— Ну что ты молчишь? Согласен?
— Конечно! — как можно бодрее откликнулся он. — Какой может быть разговор!
— Я знала, что ты согласишься!
Ее глаза смотрели так, словно он обещал возвратить ее к жизни. На какой-то миг Юраня и сам поверил, что способен совершить чудо. Сладостное ощущение собственного всемогущества тут же прошло. Его сменило непонятное ему доселе тревожное и возвышающее чувство ответственности.
Это чувство не покидало его и после того, как он ушел от Кругловых, оставив Свете альбом со «Спортом». Оно постоянно напоминало о себе, будоражило мозг, решительно требуя незамедлительных действий. Каких? Этого Юраня не знал. Ясно было одно: с марками ей интересно, с ними ей жить хочется, а раз так, значит марки для нее посильнее всех других лекарств! Никто этого не знает, а он знает! И не скажешь — засмеют: тоже нашел лекарство — марки! Но на какие деньги покупать «Олимпийские игры»? Их же сейчас навалом выпускают! Даже те страны, которые и в Олимпиадах не участвуют, целыми сериями печатают. И черт его дернул обещать. Расхвастался, раскудахтался: «Какой разговор! Какой разговор!»
Он рассказал обо всем отцу.
— Да, — протянул тот. — Сложная ситуация. Ты с Григорием Александровичем советовался?
Ну как он сам не догадался!
Боровой слушал Юраню внимательно, не перебивая. Выслушав, долго молчал, потом спросил:
— А сам ты что предлагаешь?
— Можно в классе рассказать… Ребята дадут… Все дадут… нет, не все… Костя Печкуров скажет: «Я вам не благотворительное общество! Гоните по два „Каталога“!»
— Класс — это хорошо, — думая о своем, проговорил Григорий Александрович.
— Может, вы к ней сами сходите? — предложил Юраня. — Она рада будет. Или напишите, и марку какую-нибудь спортивную вложите.
— Как ты сказал? — оживился Боровой. — Написать и марку вложить? А ты знаешь, в этом что-то есть! Сочини-ка ты, братец, письмо в нашу пионерскую газету. Так, мол, и так… Тут ведь дело не столько в марках…
— Она может обидеться. Скажет: кто тебя просил?
— Не исключено, — вздохнул Григорий Александрович. — Но хуже-то ей от этого не станет! А лучше — может!
— Я боюсь, — поежился Юраня.
— Я тоже! — признался Боровой. — Но написать надо.
Вот так они тогда поговорили — старый и малый.
Письмо давалось с трудом. Юраня запнулся на первой же фразе: к кому и как обращаться? Обратился так: «Товарищи писатели!» Решил, что в газете работают только писатели. Дальше пошло чуть полегче: «Пишет вам ученик четвертого класса…» Потом рассказал о Свете, о ее болезни, написал, как она маркам обрадовалась. «Совсем другая стала, когда гимнастку на токийском блоке увидала. Я даже подумал: вот сейчас встанет с постели!.. А у меня „Спорта“ мало, я его специально не собирал, я больше „Войну“ и „Космос“. Если каждый пришлет Свете хотя бы одну спортивную марку, вот будет здорово!»
«… Живем мы на улице Космонавтов, 37, у меня квартира 21, у Светы — 19. Моя фамилия Юрасов, а Светина — Круглова. Только вы мою фамилию не печатайте, а то Света заругает, а как-нибудь так сделайте, будто это ваш писатель написал. И напечатайте на последней странице, чтобы все прочитали…»
Юраня помнил, что на доме, где размещается редакция «Ленинской смены», висит почтовый ящик, и хотел опустить письмо именно туда — быстрее дойдет. Но по дороге сообразил, что конверт все равно вначале попадет на почту, поэтому, подойдя к зданию редакции, решил сам занести туда свое сочинение.
Толстая усатая писательница читать письмо не стала, а попросила рассказать все вкратце и своими словами. Выслушав, кликнула другого писателя, назвав его Севой.
Сева был совсем еще молодой писатель, вроде старшеклассника.
— Вам дико повезло, Сева, — сказала она ему, — к вам явился ангел в образе ученика четвертого класса Юры Юрасова. Послушайте его, это как раз то, чего вам так не хватало для статьи.
Писатель Сева увел Юраню в другую комнату и не только выслушал, но и прочитал его письмо. Потом спросил:
— Скажи, старик, а ты не врешь? Может, ты все выдумал, а? Захотел, чтобы про тебя в газете написали, благородный поступок пионера Юрасова, ну и все такое… Ты далеко живешь?
— Я не про себя писал, — буркнул Юраня. — И со враньем у меня плохо…
— Как это? — не понял писатель Сева.
— Не получается… Обязательно попадусь.
— Совсем-совсем не получается?
— Совсем-совсем, — упавшим голосом подтвердил Юраня.
— Как же это тебя угораздило, а, старик? — писатель Сева с участием посмотрел на него.
— Не знаю… Так пойдете проверять? Улица Космонавтов, тут близко, у меня там адрес написан…
— Пойду! — решительно заявил писатель. — Только не проверять… Тебе я больше, чем себе, верю, раз у тебя такая беда… А со Светой Кругловой познакомиться мне не мешает… Вот что, старик, я явлюсь к ней как бы из домоуправления. Соображаешь? Вроде бы водопровод проверить… Гениально?
— Это уже где-то было! Я в книжке про шпионов читал. Или по телику показывали…
— Ну и ладно! Что-нибудь другое придумаем…
К Кругловым писатель-водопроводчик так и не приходил: Юраня определенно знал бы! А статья появилась только на четырнадцатый день, когда уже и ждать перестал. В ней почти полностью приводилось и письмо Юрани Юрасова, конечно, без указания фамилии.
Света пионерскую газету не читала и узнала о статье через две недели, когда получила в один день сразу три письма, причем не только из их области. Все письма были со спортивными марками и пожеланиями скорейшего выздоровления. Оказалось, что статью писателя Севы перепечатали многие детские газеты.
А потом пошел поток.
Света и Юраня показали мне всю корреспонденцию, полученную за полгода. Пятьсот шестьдесят четыре сердца отдали Свете частичку своего тепла. Нет, я ошибся, не четыре, а три. Потому что одно сердце источало яд. А может быть, это был целительный яд? Не знаю.
Для вас я выбрал девять писем. Мне они показались наиболее характерными.
Восьмилетняя Настёнка Клиншова писала:
«Я знаю, как скучно болеть, потому что в прошлом году целый год лежала и болела. И никто мне ничего не написал, только мама, мы с ней в почту играли, она свои письма в ящик опускала, с марками, все, как на самом деле. Нет, вру, на Новый год мне написал Дед Мороз, ты веришь в дедов морозов?
Когда мама мне про тебя в газете прочитала, я стала тебе сразу писать письмо. Только спортивных марок у меня нету, ни одной, я марки совсем не собираю, а мама говорит: „Ты сама нарисуй, ты ведь любишь рисовать, это даже интереснее будет, потому что марки все пришлют“. И я нарисовала, правда, получились очень большие, потому что на маленьких листочках все размазюкивается, ничего нельзя понять. На марках я нарисовала тебя, когда ты выздоровеешь. Будь здорова, Света! Письмо я писала сама, ты не думай, мама только немного исправила и запятые поставила и эти, которые называются кавычки, а я потом переписала. А кляксу я уже потом ляпнула, когда переписала. Настёнка Клиншова, 8 лет».
Кроме письма, написанного крупными буквами на вырванном из тетради двойном листе, в пакете находились две нарисованных Настёнкой марки — тоже на тетрадных листах, перфорированных по краям при помощи ножниц. На марке под номером I были нарисованы три бегуньи, одна из которых разрывает финишную ленточку. Под победительницей полукругом значилось: «Света!». На втором рисунке Света стояла на пьедестале почета и размахивала букетом алых гвоздик.
«Дорогая девочка! Мой единственный сыночек, мой Сереженька погиб в сорок пятом, ему тогда еще и двадцати не было. Столько лет прошло, а я все плачу, потому что я — мать. Ты, Светочка, тоже станешь мамой, выздоровеешь — сейчас медицина чудеса делает, — вырастешь и забудешь про свою болезнь. И поймешь меня.
Никаких Сереженькиных вещей у меня не осталось, я ведь в эвакуации была, обратно в свой город не вернулась, так и живу на Урале. Только альбом с марками — он их с третьего класса собирал — да книжка его любимая — „Таинственный остров“. Узнала я про твою беду и решила: мне все равно скоро помирать, не тащить же с собой в могилу. Возьми ты у меня эти самые марки, пусть тебе будет радость! Пусть они тебе счастье принесут. Мне за них деньги давали, один тут приходил, все обхаживал, а я не отдала. Зачем мне, старухе, деньги? Ты только не обижайся, они, может, и не спортивные, я не понимаю, да и вижу уже плохо. Считай, девочка, что мы с Сереженькой вместе тебе эти марки подарили, он добрый был, он бы мне сейчас сказал: „Верно, мать, ты сделала!“ Он бы меня одобрил. Скажи от меня, Света, спасибо тем, которые про тебя написали. Хорошо они сделали, по-людски. Целую тебя, девочка, не сердись, если что не так написала. Остаюсь любящая тебя Анна Дмитриевна Домосед, Сережина мама».
Юраня зря опасался Светиного гнева. Первые же письма так захватили ее, что реальный мир: эта комната, болезнь, отец, Юрасов, врачи — все ушло в небытие. Она часами лежала, закрыв глаза и почти не дыша. Лицо ее сделалось строгим, лоб прорезали две морщинки. Юране казалось, что Света силится что-то вспомнить и не может или у нее не получается задачка. Марки, присланные в подарок, как бы отодвинулись на второй план, стали приложением к письмам.
Письмо Анны Дмитриевны Домосед Света выучила наизусть. Примерно через неделю она попросила Юраню:
— Покажи мне Сережин альбом.
Он сначала не понял, о каком альбоме идет речь.
Альбом был самодельный: несколько сшитых вместе тетрадок для рисования.
«Марки», — прочла Света надпись на пожелтевшей от времени, истрепанной бумажной обложке. Надпись была сделана цветными карандашами, но сейчас уже невозможно было установить, какими именно, вроде бы красным и синим, через букву. Света погладила пальцами эти буквы и тихо сказала:
— Здравствуй, Сережа! Меня зовут Света Круглова. Я сейчас немножко заболела, но ничего, я скоро встану!
Она выдержала паузу, словно выслушала ответ, и продолжала:
— Спасибо! Мне тоже очень приятно! А ты когда начал собирать марки?
Снова пауза, и ответ:
— Я — позднее. Меня Юраня научил.
Света медленно переворачивала страницы альбома, подолгу рассматривала марки, продолжая в то же время беседовать с Сергеем Домоседом, погибшим тридцать с лишним лет назад, так давно, что страшно представить — больше двух ее жизней.
«Я долго думал, какую марку тебе послать, и остановился на „Милоне“. Ты, возможно, не слышала о нем. Милон из Кротона был победителем шести олимпиад древности. Представляешь, двадцать четыре года подряд никто не мог победить этого борца! Не удивительно, что о нем стали складывать легенды. Одна из них рассказывает о его гибели: будто при попытке расщепить дерево в лесу он защемил себе руку и не смог освободиться. Ночью к нему подобрались голодные волки…
Я — шахматист, мастер спорта. Гроссмейстером не стану. Никогда. Не смогу, хотя мне всего двадцать три года.
Ты спросишь, какая связь? Постараюсь объяснить. Как ты думаешь, чего Милону взбрело в голову расщеплять дерево? Никаких экономических результатов это принести не могло. Вот если бы он взялся корчевать пни — тогда другой разговор. Или, скажем, вытаскивать из лесу срубленные деревья. Поработать, так сказать, трелевочным трактором. Так нет же, расщеплять ему понадобилось! Я многих спрашивал: с какой стати? Одни отвечают: ерунда, все это выдумки, сказки; другие говорят: с ума он спятил! А больше всего, знаешь, как рассуждают? На спор, говорят, пошел! На большую сумму заложились! И не понимают того, что Милон был настоящий спортсмен! Ему нужны были достойные противники! А их-то и не было! Год, три, пять, одна олимпиада, другая, третья… Его уже не радовали победы, ему становилось скучно жить! Я думаю, к истине ближе те, кто говорит о сумасшествии. Милон мучился, страдал и наконец отправился в лес соревноваться с деревьями. С природой! Вот как было на самом деле! И никто меня не разубедит.
Ну а теперь о моем гроссмейстерстве. Меня воспитали на слабых противниках, поняла? Талант, вероятно, был, но его хватило только до мастера. Если бы ты знала, как я завидую Милону!
Зачем я тебе все это рассказываю? Сам не знаю. Отвечать мне не надо, я и адреса тебе не оставляю. Будь здорова!»
«… Я Вадик Родин, мне десять лет. Раньше мама запрещала мне собирать марки, а как прочитала про тебя, сама дала денег и сказала, чтоб послал…»
«Дорогая Света! Пишет тебе семейство Гладышевых из деревни Гладыши. У нас все филателисты, даже бабушка, она собирает „Моды“. А „Спорт“ собирают отец и Рома, они оба велосипедисты-перворазрядники. Они раньше каждый себе собирали, а теперь объединились. И у них оказалось много одинаковых марок, которые мы тебе посылаем. А бабушка посылает тебе „Чешские национальные костюмы“. Главное, Света, не поддавайся болезни! У нас в Гладышах такой случай был…»
«…. Пишет тебе 5-а. Мы постановили, чтобы каждый принес хотя бы одну спортивную марку. Некоторые принесли и больше, а вот Мишка Курошлепов не принес ни одной. Валентина Викторовна сказала, чтоб мы об этом тебе не писали, а мы решили написать. А еще Валентина Викторовна сказала, чтоб мы написали, что обещаем тебе хорошо учиться, ну и так далее, а мы так и не решили, писать тебе об этом или нет, потому что сама понимаешь…»
«… Так как мы близнецы, то учителя нас всегда путают, никто не знает, какая Оля, а какая Ира. Поэтому устные уроки мы учим по очереди, если вызывают, то идет отвечать та, чья очередь. А с марками у нас ничего не получилось. Папа очень хотел, чтобы мы собирали, он даже из Монреаля привез олимпийские марки. Только нам интереснее артистов кино собирать, то есть открытки с их портретами. Поэтому посылаем тебе марки, а ты, если у тебя есть, пришли нам артистов кино…»
«Танкер наш называется „Камышин“, ходим мы в разные страны. Между прочим, у нас полкоманды — филателисты. Поговорили мы между собой и решили послать тебе сувенир, такой, чтоб никто другой прислать не смог. По всему свету искали. Знаешь, где нашли? У самого экватора, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве. Тебе там знатоки будут говорить, что марка очень дорогая. Что правда, то правда, мы ее всей командой покупали: пустили шапку по кругу и в полчаса собрали. А чтобы про деньги разговора не было, подписи свои на марке поставили. Так что теперь это только талисман: тебе на счастье. Ты не пригибайся, Света! В том смысле, что спорь с непогодой. Поняла? Пусть хоть какая сила тебя ломит, а ты стой!
У нас, девочка, такая работа, что месяцами своих родных не видим. А ведь у многих дети… Так что ты для нас стала вроде бы дочкой корабля…»
«„Рожденный ползать летать не может!“ Неужели ты не слыхала этих слов великого пролетарского писателя Максима Горького? Верно сказано! Твой удел — лежать в кровати и взывать к милосердию! Повидал я таких, как ты, немало! Ну, не совсем таких, а содержание то же самое — шлак, из которого не то что мастера — разрядника захудалого не подготовишь. Ты уже сейчас обуза для семьи, а скоро станешь обузой для всего нашего общества, самого гуманного общества на планете. В утешение посылаю тебе эту марку. Она хоть и за границей выпущена, а идея в ней правильная, гуманная идея, потому что калеки были, есть и будут. Поднимут тебя врачи, скачи на костылях! Прощай и не мути вокруг себя воду!»
Письмо было подписано Геннадием Столбовым, учителем физкультуры из Краснодара. В конверте находилась марка — благотворительный выпуск Никарагуа: костыли.
Я спросил Свету, какое чувство она испытала, прочитав это письмо.
— Злость! — жестко ответила она. — Я ни отцу, ни Юране о нем не рассказала. Но такая злость меня тогда охватила, просто передать не могу! Знаете, мне иногда кажется, что этот Столбов — хороший человек. Что он специально меня разозлить хотел, чтобы я боролась!
Я не стал ее переубеждать, хотя на столбовых у меня своя точка зрения.
«Здравствуй, внучка! Думаю, что я могу тебя так называть. Ведь у меня могли бы быть такие внуки, как ты. Но так уж случилось, что у меня никого нет. Да, извини, я не представился: Ян Аболинь из небольшого городка Ставкрасты, это недалеко от Риги, на берегу озера. Став — это по-латышски значит крутой, а крастс — берег. Поняла? У нас и вправду берег очень круто обрывается в воду. Да, тебе будет удобнее, если я и отчество назову. У нас, латышей, не принято по отчеству называть, поэтому я забыл. Моего отца звали Петр, можешь меня называть Яном Петровичем, а можешь дедушкой Яном, как тебе лучше нравится. А еще меня здесь Яном-бобылем называют, Яном-бухгалтером и даже Яном-американцем! Но самое главное имя, о котором знают все, — это Ян-филателист! Так что можешь так и писать: Латвийская ССР, Ставкрасты, Яну-филателисту. Обязательно дойдет! Уж где-где, а на почте меня знают, я им один половину годового плана выполняю! Ну что тебе еще сказать о себе? Кто по профессии? Работаю я бухгалтером в санатории. Но тебе скажу под большим секретом: моя профессия — филателист! Главная моя тема (я с ней и на международных выставках участвовал — и в Венгрии, и в Швейцарии) — „Этого забывать нельзя!“ Мне хочется, чтобы марки будоражили человеческую совесть, напоминали о злодеяниях прошлого, учили внимательно вглядываться в настоящее.