— Подниму,— согласился Матвей Петрович.— А куда я денусь?
Сережа поднял вверх измазанную глиной руку. Как в классе.
— Партийного секретаря,— сказал он,— в колхозе тайным голосованием выбирают. Председателя — открытым. А когда б и тут не открытое голосование? Как бы вы тогда, дед Матвей?
Он хитро прищурился.
— Я, Серега, и в ящик бы за нее бросил,— твердо ответил Матвей Петрович.— Как бог свят.— И добавил, как отрезал: — Бате твоему для председателя оборотистости не хватает. Пока бумагу какую подпишет, три раза подумает. А Кондратьевна хоть в заместителях числится, а хозяйство давно на себе тянет.— И, обращаясь к генералу, пояснил: — Председатель себе одну селекцию оставил.
— Если б не его селекция,— с вызовом вступился за председателя Сережа,— не был бы наш колхоз по картошке первым. И знамени у нас не было б.
— Может, и не было, — согласился Матвей Петрович.— А не построила б Кондратьевна кирпичный завод, то и Дворца культуры такого не было б. И школы новой. А свинарники, в которые делегации водят? А дорогу до фермы кто заасфальтировал?
— Шабашники! — выпалил Сережа.
— Шабашникам платить надо! — не выдержала Алла Кондратьевна.— И за теплицы надо платить! Зато ранний огурец рублем оборачивается... Вот, товарищ генерал, говорят: селу нужны инженеры, экономисты, чуть ли не кибернетики. Верно. Но прежде всего колхозу нужны деловые- люди. Размах нужен.— Алла Кондратьевна выдернула из вазы цветы, подошла с ними к генералу.— Хорошие цветы? Похожи на настоящие?
— Похожи, — неуверенно ответил генерал.
— Каждая тычинка на месте! — торжествовала Алла Кондратьевна. — Сами делаем. Народный промысел. Полиэтилен. А чего мне стоило пробить это дело!.. Мне для начала нужно было каких-нибудь двадцать тысяч. Так у главного бухгалтера, у Гриши, Сережиного отца, статьи такой не нашлось... Теперь у меня на полмиллиона заказов. Один Армавир на сто тысяч берет. Пускай Матвей Петрович скажет, сколько картошки надо на полмиллиона продать.
— Много надо,— мрачно подтвердил Матвей Петрович. Это был давний спор в колхозе. Отзвуки его доходили и до Наташи.
— Алла Кондратьевна, — нерешительно возразила она,— так картошку — едят...
— Правильно! — перебил ее Сережа.— Картошка тот же хлеб. А цветы ваши кому нужны?
— И ковров тоже люди не едят,— сразу же нашлась Алла Кондратьевна.— Но покупают их. А в итоге колхозу прибыль, и людям заработок. Ты в свои годы у отца на мороженое клянчишь. А Олег в каникулы на цветочках по сто тридцать рублей в месяц заработал.
«Олег,— подумал Сережа. — У Олега мать больна. Да еще двое меньших дома. Пока Людка и Ромась не вырастут, ему как следует вкалывать придется. Потому и стал к прессу. Сто тридцать рублей. Засыпаешь в бункер полиэтиленовые гранулы, поворачиваешь ручку и выталкиваешь лепестки. Выгодно. А мама Олега на ферме: пока раздоит первотелку да подготовит ее к машинному доению... И больше, чем по сто, у нее все равно не получается».
— Так давайте закроем колхоз, а из кирпича вашего фабрику построим. С большой трубой. И будем там ромашки делать! — предложил Сережа.
— С тычинками, — хмыкнул Матвей Петрович. Умела Алла Кондратьевна, когда ей это нужно было, и пошуметь, и грубо оборвать собеседника. Но когда что-нибудь ее задевало всерьез, голос у нее сразу же становился глубоким и спокойным и только глаза полыхали сквозь прищуренные веки.
— В школе нет такого предмета — демагогия,— удивилась она.— Где же вы ей научаетесь?.. Колхоз закрыть! Колхоз хоть закрывай, когда люди из села бегут. А у меня в столе пачка заявлений — даже из района к нам просятся... Тычинки им не нравятся! — вдруг набросилась она на Матвея Петровича.— А что в лесах вокруг городов скоро ни одного живого цветка не останется — это вам нравится? Купит человек полиэтиленовую ромашку — природа выиграет... И я вам скажу, Анатолий Яковлевич,— повернулась она к генералу,— под Новый год у нас миллионы сосенок и елочек вырубают. А мы и елочку полиэтиленовую в производство запускаем. Это и есть охрана природы. На деле, а не на словах. Ты, Сережа, большой уже парень, усы под носом проклевываются. Мог бы свою голову иметь, а не повторять, как попугай, Гришины слова.
Сережа улыбнулся.
— Батины слова про ваши ромашки я при женщинах не могу повторить.
— Знаю! Наслышана! — вспыхнула Алла Кондратьевна.— Вот, товарищ генерал, если нам суждено от чего-нибудь погибнуть, так это от демократии.
— Ну почему же — погибнуть? — с веселым любопытством посмотрел на Аллу Кондратьевну генерал Кузнецов.
— Потому что дело требует единоначалия. Бухгалтер в хозяйстве помощником должен быть, а не жандармом. Ничего. Я тут скоро порядок наведу.
— Наведешь, успеешь,— примирительно сказал Матвей Петрович.— Ну чего ты на нас взъелась? Мы-то чем виноваты? Ой, Алла, обижаешь ты мужиков.
— Вас обидишь, когда в районе десять тысяч мужиков в конторах сидят, а десять тысяч баб картошку копают! — Алла Кондратьевна подошла поближе к шахматистам и остановилась так, чтоб быть прямо против генерала Кузнецова.— А тут еще возить нечем. Анатолий Яковлевич! — жарко обратилась она к генералу.— Я знаю, списывают у вас машины военные. И в народное хозяйство передают. Нам бы хоть десяток таких машин. Деньги я найду. Генерал Кузнецов понимающе улыбнулся.
— А я все думал, куда повернет ваша цесарка? Понимающе улыбнулась и Алла Кондратьевна.
— Недоверчивый вы человек, Анатолий Яковлевич.
— Если они списанные, так для чего они нужны? — удивилась Наташа.
— В армии они не годятся, а у нас еще поработают,— ответила ей Алла Кондратьевна так, как говорят о деле, уже решенном.
— Ну что вы, Алла Кондратьевна, я вам вполне доверяю.— Генерал Кузнецов по-прежнему смотрел на Аллу Кондратьевну с веселым любопытством и удовольствием.— Но я, видите ли, сам этим не занимаюсь. И, сколько мне известно, существует определенный порядок передачи списанного военного имущества. Я выясню и, если представится возможность, с удовольствием...
— А я так понимаю, Анатолий Яковлевич,— кокетливо польстила генералу Алла Кондратьевна,— что стоит вам только захотеть...
Алла Кондратьевна хорошо знала, что «дуги гнут с терпеньем и не вдруг», что если сразу она не получила положительного и окончательного ответа на свою просьбу, то нужно отступить, а потом снова попробовать.
— Сережа! — укоризненно сказала она.— Ну разве так месят? Добавь воды в таз. Давай я тебе помогу.
Она опустилась на корточки рядом с Сережей и принялась энергично разминать глину.
— Из Боричева яра глина? — спросил Сережа.
— Из Боричева, — подтвердила Алла Кондратьевна.— Все мне возить приходится. Даже глину.
Сережа вздохнул. Не было больше в живых деда Якова, старого, тихого и доброго гончара из села Бульбы.
Сережа уверял, что крынки и кувшины деда Якова славятся в трех республиках — на Украине, в России и Белоруссии. И не очень преувеличивал. Крынки и особенно кувшины деда Якова охотно покупали в округе, а село Бульбы находилось как раз на самом краю Украины — где и Россия рядом и до Белоруссии рукой подать.
Славились так кувшины гончара из Бульб деда Якова потому, что считалось, будто вода в них летом становится холоднее, будто есть у деда Якова свой секрет, только не хочет он его никому открыть, хоть городские мастерские большие деньги ему предлагали.
Мать Наташи Анна Васильевна сказала об этом: «Предрассудок». И Виктор Матвеевич вместе с Сережей и Наташей поставили самый настоящий научный эксперимент. Они взяли фарфоровый кувшин и глиняный деда Якова, в оба налили воды из ведра и измерили температуру воды. Термометр показал восемнадцать градусов в обоих кувшинах. Потом они измеряли температуру через каждый час. Через четыре часа в фарфоровом кувшине температура поднялась на два градуса, а в кувшине деда Якова понизилась до тринадцати градусов — на пять делений.
Виктор Матвеевич торжествовал. Он гордился удивительным умением старого гончара.
Дед Яков, невысокий добрый и молчаливый старичок с опущенными книзу седыми усами и бритым подбородком, был в селе Бульбы единственным человеком, который держал собственную лошадь. Старую понурую Сивку редкой каурой масти — светло-рыжей, с рыжей гривой и хвостом, но вдоль хребта — ремень. Там полосой шерсть темно-каштановая, почти черная. Может быть, такой и была лошадь из сказки «Сивка-бурка, вещая каурка». Сивку дед Яков запрягал в короткую телегу с коробом, сколоченным из тонких досок, садился боком и, помахивая кнутом, отправлялся к Боричеву яру, километров за двадцать от села Бульбы, за нужной ему оранжевой глиной. Назад возвращался пешком, понукая Сивку. Сережа, Олег и другие школьники иногда отправлялись с дедом Яковом в глубокий Боричев яр, помогали накопать глину, а потом играли «в войну». У себя на усадьбе дед Яков складывал глину в кучу, поливал водой, а сверху покрывал соломой, чтоб, как он говорил, глина согрелась и устоялась. А через две недели протирал эту глину через сито.
Ивот уже сидит дед Яков у гончарного круга, подгоняет его ногой. Смочит руки водой, схватит кус глины, швырнет его в центр круга. Охватит ком ладонями, и он словно растет над кругом, поднимается вверх, и на глазах появляется глек, раздуваются бока, вытягивается шея. Одним точным прицельным движением отсечет дед глек от круга, осторожно возьмет его мокрыми руками и поставит на доску. Горн для обжига был обложен со всех сторон битыми черепками. Гудит в горне пламя. А прогорит горн, и достанет дед Яков красные макитры и глеки для молока, а для воды — кувшины с узким горлом. И будут звонкими они и веселыми. Совсем не похожими на своего создателя, молчаливого и одинокого.
Бобылем жил дед Яков с тех пор, как семья его погибла в войну. Но когда заболел и попал в больницу, оказалось, что все село у него — родственники. И из окрестных сел приезжали. Приносили и жареное и пареное. А он и раньше немного ел, а теперь и вовсе есть не мог.
Прошлой осенью, почувствовав близкий конец, позвал он к себе Сережу и Олега.
— Нет у меня сына,— сказал он,— чтоб передать ему рукомесло мое. И гончаров в селе не осталось. Железные кастрюли люди покупают, в казенных кувшинах воду держат. А души в них мало. Вам, ребятишки, скажу, почему в кувшинах моих вода холодеет. Может, оно вам в жизни еще и сгодится. Только попусту секрета моего не разбалтывайте. Кульбабу знаете?
— Знаем,— ответил Сережа. Кульбабой называли одуванчик.
— Летучки с нее нужно в глину замесить. Из расчета по две полных жмени на кувшин. В горне они сгорят, и тонюсенькие дырочки останутся, тоньше волоса. Через них вода понемножку просачивается и, значит, выпаривается. От этого она и холодеет в кувшине.
И Сережа, и Олег пока никому не открыли секрета старого гончара деда Якова.
— Ну как, ничья? — предложил генерал Кузнецов Матвею Петровичу.
Сережа, слегка вытянув вперед измазанные глиной руки, подошел к шахматистам и оценивающе оглядел доску. Нет, дед Матвей не сумел выиграть. Но он и не проиграл. И хоть не вышло так, как загадал Сережа, а все равно он почувствовал какое-то странное облегчение.
— Соглашайтесь, дед Матвей,— посоветовала Наташа.
— Это при моей лишней пешке, Наташка? — Дед Матвей потянулся рукой к белому королю, чтоб сделать еще ход, но тут же раздумал. — Ну чтоб вам, товарищ генерал, не обидно было, считайте — ничья.— Он сложил шахматы в коробку, взял коробку под мышку и подошел поближе к Алле Кондратьевне.— Кондратьевна! Я вот чего спросить хотел... Ты давно Ефременко знаешь?
— Давно. Учились вместе. И Гриша с нами кончал. Финансово-экономический.— Алла Кондратьевна поправила на кофточке голубой эмалевый ромбик вузовского значка. — А что?
— Переучет он там какой-то затеял. У Щербатихи.
— Ну вот,— сказала Алла Кондратьевна так, словно ожидала этого.— Это ведь вы посадили малограмотную бабу на колхозный магазин. А я вас предупреждала. Теперь будут неприятности.
— Посадил, посадил,— начал ворчливо оправдываться Матвей Петрович.— Дети у нее мал мала меньше. Мужик на Север по оргнабору подался, денег не шлет. Женщина она тихая...
— Щербатиха тихая? — перебила его Алла Кондратьевна.— Одного мужа в могилу свела. Другой сбежал. И правильно сделал — она старше его на десять лет. Теперь он денег не шлет, так Щербатиха за казенные принялась? Я вам говорила: в магазине человек должен сидеть, как стеклышко.
Матвей Петрович виновато потянулся рукой к затылку.
— Да все они поначалу, как стеклышки...
— Что с ней будет, дед Матвей? — напряженно спросил Сережа.— Так не годится.
— И я говорю: не годится,— подхватил Матвей Петрович.— Вот когда б Кондратьевна перемолвилась с этим, с Ефременко...
— Ничего из этого не выйдет,— решительно отказалась Алла Кондратьевна.— Ефременко такой, что с ним не очень перемолвишься. Он, когда начнет копать... Он еще в институте, пока кроссворд до последней клеточки не решит, с места не стронется. Хорошо, если в бумагах Щербатиха запуталась. А если что серьезное?..
Алла Кондратьевна наклонилась над миской, зачерпнула горстью глину и начала обмазывать цесарку.
— Наташа,— позвала она,— смотри, как это делается. Сначала против пера мажешь, чтоб глина лучше взялась, а потом уже вокруг... Ладно,— вдруг решила она.— Попробую поговорить. Но смотрите, чтоб это в последний раз.
Матвей Петрович повеселел:
— И правильно, Кондратьевна, и хорошо. К чему нам это?..
— Может, нам к Ефременко поехать? — нерешительно предложил Сережа.
— Только тебя там не хватало,— оборвала его Алла Кондратьевна. — Мало тебе Слесаренко.— Она повернулась к генералу: — У нас кладовщика пришлось уволить из-за Сережиных шуточек.
— При чем тут Слесаренко? — возразил Сережа.— Тут другое дело...
— Погоди, Серега.— Матвей Петрович пожевал губами.— Ты не встревай во взрослые дела. Ты скажи лучше, в больнице ты был?
— Был,— хмуро ответил Сережа.
— Передал? — оживилась Наташа. — Куклу?
— У нее там в палате игрушечный магазин,— неодобрительно посмотрел на Наташу Сережа.— Тетя Алла, вы Александра Михайловича сегодня не видели?
— Нет, — заволновалась Алла Кондратьевна.— А что?
— Да вы не волнуйтесь,— успокоил ее Сережа.— Оксанку в третью палату перевели. Должны сегодня гипс снять.
— Почему гипс? — спросил генерал Кузнецов.— С дочкой что-то?
— Оксанка моя из класса прыгнула,— горделиво ответила Алла Кондратьевна.— Через окно. Со второго этажа.
— Подвела техника японская,— пояснил Сережа.— Зонтик поломался.
— Сколько ей? — спросил генерал Кузнецов.
— Во втором классе.— Алле Кондратьевне явно нравилось, что Оксанка не побоялась прыгнуть с зонтиком со второго этажа.— Вся в меня!
— И я в третьей лежала,— негромко сказала Наташа Сереже.— Там перед окном яблоня. Помнишь? Ты на нее забирался.
— Помню, — ответил Сережа. — Ты мне в окно стакан киселя передала. Черничного.
— Я тебя с утра выглядывала,— призналась Наташа.— И ты не знаешь... Там была медсестра такая, Шура. Как она смеялась надо мной!
— А я ничего этого не знал,— удивился Сережа. «Как это странно,— подумал он.— Я еще ничего не знал. А эта медсестра, выходит, уже знала. О том, что я полюблю Наташу. И Наташа знала? Когда же это в самом деле началось? И с чего?..»
«А как в самом деле зарождается любовь? — подумала Наташа.— Почему высокий и нескладный мальчишка с широким носом, со светлым чубом, который всегда лезет ему в глаза, вдруг начинает казаться тебе самым красивым из всех, кого ты знаешь? Ну, может быть, не самым красивым... Но самым приятным, самым симпатичным. И почему потом, когда ты утром просыпаешься, ты, еще не почистив зубы, не умывшись и не позавтракав, сразу же думаешь о нем? И когда ложишься спать и мама тебе, как маленькой, подтыкает одеяло, ты тоже думаешь о нем. И больше всего на свете боишься, что он об этом узнает. И больше всего на свете хочешь, чтоб он об этом узнал. С чего все это начинается?..» Наташа не знала, как это бывает у других. Но как это было у нее, она знала совершенно точно. У нее все это началось с дождевых черве!!.
В прошлом году, когда они учились в восьмом классе, учительница Елена Петровна придумала устроить при кабинете языка и литературы маленькую библиотеку «Любимая книга». Елена Петровна провела опрос. Каждый ученик должен был сказать, какую книгу он взял бы с собой, если б улетал на ракете в космос.
У Наташи не было такой любимой книги. А может, и была, но она прежде никогда об этом не задумывалась.
— «Дон Кихот»,— ответила она нерешительно.— Или «Анна Каренина».
Олег хотел взять «Кобзаря» Шевченко. Вася в космосе не мог обойтись без «Золотого теленка» Ильфа и Петрова.
Но самым удивительным был ответ Сережи Кулиша.
— Чарлз Дарвин, — сказал он.— «Образование растительного слоя деятельностью дождевых червей».
— Мы говорим о художественной литературе,— возразила Елена Петровна.
— А эта книжка вполне художественная,— стоял на своем Сережа. — Главное, Чарлз Дарвин пишет, что вряд ли найдутся другие животные, которые играли бы такую большую роль в истории мира, как дождевые черви. И если он так написал, то это правда. Уж кто-кто, а Дарвин разбирался в том, кто играет роль в истории, а кто ее не играет.