Мама сказала:
— Колеса говорят: „Поезд спешит!“
— Куда спешит?
— К отцу!
Тут она нас обняла и звонко рассмеялась.
— Ну, слышали, как говорят колеса?
Мы снова прислушались, и мама опять сказала:
— Поезд спешит.
— Куда спешит?
— К отцу!
Мы уловили ритм колес и вместе с ними напевали песенку, которую пел поезд.
Дорога была долгой. На редкость долгой. Ей просто не было конца.
Вскоре и песня колес нам наскучила.
Теперь мама показывала мелькавшие за окном деревья, ручейки и речки, стада коров на лугах, дома и людей на дороге.
Станции шли одна за другой. Но нашей все не было.
— Мама, куда мы едем? — в который раз спрашивала я.
— Ты же знаешь, к отцу!
— А куда к отцу?
— Далеко-далеко!
Игра, которая нас так забавляла, неожиданно прекратилась.
— Мама, мама, мы не едем далеко, мы едем в Марибор! — веско заявил брат.
Я навострила уши:
— А где Марибор?
— Еще одна остановка, и еще одна…
Но маме больше не удавалось успокоить меня.
Когда поезд останавливался, я хватала ее за руку и тащила к выходу, на перрон, к отцу.
— Уже Марибор!
На каждой остановке мне хотелось выйти из вагона. В Марибор. К отцу.
— Нет, нет, еще не Марибор! — говорила мама.
— Уже, уже, уже…
— Тогда ступай одна!
Я пошла по вагону к выходу.
Мама догнала меня, взяла на руки и понесла назад. Теперь уж я смирно сидела на своем месте.
В Марибор мы приехали очень усталые.
Там нас встречал отец.
Мама помахала ему в окошко. И мы с братом, встав на скамейку, тоже.
— Папа здесь! — кричала мама. — Видите его?
Папа стоял на путях и тоже махал нам. Прямо по рельсам подбежал он к нашему поезду.
Наконец мы все трое были в тамбуре вагона, а внизу, у ступенек, стоял наш папа.
Я протянула руки, и папа подхватил меня. Он поднял меня, как пушинку, обнял, поцеловал в обе щеки и поставил на землю рядом с собой.
Потом он взял Кирилла и поднял его так высоко, что мне показалось, будто он вот-вот взлетит. Еще мгновение — и брат уже стоял на земле рядом с ним.
Затем он подал руку маме, и она спустилась на перрон. Они обнялись, и отец растроганным голосом проговорил:
— Я так вас ждал!..
— Теперь мы все вместе, — сказала мама.
С Похорья задул холодный ветер.
— Ой, как здесь холодно! — воскликнула мама.
— Это тебе не Крас, — сказал отец, — зимой здесь ходят в пальто…
В Крапиве у мамы не было никакого пальто. Первое пальто она себе завела перед отъездом в Марибор.
На тележку, которую отец одолжил у хозяина дома, родители сложили весь наш скарб, впряглись в дышло и двинулись в путь.
Кирилл спокойно шагал рядом с ними, а я все время хныкала и капризничала, и отцу пришлось взять меня на руки. Я тут же крепко заснула.
Так мы оказались на другом конце нашей родины.
Отец снял квартиру в старом, приземистом одноэтажном доме на берегу Дравы, у самого железнодорожного полотна. Неподалеку был огромный мост, по которому ходили поезда в Марибор и обратно.
За нашим домом находилась конюшня, где громко ржали и били копытами скаковые лошади, принадлежавшие господину Тралину. Мы часто видели, как он вместе с женой катил по нашей улице в экипаже, запряженном парой бойких, породистых рысаков.
По соседству с нами жили Центнеры. Отец Центнер был точильщик. Он возил на тележке свое точило, кричал под окнами: „Точим ножи и ножницы!“ — и точил все, что ему давали. Никогда у нас не было таких острых ножей, как в то время, когда мы жили у Дравы.
Итак, мы жили в Мариборе, в который после войны понаехало много народу с Адриатики.
Сколько раз я слышала, что Марибор лучшее место на земле, что это прямо-таки штирийский[1] Меран.
Я тогда не понимала, что хотят сказать люди этим сравнением, но угадывала, что в нем высшая похвала Марибору, и всю жизнь гордилась Марибором и его жителями.
Весной нас, ребят, охватывало какое-то особенное нетерпение в этом штирийском Меране. Мы просто не могли дождаться, когда наконец сбросим башмаки и будем бегать босиком по мягкой траве, по дороге, по двору.
Много лет спустя мне довелось побывать в настоящем знаменитом Меране, который одолжил Марибору частицу своего славного имени. Меран — это альпийский городок в Италии, угнездившийся высоко в горах, обвеваемых теплыми морскими ветрами.
— Откуда вы? — спрашивали нас погонщики мулов.
— Откуда? Из штирийского Мерана!
— Значит, из Марибора!
— Вы, возможно, из Марибора, а мы из штирийского Мерана. — заметили мы и так припустили вперед, что только искры полетели.
Панамка осталась на поле боя
Не помню, какой был день — будни или воскресенье.
Помню только, что мама стояла на пороге.
Мы жили на Драве, в низеньком, покосившемся, приземистом домишке.
Папа, брат и я собирались в дорогу.
Мама, в завязанном сзади платке, стояла в дверях и скорее для очистки совести молила:
— Пожалейте меня, не ходите!
Лицо ее выражало тревогу.
— Я пойду с папой! — решительно заявил брат и, помахав словенским флажком, выжидательно воззрился на отца.
— Ну, ребятки, пошли! — бодро сказал папа, пропуская мимо ушей мамины просьбы.
— Не бери детей! — опять простонала мама.
Она просила и умоляла, но отец был не из тех, кого можно переупрямить.
Мы с братом прижались к отцу, взяли его за руки и зашагали с ним в сторону Заречной улицы. Я спешила изо всех сил, боясь, как бы мама не передумала и не вернула нас домой.
Я оглянулась: мама все еще стояла у порога и смотрела нам вслед.
Итак, победа за нами! Мы шли в город! Шли по Заречной улице, которая спускалась вниз, под железнодорожный мост, а потом снова поднималась наверх.
Драва была такая широкая, что я едва видела другой берег. Мутная и быстрая, она яростно билась о бетонные сваи моста.
Мы шли по берегу Дравы в ту сторону, откуда она текла.
— Чья Драва? — спросил брат и глянул на отца.
— Драва наша! — ответил он.
— Наша! — подтвердила я.
— А чья Сава? — погромче спросил Кирилл.
— И Сава наша! — ответил папа.
— Наша! — словно эхо, повторила я.
— А Соча? — спросил Кирилл еще громче.
— Наша! — ответил отец.
— Наша! — присоединилась к нему я.
Эти слова мы повторяли снова и снова, утром, в постели, за обедом и ужином — всегда, когда папа был дома. Они стали нашим гимном, нашей любимой игрой. Я участвовала в этой игре, даже не подозревая, что тем самым мы осуждаем захватчиков, посягнувших на нашу словенскую землю вдоль реки Сочи.[2] А теперь кое-кто зарился на наш город Марибор.[3]
Дома об этом постоянно говорили, и я себе живо представляла каравай пшеничного хлеба, от которого другие хотят отломить по куску. А я бы никого не подпустила к нашему караваю.
Папа посмотрел на меня и потянул за руку:
— Шагай, дочка, шагай!
Я поглядела вверх, чтобы увидеть его лицо, и моя панамка слетела на землю. Папа нагнулся, поднял ее и нахлобучил мне на голову:
— Смотри, больше не теряй!
Через некоторое время я пощупала затылок — панамка была на месте. Успокоенная, я снова залюбовалась отцом, который казался мне просто великаном.
Иногда, когда у него было хорошее настроение, он сажал меня на колени и снимал майку, показывая след от раны, полученной в Галиции. Я водила пальцем по шраму, а папа говорил:
— Знаешь, дочка, если б пуля вошла на миллиметр ниже, то у тебя с Кириллом уже давно бы не было отца.
Но сейчас мы все трое были вместе. Мы шли по широкой ухабистой улице мимо особняков зажиточных горожан. Ставни везде были закрыты, но мы все равно чувствовали на себе враждебные взгляды обитателей этих особняков. На улице была толчея — это простой люд спешил на Главную площадь, где должен был состояться митинг.
Мы подошли к мосту. Над нами распростерлось ясное небо, слева темнел зеленый хребет Похорья, который представлялся мне могучим зверем, охранявшим город.
Мост уже кишмя кишел людьми. Мы слились в единый поток, пересекавший бурливую Драву.
На Главной площади стояла украшенная цветами трибуна. На нее один за другим поднимались ораторы. Папа хлопал всем подряд, я, глядя на него, тоже хлопала своими маленькими ладонями.
Сквозь толпу протискивался парень с флажками. Получив, как и все, два флажка, словенский и югославский, я тотчас замахала ими.
Вдруг я почувствовала неимоверную усталость и принялась с ожесточением дергать отца за штанину, требуя, чтобы он взял меня на руки.
— Ну, что с тобой делать, плакса-вакса, — вздохнул отец и посадил меня на плечи.
Я сразу стала выше всех. С высоты своего пьедестала размахивала я флажками и смотрела, как участники митинга строятся в колонну.
— Кирилл! Идем!
Папа должен был идти в ногу с остальными, и брату приходилось бежать вприпрыжку.
— Кирилл, не отставай, — поминутно подгонял его отец. — А ты, дочка, еще наверху?
— Да, да, да! — кричала я, болтая ногами и молотя отца в грудь.
Колонна повернула на Ветринскую улицу.
— Чей Марибор? — громко спросил папа.
— Наш! — так же громко ответил Кирилл.
— Наш! — закричали демонстранты.
— Чья Драва? — опять спросил отец.
— Драва наша! — закричали в колонне.
— Наша! — закричала я вместе со всеми.
В эту минуту из боковой улицы вынырнула толпа живущих в нашем городе австрияков и их приспешников. В руках у них были дубинки.
Они хотели, чтоб Марибор стал австрийским, хотели откусить от нашего каравая.
— Убирайтесь туда, откуда пришли! — до хрипоты орали нападающие.
— Мы словенцы и Марибор словенский! — прокричал мой отец.
— Австрийский! — ревела толпа с дубинками.
Папа поставил меня на землю — ему приходилось отбиваться от разъяренной толпы. Началось настоящее побоище и давка. Я уже собиралась заплакать и позвать отца, но в эту самую минуту у меня вырвали флажки, изломали их, изодрали в клочья, швырнули на землю и стали топтать ногами.
Я нагнулась, чтоб подобрать то, что осталось от флажков, и панамка, которой я так гордилась, опять упала. Только я подняла затоптанный флажок, как отец потянул меня за руку. Следом за тем он взял за руку брата и вместе с нами вошел в колонну. На лбу у него красовалась огромная шишка.
Вслед нам неслась враждебная песня. Песня повторялась снова и снова, и с каждым разом все враждебнее. Я чувствовала, эти осипшие горланы так и норовят уничтожить нас своей гнусной песенкой.
— Что они кричат? — спросила я у отца.
— Оскорбляют нас, словенцев.
Весь день шли схватки между австрияками и патриотами, не желавшими отдавать чужим свой Марибор.
Солнце уже осветило полмира, когда мы вернулись домой. У двери нас поджидала мама. Казалось, она вообще от нее не отходила.
Увидев всех троих, она облегченно вздохнула, а потом, заметив на лбу у отца шишку, сказала:
— Лучше б дома сидел!
Отец притворился, что не слышал ее слов.
— А ведь мы сегодня помогли Марибору! Не так ли, ребятки!
Для Кирилла этого было вполне достаточно. Словно в ответ, он прокричал на всю кухню:
— Чья Драва?
— Что с тобой? — удивилась мама.
Мы с отцом подхватили:
— Драва наша!
— Чей Марибор?
— Марибор наш!
— Наш, наш, наш! — с азартом бубнила я.
Мама взяла меня на руки и только тут обнаружила, что я без панамки. Она тотчас принялась выяснять, куда делась моя панамка. Я пощупала голову — панамки на ней больше не было!
Отец глянул на меня и весело рассмеялся.
— Панамки нет! Панамка осталась на поле брани!
Его звонкий смех заполнил собой всю кухню. Мы — мама, брат и я — тоже засмеялись. На поле боя, где текла кровь и где валялись изломанные флажки, лежала и моя панамка.
Старания мамы, стремившейся во что бы то ни стало оградить нас от всякого зла, были напрасны.
Дразнилку, высмеивающую словенцев, я много раз слышала в Мариборе.
Мы с братом гуляли во дворе, бегали по нашей улице и говорили по-немецки.
Тогда нам было все равно, лишь бы понимать друг друга.
Прошел год. Мы подросли и уже понимали, что мы словенцы, что австрийцы нас не любят. Теперь мы играли только со словенскими ребятами и говорили только по-словенски.
— Проклятые чичи! — дразнили нас. — Ступайте туда, откуда пришли!
А мы в ответ кричали, что мы не чичи, а приморцы, словенцы и что Марибор словенский.
Румяное яблочко
Кто не любит яблоки, да еще румяные? Они такие вкусные, сочные, ароматные, и у каждого свой особый запах, свой вкус.
В детстве я редко ела фрукты, хотя и жили мы в Мариборе, среди садов, где поспевали чудесные сортовые яблоки, сладкие груши и сочные персики, не говоря уж про черешню и вишню — сладкую и с кислинкой, при виде которой у нас тоже текли слюнки.
Помню, какими жадными глазами смотрела я на горы фруктов на базарной площади. Яблоки были дешевые, но мы все равно не могли их купить.
И тем не менее мое первое воспоминание о яблоках связано именно с Марибором.
Может быть, я бы про них давно забыла, если б не одно-единственное яблочко.
Послушайте, что случилось с этим злополучным яблоком.
Нам трудно было прожить на жалование, которое отец приносил в дом по первым числам, и потому в те дни, когда он был свободен от службы, родители помогали одному крестьянину.
Крестьянин заплатил им за работу румяными яблоками.
Той осенью яблоки уродились на славу, их было так много, что приходилось колышками подпирать ветки, гнувшиеся под тяжестью плодов.
Родители очень обрадовались, когда получили яблоки. Ведь дома их ждали дети, которым так хотелось поесть вволю яблок!
Они привезли их на тележке. Дома развязали мешки и высыпали яблоки на пол прямо посреди комнаты. Мы с братом словно зачарованные смотрели, как растет гора ядреных душистых яблок.
Осенью к нам приехала погостить тетя Луиза. Она приехала из Крапивы, из нашей родной деревни. Она была с ног до головы в черном. Даже платок на голове был черный. Тетя Луиза привезла нам привет от бабушки и от маминых сестер, моих теток, а еще — ветку терпко пахнущего розмарина с Краса. Из дорожной сумки она достала узелок с гостинцами, развязала его, и глазам моим представился сладкий пирог, который испекли для нас Тышлеры. Тетя Луиза испекла сдобный хлеб.
— Отведайте-ка моего хлеба! — говорила она, подвигая к нам огромный каравай.
Я жадно заталкивала в рот пышный, сдобный, божественно вкусный хлеб, а глазами пожирала тонкие ломтики копченого мяса, которое тоже привезла тетя.
Тетя Луиза посадила меня на колени и стала ласкать.
Папа вспомнил про наши яблоки. Он знал, что в Крапиве их мало. Там родится инжир, персики и виноград, но таких вкусных яблок, как здесь, и в таком изобилии в Приморье вообще не бывает.
— Пойдем, я покажу тебе, сколько у нас яблок! И каких! На всем Красе не наберешь столько, сколько их вот в этой самой комнате!
Мама открыла дверь. Тетя ссадила меня с колен, встала и пошла в комнату. В дверях она застыла от изумления. Она еще никогда не видела сразу столько яблок и восхищалась ими, как маленькая.
— Съешь яблочко, вкусное! — предложила мама.
Тетя наклонилась, чтоб взять яблоко. Но не тут-то было. Я мигом подскочила к ней, схватила ее за юбку и стала изо всех сил оттаскивать от яблок.
— Нельзя, нельзя! — кричала я не своим голосом.
Тетя Луиза с удивлением посмотрела на меня.
— Нельзя, нельзя, нельзя! — вопила я, глядя то на отца, то на маму, то на брата, но они стояли как истуканы, не желая помочь мне ни словом, ни делом.