Мать проговорила эти слова как-то странно торопливо и тут же вышла из комнаты. Катрин снова одна. «Не думай об этом». О чем же тогда думать? Она принимается считать потолочные балки. Но если долго глядеть на них, голова начинает кружиться. Потолок круто спускается наискось над ее кроватью. У окна же он так низок, что одна только Катрин может пройти под ним, не наклоняя головы. Когда идет дождь, капли его стучат по крыше, словно веселая музыка. Но в одном углу комнаты вода просачивается сквозь щели между черепицами и капает прямо на пол. Приходится подставлять в этом месте таз. А когда поднимается сильный ветер, Катрин кажется, что он вот-вот сорвет ветхую крышу. Тогда она в страхе натягивает на голову простыню, боясь увидеть вдруг над собой открытое небо с яростно клубящимися тучами.
Сегодня нет ни дождя, ни ветра. Но день, должно быть, пасмурный. Косой луч солнца лишь изредка проскальзывает сквозь щели в крыше и рисует на стене причудливые картины из света и теней. Можно часами вглядываться в смутные видения, которые то возникают, то исчезают на белой стене; иногда это тень облака, иногда тонкие силуэты мужчин и женщин, разных животных. Они молча скользят мимо, словно в глубоком сне. Достаточно одного порыва ветра, чтобы видения исчезли.
Когда они жили на ферме, город был для Катрин местом, где находится школа — та самая, в которой учились ее братья. Со времени болезни Франсуа никогда не заговаривает о школе, а Обен тоже больше не ходит туда, потому что им нечем платить за ученье… Теперь Катрин знает, что в городе не только школа, но и церковь святого Лу[1], и улицы, и богатые дома, и бедные лачуги, и магазины, и лавчонки, и мастерские. Но весь город кажется ей лишь окружением храма святого Лу. Не его ли профиль, похожий на хищного зверя, обозначился сейчас зловещей тенью на белой стене? Огромный рот открывается, закрывается, снова открывается… Катрин уже готова закричать, позвать на помощь, но крик замирает на ее губах. Она с трудом отводит глаза от стены, вдруг рывком садится на постели, и, забыв про страх, напряженно прислушивается: может, ей показалось?
— Баранки! Сдобные баранки!
Это он! Катрин спрыгивает с кровати, бежит босиком к окну, открывает его, высовывается наружу. Белый человечек идет по улице со своей корзиной, он приближается к их дому. Такой коротышка, а как легко несет он огромную корзину! И какой звонкий у него голос!
— Баранки! Сдобные баранки, сударыни!
Соседки выходят на порог своих домов, подзывают разносчика. Тот подходит к ним, приподнимает белую салфетку, которой прикрыта его корзина.
Вокруг теснятся дети; они протягивают руки, и торговец оделяет их баранками, потом берет деньги. Сейчас мать тоже выйдет на крыльцо; она выберет самые пышные, самые румяные… Вот разносчик уже поравнялся с их домом. Кто-то окликает его, он останавливается. Это молодая жена трактирщика, Туанетта Лоран. Она выходит на середину улицы и о чем-то весело толкует с разносчиком. Мать еще успеет спуститься с лестницы. Туанетта возвращается, входит в дом; белый человечек закрывает корзину салфеткой. Он уходит, он ушел!..
— Баранки! Сдобные баранки, сударыни!
Его певучий голос еще долго звенит вдалеке, постепенно замирая.
Катрин подходит к кровати, ложится. По белой стене, сменяя друг друга, по-прежнему скользят волшебные видения, но она не глядит на них больше.
Глава 11
Теперь Катрин знает: она не будет учиться в школе и никогда не сумеет прочитать сама рассказы, сказки, полезные советы и прочие чудеса, напечатанные в книгах.
— Мама, — спросила она, — вы помните, еще в Мези Франсуа говорил вам, что меня надо послать в школу? И вы сказали, что разрешите мне туда ходить.
Когда же я научусь читать?
Мать взглянула на девочку и ничего не ответила. Потом подошла к Катрин и одной рукой притянула ее к себе.
— Не надо больше думать об этом, Кати. Когда я обещала тебе, мы жили в Мези, и у меня даже в мыслях не было, что с нами может случиться такая беда.
Но эту ферму, должно быть, кто-то проклял: сначала заболел Франсуа, а потом… Разве мы можем сейчас послать тебя в школу? Обен больше не ходит туда… и у нас с отцом нет даже денег, чтобы дать вам…
Она не договорила, словно ей стало стыдно или больно.
Катрин так и подмывало спросить: «Почему же это случилось, почему?» Но она не посмела задать матери вопрос, отошла от нее и села в уголке. Она вспоминала последние дни, проведенные на ферме, и ей казалось, будто она вновь и вновь присутствует при всех странных событиях, которыми были отмечены минувшие недели. Столько раз родители толковали при ней об этих событиях да и теперь еще толкуют каждый вечер.
Итак, приближалась пасха. Катрин казалось, что праздники никогда не наступят, — так не терпелось ей отправиться в школу. Вопрос уже был решен.
Сначала отец, как и следовало ожидать, воздевал руки к небу и клялся всеми святыми, что мир сошел с ума, но в конце концов сдался и уступил.
За неделю до пасхи, в субботу под вербное воскресенье, в Ла Ноайли открывалась большая ежегодная ярмарка. Редкий вечер отец не заводил речь о том, как он отправится на эту ярмарку и продаст теленка. Он заранее радовался: в доме появятся, наконец, хоть какие-то деньги. Скромные сбережения, оставшиеся после свадьбы Мариэтты, растаяли, словно апрельский снег, за время болезни Франсуа.
Наконец день ярмарки наступил. Жан Шаррон пустился в путь с рассветом, ведя за собой на веревке упирающегося теленка. Погода стояла теплая. В саду пели птицы. Мать вместе с Марциалом вынесла стул Франсуа во двор и усадила на него больного. Около полудня мосье Поль вывел Султанку из конюшни, обтер ее соломенным жгутом, почистил скребницей и запряг в экипаж. Подогнав экипаж к дому, он повернул его сиденьем к крыльцу и с помощью мадемуазель Леони вкатил на него кресло с господином Манёфом.
Катрин с Франсуа наблюдали за этими приготовлениями. Они видели, как служанка заперла двери на ключ и уселась на козлах рядом с мосье Полем. Тот ослабил вожжи, щелкнул нарядным красно-зеленым кнутом, и лошадь тронула с места. Звеня бубенцами, экипаж исчез вдали, подняв густое облако пыли.
— Такая штука пригодилась бы нам для путешествий, — заметил Франсуа.
Катрин ничего не ответила. Сидя рядом с братом на низеньком стульчике, она забавлялась тем, что погоняла воображаемым кнутом воображаемую лошадь.
Солнце медленно совершало свой путь по небосводу. Но скучать в этот день не пришлось. Проезжая дорога с самого утра представляла собой необычайно оживленное зрелище. Нескончаемой вереницей тянулись по ней в сторону Ла Ноайли одноколки и телеги, шли крестьяне, ведя на поводу коров, телят и овец. Во второй половине дня поток экипажей и пешеходов хлынул в обратном направлении. Одни крестьяне шагали весело, распевая песни; можно было с уверенностью сказать, что они продали, как было задумано, свою скотину.
Другие брели мрачные и насупленные, подхлестывая яростными ударами овцу или корову, которую не удалось сбыть с рук. Каким-то вернется отец? Веселым и распевающим песни или хмурым и раздраженным? Солнце уже коснулось верхушек дубов, когда Марциал вдруг кубарем скатился с пригорка, откуда он наблюдал за дорогой.
Отец идет! Без теленка! — закричал он.
Мать засуетилась, бросилась на кухню, выскочила обратно, заметалась по двору; щеки ее разрумянились от радости. Когда Жан Шаррон появился наконец у крыльца, молчаливый, со смеющимися глазами, она подбежала к мужу и приняла у него из рук свертки с покупками.
— Грех жаловаться, — сказал отец. И добавил: — Я так спешил, что перегнал по дороге всех соседей. А последнего — Мишело, знаешь, фермера из Бастиды.
Он еще крикнул мне: «Эй, Шаррон! Что бежишь как угорелый? Тебя сам черт не догонит!» Но я только помахал ему рукой и припустился дальше. Уж так мне хотелось поскорей вас порадовать! А он небось посчитал меня невежей. Знаешь, Мария, когда он будет проходить мимо Мези, я предложу ему стаканчик сидра.
Ладно?
— Ну конечно, предложи, — ответила мать.
— Тогда я спущусь в погреб за бутылкой.
Отец удалился, потирая руки; мать тоже ушла в дом разбирать покупки.
Дети остались во дворе одни.
Вдруг где-то за садом послышался шум, треск, скрежет, крики и проклятия. Затем все стихло.
Катрин побежала на кухню.
— На дороге что-то случилось! — крикнула она.
Отец поставил на стол бутылку с сидром и два стакана, которые он держал в руках, и поспешил на крыльцо. У поворота, там, где проселок круто изгибался вправо, он увидел стоявший поперек дороги экипаж и толпу людей, окружавших его.
— Несчастный случай, — сказал он.
— Надо бы сходить узнать, — отозвалась мать.
Через несколько минут отец снова появился у крыльца. Лицо его было искажено волнением. Он шел, толкая перед собой кресло, в котором сидел господин Манёф.
— Что случилось? — бросилась к нему мать. Отец не мог вымолвить ни слова.
— Мы сбили пешехода, — сказал господин Манёф. — Слуги повезли его в экипаже обратно в Ла Ноайль, к доктору, но боюсь, что это уже бесполезно.
— Голова проломлена, — глухо проговорил Жан Шаррон, — вся дорога красная от крови…
— Этот болван оступился, — продолжал господин Манёф, — и угодил прямо под колеса экипажа, как раз на повороте.
— Это был бедняга Мишеле, — сказал отец.
— Мишеле! — воскликнула мать. — Боже милостивый, что с ними теперь будет? У них восемь человек ребят мал мала меньше!
— Все ясно, — заключил господин Манёф. — Он был пьян, еле держался на ногах. Так что винить в этом некого, кроме него самого.
Во двор торопливо вошел Дюшен, второй фермер господина Манёфа, и остановился перед хозяином. Разговаривая, он то и дело подергивал себя за усы.
— Я видел лужу крови на повороте дороги, — заговорил он, — а перед этим встретил ваш экипаж — он мчался во весь опор в Ла Ноайль — и понял, что стряслось что-то неладное…
— Один пьянчуга свалился под колеса моего экипажа, — изрек господин Манёф.
— Пьянчуга?! — протестующе воскликнул отец.
— Коли хозяин говорит, значит, так оно и есть, — поспешил заявить Дюшен, искоса поглядывая на Жана Шаррона.
— Надо сообщить его родным, — предложила мать. — Марциал, ты ведь знаешь, где они живут…
Но Марциал отказался наотрез: он просто не знает, как им сказать такое…
— И потом, — добавил господин Манёф, — надо обождать: неизвестно еще, что скажет доктор.
Кресло хозяина вкатили в дом; мать приготовила ему омлет. Господин Манёф налил себе вина в высокий бокал. Пока хозяин ужинал, мать стояла за креслом, прислуживая ему.
— Такие волнения, — бормотал он, осушая бокал, — изматывают все силы… — И снова принимался за свое: — Эдакий болван! Как можно нализаться до такой степени, раз тебе предстоит дальняя дорога? Он свалился прямо под колеса…
Вернувшись в кухню, мать пересказала отцу речи хозяина.
— Мишело не был пьян! — возразил Жан Шаррон. — Я шел позади и видел: он шагал по обочине прямо и твердо. Во всем виноваты эти полоумные с их полоумной кобылой. Вечно мчатся как сумасшедшие, не разбирая дороги. Видно, они подскакали к повороту и, не сбавляя скорости, завернули; колеса занесло, а бедняга Мишело шел как раз по той стороне. Должно быть, он увидел экипаж только тогда, когда очутился под ним…
— Что-то будет теперь с Мишелоттой и ребятишками? — вздыхала мать.
— Это дело влетит хозяину в копеечку! По счастью, у него есть чем заплатить. Ну, а мосье Полю, конечно, придется искать другое место…
— Ты думаешь, их заставят заплатить что-нибудь семье Мишело?
— Кажется, у нас есть судьи и правосудие!
Уже стемнело, когда мосье Поль и мадемуазель Леони остановили на минутку экипаж у ворот Мези; они везли тело Мишело к нему домой. Служанка вошла в кухню к Шарронам, изобразила на своем постном лице любезную улыбку и попросила отца:
— Мосье Жан, будьте так добры подождать нас — не ложитесь спать. Нам с господином Манёфом необходимо поговорить с вами сегодня же вечером.
— Когда-то вы еще вернетесь от Мишело, — возразила мать, — а мужу завтра вставать чуть свет: работа не ждет!
— Для такого случая работа подождет! — отрезала мадемуазель Леони.
Любезная улыбка вмиг слетела с ее лица; она нервно кусала свои тонкие губы.
— Я подожду вас, — пообещал Жан Шаррон. Когда служанка вышла, он спросил:
— Чего они от меня хотят?
— Сама не понимаю, — ответила мать, — но это, безусловно, связано с несчастьем…
— Так я же ничего не видел! Ты окликнула меня, когда я поднимался из погреба с бутылкой сидра.
— Так вы им и скажите, — посоветовала мать. Никогда вечер не тянулся еще так долго. Дети легли спать, затаив тревогу и беспокойство. Огонь в очаге погас.
— Какой удачный был день, — вздыхал отец, — и вот вам, пожалуйста!
— Нам-то что, — печально отвечала мать. — А как подумаешь о бедной Мишелотте и ее восьми ребятах…
— Они получат хорошие деньги.
— Если они даже и получат, никакие деньги не заменят детям отца, а Мишелотте мужа. И неизвестно еще, получат ли…
— Есть же на свете справедливость… Мать пожимала плечами:
— Вы-то справедливы, Жан, а вот другие…
Скоро разговор прекратился, и они задремали, сидя на лавке. Лишь около полуночи раздался наконец стук в дверь. Вошла мадемуазель Леони.
— Ах, нам пришлось пробыть там дольше, чем мы предполагали, — протянула она, — но эта женщина, эти дети, которые кричали, цеплялись за нас… Да, печальный конец! — Она томно вздохнула. — Спасибо вам, мосье Жан, что дождались нас. Пойдемте! — И, обращаясь к матери, которая поднялась было с лавки: — О, знаете ли, мадам Шаррон, вам не стоит утруждать себя из-за того, что мы хотим сказать мосье Жану. Можете ложиться спать. Мы быстро договоримся с вашим супругом…
Она прошла впереди Жана Шаррона, миновала коридор и открыла дверь в столовую.
Господин Манёф сидел за столом в своем кресле на колесах. Мосье Поль, бледный, осунувшийся, застыл справа от него. На столе стояли бутылки с ликером и рюмки, искрившиеся в свете шести свечей, горевших в массивном серебряном канделябре.
— Ну, чего тебе налить? — спросил Манёф. Жан Шаррон стоял перед столом с шапкой в руках. Глаза у него слипались.
— Что же ты стоишь? Садись, друг мой! — ласково сказал хозяин.
Он взял в руки бутылку и наполнил рюмку густой золотистой жидкостью.
— Попробуй-ка вот это!
Подавая пример, господин Манёф одним глотком осушил свою рюмку.
Жан Шаррон осторожно поднял рюмку за тонкую ножку и опрокинул в рот. Он собирался уже поморщиться, как после стаканчика виноградной водки, и был несказанно удивлен нежной теплотой и ароматом напитка.
Манёф снова наполнил рюмки:
— Ну, голубчик, расскажи-ка нам….
— Что вам рассказать?
— Ты только что вернулся с ярмарки, когда произошел… этот случай?
— Я поднимался из погреба с бутылкой сидра. Мы собирались поднести стаканчик бедняге Мишело.
— Значит, ты встречался с ним сегодня?
— Да, я обогнал его на дороге. Мне, понимаете ли, не терпелось рассказать жене, что я продал теленка.
— Ах да, действительно! Значит, ты его продал, своего теленка? Это замечательно. Скажи-ка мне, любезный, ты ведь доволен своей жизнью в Мези? Земля здесь родит хорошо, и хозяин не надоедает тебе, не правда ли? Хе-хе-хе!
Старик визгливо засмеялся и чокнулся с Жаном Шарроном.
— На этот счет грех жаловаться, сударь.
— Не хватало еще, чтоб ты на меня жаловался, — благодушно усмехнулся Манёф.
Он поставил рюмку на стол и откинулся на спинку кресла.
— Значит, ты последний, кто видел Мишело до… до того, как он свалился под колеса моего экипажа?
Он подчеркнул слово «моего» и покосился на слуг.
— Ну что ж, может, и так, — согласился Жан Шаррон.
— Не «может», а именно так! — отрезала мадемуазель Леони.
Она нервно слизнула капельку ликера со дна своей рюмки. «Какой у нее острый язык, — вяло подумал Жан Шаррон. — Когда они наконец оставят меня в покое?.. От этого ликера еще сильнее хочется спать… Но к чему клонит хозяин?»