Мосье Поль молчал, лишь изредка приглаживая пальцем свои тонкие усики.
— Ты последний, кто видел Мишело живым, — начал снова господин Манёф, — и ты…
Он сделал паузу и продолжал, отчеканивая каждое слово:
— …и ты заметил, что он был пьян!
— Что вы, ничуточки!
— Ну, ну, — мягко проговорил Манёф, — давай подумаем хорошенько и вспомним… Что он сказал тебе, когда ты его обогнал?
— Он сказал: «Эй, ты, видно, очень торопишься, Шаррон!..» Впрочем, нет, он сказал не так.
— Постарайся точно вспомнить его слова, — приказал господин Манёф. — Не торопись, спешить нам некуда.
— Он сказал… он сказал мне: «Эй, Шаррон! Что бежишь? Тебя сам черт не догонит!»
Манёф скрестил на груди руки с набухшими венами, снова взглянул на мадемуазель Леони и мосье Поля и воскликнул:
— Ну вот, типичные слова пьяного человека! Мишело был так пьян, что не мог идти быстро и просил нашего друга Шаррона обождать его. Ему спьяну почудилось, будто Шаррон бежит бегом, а на самом деле это он, Мишело, еле-еле плелся и шатался из стороны в сторону… Да, он качнулся в сторону и сделал тот самый неверный шаг, который швырнул его под колеса…
Манёф наполнил еще раз рюмки и, чокаясь, предложил фермеру выпить последнюю «на сон грядущий». Потом, перегнувшись через стол, снова заговорил добродушно и вкрадчиво:
— Ты, Шаррон, дельный арендатор и славный человек, мы с тобой сейчас обо всем договоримся. Завтра утром сюда явятся жандармы для опроса по этому делу. Я приму их сначала сам, затем пришлю к тебе и скажу, что ты последний видел Мишело живым. Тебе придется ответить на ряд вопросов, но ты не смущайся. Ты скажешь им, что это правда, что ты действительно видел Мишело, что ты обогнал его на дороге… Ведь это верно, да?
— Верно.
— Ты скажешь им об этом?
— Скажу.
— Очень хорошо, — кивнул головой Манёф, — очень хорошо. Знаешь, друг мой, у меня давно есть один проект, прекрасный проект в отношении тебя, твоей семьи, твоего будущего! Я человек богатый, детей у меня нет, я люблю делать добро окружающим…
Он умолк, как бы считая разговор законченным, потом вдруг словно спохватился, о чем-то вспомнив:
— Гм, что я еще хотел тебе сказать?.. Ах да!.. Значит, мы с тобой во всем согласны, так? Если жандармы спросят, в каком был состоянии Мишело, ты ответишь, что он был совершенно пьян, еле держался на ногах и не поспевал за тобой, заявив, что ты идешь слишком быстро.
Жан Шаррон ничего не ответил.
— Ну, — снова заговорил Манёф, — значит, мы с тобой обо всем договорились…
Он хотел было опять наполнить рюмку арендатора, но тот резким движением отодвинул ее и встал.
— Нет, — сказал он, — нет, хозяин, так дело не пойдет.
— Как — не пойдет?
— Я не скажу жандармам, что Мишело был пьян, что он едва стоял на ногах.
— А почему? — спросил Манёф свистящим шепотом.
— Потому что это неправда. Манёф грохнул кулаком по столу.
— Ах, неправда? А что ты об этом знаешь?
— Я знаю, что видел Мишело, что он шел по дороге и разговаривал со мной совсем не как человек, который хватил лишку.
— А я говорю тебе, что он был пьян как стелька, что он сам бросился под колеса… Я это видел!
— Насчет того, что он бросился под колеса, я ничего сказать не могу, потому что меня там не было, но неправды я не скажу.
Лицо паралитика налилось кровью; он вцепился толстыми пальцами в подлокотники кресла, словно силясь встать на ноги.
— Скажешь! — крикнул он.
— Я не могу этого сделать.
Тыльной стороной ладони Манёф вытер обильный пот, выступивший на висках. Лицо мадемуазель Леони побелело словно воск, а мосье Поль все гладил и гладил пальцами свои черные усики.
— Послушай, Жан Шаррон, ты же серьезный человек, ты не из тех прощелыг, которые пакостят своим хозяевам. Я знаю, ты не такой, как они. Так в чем же дело?
И старик уже протягивал арендатору обе руки в знак примирения.
— Это невозможно, — тихо повторил Жан Шаррон.
Паника охватила сидящих за столом людей. Две свечи в канделябре чадили, распространяя едкий дым, но никто и не подумал снять с них нагар. Слабый свет обрисовывал на стене гигантские колеблющиеся тени трех неподвижна застывших сообщников. Все угрюмо молчали, словно истощив свои последние силы. Но вдруг мадемуазель Леони выпрямилась и посмотрела на Жана Шаррона в упор, с наглым вызовом. Потом склонилась к хозяину и что-то шепнула ему.
Злобная улыбка зазмеилась на губах старика. Он вскинул голову и молча посмотрел на своего арендатора.
— Значит, все сказано? — спросил он. Жан Шаррон молчал.
— Подумай хорошенько, — медленно заговорил Манёф, — или ты поступаешь разумно, и тогда я беру на себя заботу о твоем будущем и будущем твоей семьи, или ты разыгрываешь осла, и, клянусь, ты будешь жалеть об этом до конца своих дней.
— Я не скажу жандармам, что Мишело был пьян.
— Убирайся вон! — взвизгнул Манёф.
Жан Шаррон медленно направился к двери. На пороге он обернулся и еще раз оглядел всю троицу. Мосье Поль опустил глаза под его пристальным взглядом, но Манёф и его служанка только злорадно рассмеялись.
Он вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.
Этой ночью ни Жан Шаррон, ни его жена не сомкнули глаз. Они слышали, как в коридоре прошелестели осторожные шаги, как тихо отворилась наружная дверь. Сквозь полуприкрытые ставни они заметили две темные фигуры, которые быстро пересекли двор и удалились по дороге, ведущей к соседней ферме.
* * *
На другой день утром, когда Катрин играла во дворе рядом с Франсуа, на дороге послышался конский топот, и вскоре в ворота въехали два всадника.
— Жандармы!.. — шепнул сестренке Франсуа. Катрин испуганно прижалась к брату. Один из всадников поднес руку к треуголке:
— Скажите, дети, это владение Мези?
— Да, — ответил Франсуа.
— Здесь проживает господин Манёф?
— Вот его дверь.
Жандармы спешились. Навстречу им уже бежали мадемуазель Леони и мосье Поль. Служанка пригласила жандармов в дом, мосье Поль повел лошадей в конюшню. Беседа затянулась надолго; наконец оба блюстителя закона вышли из дому, чрезвычайно веселые и оживленные; один из них вытер ладонью усы. Их провожала мадемуазель Леони, расточая обоим самые обворожительные улыбки.
Мосье Поль вывел из конюшни лошадей. Жандармы галантно поклонились служанке и вскочили в седла.
На дороге показались Жан Шаррон и Марциал; они возвращались с поля.
Сопровождавший их Фелавени, увидев во дворе чужих людей на конях, залился яростным лаем. Отец прикрикнул на собаку, но Фелавени замолчал не сразу.
Мадемуазель Леони успела злобно заметить:
— Мерзкое животное, кидается на всех без разбору.
— О, знаете ли, мадемуазель, — усмехнулся один из жандармов, — мы не из пугливых!
Мадемуазель Леони проводила жандармов до самой дороги и указала путь к соседней ферме. Лошади пошли мелкой рысью. Служанка вернулась и, хотя Фелавени во дворе уже не было, опять прошипела, проходя мимо Шарронов:
— Мерзкое животное!
Мать рванулась было к ней, но отец удержал ее за руку. Служанка вошла в дом.
— Жан! — воскликнула мать. — Что же вы стоите? Бегите за жандармами, расскажите им про вчерашний вечер! Разоблачите этих негодяев, этих убийц!
Отец потер ладони о штаны, плечи его ссутулились.
— Не могу, — проговорил он глухо, — нельзя это…
Часа через полтора жандармы снова проехали мимо Мези, направляясь на сей раз в сторону Ла Ноайли. Один из них спрыгнул с коня, большими шагами пересек двор и вошел на хозяйскую половину. Он пробыл там всего минуту и тут же вышел обратно, прося барышню не утруждать себя. Стоя на крыльце, мадемуазель Леони и мосье Поль смотрели вслед отъезжающим и, когда те выехали на дорогу, дружески помахали им рукой на прощание.
Следствие по делу Мишело было прекращено. Дюшен, второй фермер господина Манёфа, показал, что Мишело в день ярмарки был совершенно пьян и еле держался на ногах; он убедился в этом, встретив Мишело незадолго до катастрофы.
— Вот вам, Жан, ваше хваленое правосудие, — горько усмехалась мать.
Через несколько дней, зачерпнув ведро воды из колодца, она обнаружила в нем навоз и мусор. Мать рассказала о случившемся отцу; тот прикрыл колодец мелкой проволочной сеткой, и нечистоты больше не попадались.
Слуги господина Манёфа привезли в Мези молодого волкодава и держали его весь день на привязи, несмотря на жалобный визг и вой. Вечером, когда пса спускали наконец с цепи, он был готов разорвать в клочья всех, кто попадется ему на глаза. Волкодав жестоко изгрыз Фелавени и едва не искусал Катрин, бросившуюся на выручку своего любимца.
— Ничего не поделаешь! Приходится держать сторожевую собаку… Надо же защитить себя! — громко сказала мадемуазель Леони, проходя по коридору. И добавила, словно обращаясь к невидимому собеседнику: — Бывают же нечистоплотные соседи; от них и заразиться недолго!
И бросила брезгливый взгляд на Франсуа, сидевшего на своем стуле перед домом.
— Вот пойду к господину Манёфу и все выложу ему начистоту! — угрожала мать.
— Ради бога, не делай этого! — умолял отец. Все же, не послушавшись мужа, мать отправилась однажды на хозяйскую половину; вернулась она оттуда вся в слезах.
— У него такие страшные глаза, — призналась она, — совсем как у колдуна.
На следующий день после этого разговора отец обнаружил, что вся северная половина его хлебного поля вытоптана, словно по нему прошло стадо коров. Когда он рассказывал об этом матери за столом, Франсуа, сидевший у окна, вдруг воскликнул:
— Смотрите-ка, вон Дюшен выходит от Манёфа!
Через несколько минут в кухню вошел мосье Поль и с каменным лицом заявил, что хозяин желает поговорить со своим арендатором. Отец вернулся скоро. Все глядели на него испуганно и вопрошающе. Он тяжело опустился на лавку.
— Недолго вы беседовали… — заметил Марциал.
— Нет… он сказал: «Мне стало известно, что часть твоего поля вытоптана твоими же собственными коровами, за которыми никто не смотрит». Я стал было возражать, но он перебил меня: «Так не может дольше продолжаться.
Когда ты брал мою ферму в аренду, у тебя был здоровый и сильный работник, но ты постарался избавиться от него. Я рассчитывал, что тебе будут помогать в работе двое сыновей, но один из них ухитрился заболеть. И вдобавок ко всему твоя жена без конца надоедает мне своими дурацкими жалобами на какие-то обиды и притеснения, которые якобы чинит ей мадемуазель Леони…»
— Ох! — воскликнула мать. — Мерзавцы…
— «Так не может больше продолжаться, — сказал хозяин и добавил: — Вы обходитесь мне слишком дорого — да, да, слишком дорого! — и ты и твоя семья, и в смысле денег и в смысле спокойствия. Хозяйство ведется из рук вон плохо, скотина ходит без присмотра, и сверх того эти бесконечные кляузы и угрозы, которыми меня донимают! Придется покончить с этим, и как можно скорее!»
* * *
Через два дня Франсуа и Катрин увидели, как во двор фермы вошел маленький человечек, одетый во все черное, с очками на носу. Ворот его длиннополого сюртука был густо обсыпан перхотью.
— Вы не скажете мне, дети, это Мези, владение господина Пьера Манёфа?
Катрин думала, что ее брат ответит, но Франсуа только посмотрел на черного человечка и ничего не сказал.
— Это владения… — снова начал незнакомец. Катрин не дала ему договорить.
— Да, — сказала она.
Человечек повернулся к девочке и заговорил с ней так, будто, кроме нее, во дворе никого не было.
— А могу ли я видеть господина Шаррона?
Катрин не поняла вопроса незнакомца и ничего не ответила. Черный человечек, казалось, был крайне озадачен, глядя на этих двух ребятишек, которые вдруг лишились дара речи.
— Шаррон, — повторил он еще раз на всякий случай, — господин Жан Шаррон, арендатор фермы Мези…
— Это наш отец, — ответил наконец Франсуа.
— Очень хорошо, — сказал человечек, кивая головой. Он снял с носа очки и снова надел их…
— Мне необходимо его увидеть.
— Он на поле, — ответил Франсуа.
— Ах так! — снова озадаченно воскликнул незнакомец. Помолчав, он добавил:
— Надо пойти и позвать его.
— Я не могу.
— Не можете?
— Я болен, — сказал Франсуа, указывая на свою вытянутую ногу.
Человечек забеспокоился:
— А девочка?
— Он хочет, чтобы ты сходила за отцом, — объяснил Катрин Франсуа.
Катрин вскочила с низенького стульчика, на котором сидела рядом с братом, и побежала через двор. Обернувшись, она увидела, что черный человечек уселся на ее место и, вытащив из кармана большой платок, утирает им потное лицо.
— Человечек в черном? Человечек в черном? — повторял отец, когда Катрин сообщила ему о незнакомце. — Человек в черном с очками на носу? Что это значит? А что говорит мать?
— Мама ничего не знает: она ушла с Клотильдой пасти коров, а мне велела сидеть с Франсуа.
Завидев отца с Катрин, человечек встал со стула, прикоснулся пальцами к краю шляпы и спросил:
— Шаррон Жан, арендатор господина Манёфа в Мези?
— Да, — ответил отец, снимая шапку.
— Нет, нет… Наденьте шляпу, прошу вас, — улыбнулся черный человечек.
Но отец, казалось, не слышал его. Человек в черном извлек из кармана сюртука сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и подал Жану Шаррону.
В верхнем левом углу Катрин заметила красивую голубую марку.
— От имени владельца фермы Мези, — сказал человечек.
— Спасибо.
— Не за что, — заверил посланец.
— Не угодно ли стаканчик сидра?
— Ни капли спиртного, ни капли спиртного, — замахал человечек своими короткими жирными ручками.
— Без церемоний! — настаивал отец.
— Без церемоний.
Он снова притронулся к полям своей шляпы.
— Желаю здравствовать!
— До свиданья, сударь.
Дети молча смотрели на происходящее.
— Попрощайтесь же с господином.
— Не трогайте их, — сказал человек в черном, кивая головой, и пошел со двора.
Когда он вышел на дорогу, Катрин заметила, что низ его узких черных брюк побелел от пыли.
— Недурной ходок, — заметил отец. — Чтоб горожанин пришел из Ла Ноайли в Мези вот так, своим ходом…
Он растерянно вертел в руках бумагу с гербовой маркой. Наконец передал ее Франсуа.
— Ты можешь прочитать, что здесь написано, сынок? — робко спросил он.
— Какая хорошенькая марка, — сказала Катрин.
— «Я, нижеподписавшийся, мэтр Лаконтера, судебный исполнитель Ла Ноайли…» — начал Франсуа.
— Судебный исполнитель, — тихо повторил отец, — значит, это был судебный исполнитель…
Он произнес ати слова таким убитым голосом, что Катрин удивилась: как мог маленький черный человечек, совсем безобидный на вид и даже немного смешной, внушить отцу столь боязливое почтение.
Франсуа продолжал:
— …«указываю господину Шаррону от имени владельца фермы Мези, господина Пьера Манёфа, на то, что за недостатком рабочих рук посевы на ферме находятся в явно неудовлетворительном состоянии и в значительной своей части повреждены скотом, который пасется без всякого присмотра. В связи с вышеизложенным господин Манёф оставляет за собой право расторгнуть устный договор на аренду фермы, заключенный между ним, господином Пьером Манёфом, с одной стороны, и господином Жаном Шарроном, арендатором, с другой стороны».
Отец слушал, низко опустив голову и комкая в руках шапку. Когда Франсуа кончил, он глубоко вздохнул, взял у мальчика бумагу и зашагал в сторону дубовой рощи.
— Пошел посоветоваться с матерью, — понимающим тоном проговорил Франсуа. — Сдается мне, что дело скверное…
— А марка была такая красивенькая, — вздохнула Катрин.
* * *
— Но это же безумие! — говорила мать. — Жан, нет, Жан, вы сошли с ума, эти негодяи лишили вас рассудка! О чем вы думаете? Оставить Мези в мае, бросить посевы, скотину, сено! Да они сбесятся от радости! Дюшену останется только собрать то, что вы посеяли, вот и все. А мы? Куда мы денемся?
Переберемся в Ла Ноайль? Да? А на что мы будем там жить, раз все наше добро останется здесь? На какие шиши? Вы прекрасно знаете, что последние наши гроши ушли на доктора и на лекарства для Франсуа! Что вы говорите?