— Павел Михайлович, а сколько Макхью лет? — спросила Алла Кондратьевна.
— Шестого мая семьдесят исполнилось. Юбилей был.
— А вам до юбилея еще четыре года. Что же вы прибедняетесь, говорите, что вам поздно?
— Макхью всю жизнь селекцией занимался.
— А вы всю жизнь чем занимались?
— Я? — На минутку задумался Павел Михайлович и продолжал: — Я — председатель. Какие в селе профессии? — спросил он и сам же ответил: — Тракторист, агроном, зоотехник, учитель. Вроде нет такой профессии— председатель. Но когда тракторист пашет с огрехами, голова у председателя болит. В непрогретую землю семена ткнули — председателю худо. Пьяный жену побил — председателя ночью с постели срывают. Один за всех — это всякому председателю известно. А вот все за одного...
Павел Михайлович помолчал, словно хотел еще что-то добавить, но вместо этого вернулся к письму Макхью:
— «Нет сейчас на земле профессии ответственнее, чем селекционер. Говорят — не хлебом единым... Но, как правило, говорят это те, у кого хлеб уже есть. Вы, мистер Кулиш, выбрали свою дорогу. Не сворачивайте с нее, не останавливайтесь. И пишите мне почаще. Кстати, меня очень позабавило картофельное название вашего селения и происхождение этого названия. У вас дар интересно рассказывать о своих учителях. Прошу передать мое глубокое уважение и добрые пожелания Виктору Матвеевичу...»
Павел Михайлович замолчал, будто осекся. Матвей Петрович искоса, недобро посмотрел на председателя.
— Опоздал он... с пожеланиями.— И, помолчав, с насмешкой добавил: — Послушать тебя, Михалыч, так в председатели нужно силком тащить. А как погляжу кругом, так и добровольцев хватает.
— Председатель, Матвей Петрович, это должность выборная,— вспыхнула Алла Кондратьевна.— А добровольцы и на бригадира найдутся... Наташа,— позвала она и, когда Наташа подошла к ней, уже другим, поучительным тоном сказала: — Смотри, Наташа, в школе этому не учат. Салат удивлять должен. Так, чтоб каждый, кто его попробует, непременно задумался, что же это я ем? И добавляю я для этого в салат дандури. Как грузины. Ну, это по-грузински дандури, а у нас это растение на клумбах или просто в палисадниках растет. Портулак. У нас его за цветы выращивают. И не догадываются, что он в еде интересный... Павел Михайлович! — неожиданно обратилась она к председателю.— Вам Потапенко привет передавал. Я была у него на базе, видела там чешскую мебель. Кабинет. Полированный орех, обивка под хром. Как у министра. Я сказала — придержать. Для вас.
— Зачем мне новая мебель?
— В опытное хозяйство возьмете,— простодушно ответила Алла Кондратьевна.
Павел Михайлович улыбнулся.
— Ну, Алла, вижу, ты всерьез подсаживаешь меня шилом на печку.
— Никуда я вас не подсаживаю,— смутилась Алла Кондратьевна. — Такая мебель не каждый день бывает. И по перечислению ее не продают. А я сумела договориться. Мы заплатим наличными, а вы потом эту сумму переведете со счета института на колхоз.
— Не имеем права наличными,— вмешался Григорий Иванович.
Алла Кондратьевна ласково улыбнулась ему в ответ.
— Гришенька, где же твоя совесть?..— И уже другим тоном, строго и резко, спросила: — Анна Васильевна! Когда вы захотели своим учителям в учительскую мягкие кресла, смог он через колхоз? Так ведь?
Анна Васильевна растерялась.
— Учителя устают... Шесть уроков на ногах.
— Смог,— отрезал Григорий Иванович.— И за мягкую эту мебель получил по мягкому месту. На бюро.
— Для друзей имеем право! — возмутилась Алла Кондратьевна.— А для Павла Михайловича, который колхоз сделал, который тебя человеком сделал, не имеем права?.. Ничего, я и без тебя найду деньги. Павел Михайлович, брать кабинет? — спросила она.
— Не нужно,— буркнул председатель.
— Почему?
— Липнет обивка хромовая... К этому самому... к мягкому месту.— И, покончив таким образом с вопросом о мебели, Павел Михайлович обратился к Анне Васильевне: — Разговаривал я в районе с юристом. Требуются ваши заявления. Это формальность, но без нее нельзя.
— Спасибо,— поблагодарила Анна Васильевна и пожаловалась: — Все не просто.— Она подошла поближе к чурбаку, на котором сидел Матвей Петрович.— Тут нужно подписать одну бумагу, — сказала она нерешительно.— Я хочу просить вас и Марию Корнеевну...
— Смотри, — прищурился Матвей Петрович.— И бабка наконец понадобилась. Я думал, ты нас совсем списала. Глаз не кажешь.
Анна Васильевна виновато потупилась, но, что-то преодолевая в себе, подняла глаза.
— Вы правы, Матвей Петрович... Но я — не могу... Не могу заставить себя прийти. Она плачет, а у меня сердце разрывается. Мне кажется, она меня винит... Что это я недоглядела.
— Эх, Анна, Анна,— укоризненно вздохнул Матвей Петрович.— Кто же у нас остался, кроме тебя? — И тут же деловито спросил: — А что за бумага?
— Думала я, как быть с книгами Виктора...
— Что тут думать,— перебил ее Матвей Петрович.— Книгам Наташка наследница. С бабкой мы так порешили.
— Зачем мне наследство? — возмутилась Наташа.— Я хочу, чтоб книги в библиотеке стояли. В нашей, в сельской.
— И чтоб надпись была над полками,— поддержал Наташу Сережа.— «Это книги Виктора Матвеевича Якименко»
— И чтоб их через год растащили,— в тон Сереже продолжил дед Матвей. Он резко повернулся к генералу Кузнецову:— У вас много книг?
— Нет,— несколько настороженно ответил генерал Кузнецов. Его оскорбила сама мысль о том, что кто-то может подозревать, будто бы он претендует на чужие книги. — Классика больше. То, что перечитываю: Пушкин, Толстой, Чехов. А так библиотекой пользуюсь.
Вопрос Матвея Петровича показался бестактным и недоброжелательным и Алле Кондратьевне.
— Генералы не могут за собой книги возить,— поучительно сказала она. — И не то важно, сколько у человека книг на полках, важно, сколько он прочитал.
Матвей Петрович помолчал, пожевал губами.
— Интересно получается. Витя покойный всю жизнь книги собирал. Покупал, доставал где-то, менял, выпрашивал. Каждую копейку — на книги. Я ворчал. Блажь, думал. Тоже думал — в библиотеке сподручней. Не догадывался, что за старые книги потом можно будет втрое взять, а то и впятеро. Лучше всякой сберегательной книжки.
Анна Васильевна вспомнила, как лет восемь назад, когда они только еще начали работать в селе Бульбы в школе, летом в каникулы поехали они с Виктором в Киев и взяли с собой маленькую Наташу. В гостинице им не досталось мест, и остановились они у приятеля Виктора по университету в маленькой двухкомнатной квартире за Днепром. Однажды Виктор исчез, а потом, часа через три четыре, когда она уже и волноваться начала, вернулся возбужденный и счастливый и показал свою находку. Он забрался за город, на толкучку, где продавали случайные вещи, и купил там тоненькую книжечку в бумажной обложке — прижизненное издание пушкинского «Евгения Онегина». Удивительно, но этой книжки еще никто не читал, она даже не была разрезана. И когда Анна Васильевна стала искать нож, чтоб разрезать пожелтевшие страницы, Виктор пришел в ужас: «Ну что ты, Анна!.. Ведь это такая редкость— нетронутое прижизненное издание. Да еще кого — Пушкина!.. А для чтения у нас «Евгений Онегин» есть и в других изданиях».
— Так что же их теперь — продавать? — возмутилась Наташа.
— А что ж нам их задаром отдавать? Держи карман пошире. Нужна библиотека — платите,— с вызовом обратился Матвей Петрович к председателю.— Раз все такие грамотные стали. Виктор книги по одной собирал. И за деньги. А ты хочешь их сразу огрести и даром. Обрадовался. Ничего, не обеднеете.
— Ты что, ремонт затеял? — добродушно и заинтересованно спросил Павел Михайлович.
— Какой ремонт? — подозрительно посмотрел на него дед Матвей.
— Стены деньгами оклеишь?
— Тебе бы все хаханьки строить,— проворчал Матвей Петрович.
— Хаханьки... Это ж не я у тебя, ты у меня про фараонов расспрашивал. Зачем им в могилу клали богатства ихние... Куда тебе еще? Денег у тебя и вправду хоть стены оклеивай. Дом новый. Сад. Пасека.
«Значит, дед Матвеи разговаривал про фараонов не только с Наташиным отцом»,— встревожено подумал Сережа. В этих словах Матвея Петровича он ощутил что-то опасное и плохое, но еще не мог понять, что же именно.
Матвей Петрович не на шутку обозлился. Лицо его исказилось, голос сорвался.
— А ты что, считал их, мои деньги? И откуда только эта брехня в селе. У нас, если человек, вместо того, чтобы пропить или «Жигули» купить, какой-никакой рубль на черный день отложит, так всем глаза колет... Пасека! Да у меня больше на сахар уходит, на подкормку, чем меда я с нее возьму.— Он помолчал.— И не мне эти деньги. Наташке останутся.
— Ну и черт с тобой,— решил Павел Михайлович.— Тебя уже не переделаешь. Как, Гриша? — спросил он у Григория Ивановича.— Можем эти книги...
— Нет у нас такой статьи,— отрезал Григорий Иванович.
— А если подумать?
Анна Васильевна слушала этот разговор с недоумением и обидой.
— Я не понимаю,— сказала она резко,— что за торг вы затеяли. Я бы не продала эти книги, даже если бы очень нуждалась...
— Тут и думать нечего,— перебил ее Григорий Иванович.
— Вот кому хорошо жить — Грише,— обрадовалась Алла Кондратьевна.— Думать не надо. И беспокоиться ни о чем не надо. Есть статья — пожалуйста. Нет статьи — не обессудьте. Ты, Гриша, забором из своих статей отгородился. Где вход, где выход — не найдешь.
Сережа был еще совсем маленьким, еще ходил в первый класс, когда впервые заинтересовался и спросил у отца, для чего эти статьи.
«Вот, Сергейка,— ответил Григорий Иванович.— Дали, к примеру, человеку деньги. Ну, скажем, сто рублей. На них нужно купить ботинки и штаны, чтоб одеться человеку. И учебники и тетрадки, чтоб учиться. И хлеб и мясо, чтоб есть. И еще на рубль можно купить мороженого. Так вот эти статьи для того, чтоб человек не покупал мороженого сразу на все сто рублей».
Так и запомнил Сережа бухгалтерские статьи, как средство против покупки мороженого на все деньги.
Григорий Иванович побледнел. Слова Аллы Кондратьевны задели его за живое.
— Ты выход нашла, — ответил он враждебно.— Самый простой. Отдираешь от забора этого по досочке и лазейки себе устраиваешь.
— Мне, Гриша, лазейки не нужны,— сдержанно, с достоинством сказала Алла Кондратьевна.— Я не глупее тебя. И один институт с тобою кончала. Знакома и с теорией, и с практикой. У меня на все, как ты знаешь, акты оформлены и через правление проведены. Я за каждую копейку ответить могу.
Наташа не понимала, о каких актах идет речь. Но Сережа хорошо представлял себе, что это такое. Дома у него не раз об этом толковали. До сих пор существует в колхозах такая форма приобретения нужных товаров, запчастей, материалов — по акту. Не совсем законная, но и не совсем беззаконная. Покупает колхозник, которому это поручали, у какого-то человека, скажем, комплект шин на автомашину. Составляют об этом акт. Если правление акт этот утвердило, то покупка признается законной и шины зачисляются в инвентарь. Поступают так не от хорошей жизни. Покупают по акту то, чего в магазинах не достанешь. Переплачивают. Не стоять же, скажем, автомашине, если на складе «Сельхозтехники» нет шин.
И сила Аллы Кондратьевны — Сережа, как и все, знал об этом — состояла в том, что она могла достать все, что колхозу нужно. И при этом к рукам ее не прилипала и копейка. Она в самом деле заботилась не о себе. О колхозе.
— Ты — можешь,— согласился Григорий Иванович.— А вот Щербатиха твоя...
— При чем здесь Щербатиха? — насторожилась Алла Кондратьевна.
— При том. Ты картошку в магазине мимо кассы гонишь?.. Наличные потом в оборот пускаешь?..
— Наличные?..— захлебнулась Алла Кондратьевна.— А резина что, с неба сыплется? А цемент? А запчасти?.. Вы машины только гробить умеете. А доставать их мне!.. Постой! — внезапно перебила она себя и с подозрением спросила: — Это не твоя работа? Не по твоей подсказке Ефременко там у Щербатихи копаться начал?
— Что вы затеяли, в самом деле? — вмешался Павел Михайлович.— Хоть гостей постыдитесь!
— Ну, Павел Михайлович, — с веселым удивлением заметил генерал Кузнецов, — теперь я понимаю, почему вы в институт хотите. На опытный участок. Это они всегда так?
Председатель благодушно махнул рукой.
— Это что... Тут к нам недавно кинохроника приезжала. Заседание правления снимали. Так киношники эти даже в восторг пришли. Говорили, и артистам такого не сыграть.
Сережа увидел, что лицо Аллы Кондратьевны приняло то будто бы равнодушное, а в самом деле напряженное и сосредоточенное выражение, какое было у деда Матвея, когда он, выпрямляясь, швырнул топорик и расколол воткнутый в дерево карандаш, и подумал, что сейчас что-то произойдет. И действительно, Алла Кондратьевна сказала спокойно, но так, что отшутиться в ответ было уже невозможно:
— Хватит, Павел Михайлович, с нами в прятки играть. Скажите, наконец, прямо: с чем вы приехали?
— С чем уехал, с тем и приехал, — не сразу и с горечью ответил председатель. — Хотел отложить я этот разговор. Не к месту он тут. Ну, да от вас с Гришей не отвяжешься.— Он снова помолчал, словно взвешивая про себя, продолжать ли.— Действительно, Алла... Скандал там со Щербатихой.
— Какой скандал? При чем здесь Щербатиха?
— Неучтенной картошкой она торговала. Стыд на весь район. Я к первому и не ходил. Какой сейчас разговор может быть?
«Неучтенной»,— подумал Сережа и посмотрел на Наташу. Понимала ли Наташа, что значит «неучтенной»? Ведь значило это то же самое, что «краденой». И уж Алла Кондратьевна должна была понимать это лучше, чем кто бы то ни был. Но на нее это слово не произвело никакого впечатления.
— Ну что вы, Павел Михайлович,— сказала она успокаивающе.— Из-за такой ерунды?.. Подумаешь, Щербатиха! Я в курсе. Мне докладывали. Разберусь, поговорю с Ефременко...
— О чем ты поговоришь? — сорвался председатель.— Сидит она.
— Как сидит? — испугалась Наташа.
— Известно как,— мрачно ответил дед Матвей больше себе, чем ей.— За решеткой.
— Плохо это, дед Матвей, — сказал Сережа.
Еще недавно ему казалось, что все, может, как-нибудь обойдется. Ведь когда он, Сережа, сообщил Матвею Петровичу о переучете, тот сказал, что это, в общем, неважно, потому что деньги у него в наличности. Сережа подумал тогда, что дед Матвей деньги эти сразу же возвратит в кассу и все утихнет и не повторится. Но если Щербатиху посадили...
— Чего уж тут хорошего,— ответил дед Матвей.— Дети у нее.— Он резко повернулся к Григорию Ивановичу: — Вот ты, Гриша, думаешь, ты очень разумный. Как петух на насесте: прокукарекал, а там хоть и не рассветай. Только ведь и петухи в борщ попадают. Начнутся у нас теперь ревизии да комиссии. Так и тебя это не минет... И тебе, Михалыч,— обратился он к председателю,— не видать теперь опытного хозяйства, как своих ушей без зеркала. Теперь никто тебя отсюда не отпустит. Еще помянешь мое слово. А ведь говорили тебе. Слишком много воли ты ему дал.
Матвей Петрович говорил так, словно у него не было ни малейшего сомнения в том, что все случилось из-за Григория Ивановича. А Григорий Иванович в ответ только улыбнулся и спросил:
— Что это вы так заполошились, Матвей Петрович?
— А потому, Гриша, — с силой произнес Матвей Петрович,— что мы тут все, как дерево возле дерева. Поверху раздельно, а корни переплелись. Пусть председатель тебе скажет,— воззвал он к Павлу Михайловичу,— как я твоего батю, незабвенного Ивана Аникеевича, раненного, на себе под пулями тащил. С того света хотел вынести. А как с Витей покойным ты из одной миски галушки из толченого проса ел и на моей печи спал?.. Что ж ты, теперь по всему по этому топором?!
И так горько и так убедительно сказал это Матвей Петрович, что Сереже вдруг показалось, что прав он, прав дед Матвей, работящий, безотказный старик, у которого дочка умерла во время войны от голода, а теперь случилось самое худшее, что только может случиться,— погиб единственный сын, замечательный человек, погиб Виктор Матвеевич. Что в самом деле может сравниться с таким горем? Прав он, а не его, Сережин, батя, подумал Сережа.