— А мы думали, ты на фронте, — сказал я.
Лешка как-то сразу осекся, потускнел, положил на тарелку недоеденный початок, опустил голову.
— Ешь, что ж ты? — угощала мама.
— Наелся, — коротко сказал Лешка, вытирая губы и пряча глаза. На глазах у него блестели слезы.
2
Лешка сидел дома и никуда не выходил: боялся, что его схватят. К нему тоже никто не приходил — не знали, что он возвратился.
Первым пришел Николай, и то не улицей, а задами, через огороды. Высокий, по-прежнему худой, лишь немного посвежевший, он протянул Лешке руку, сел, долго молчал.
— Ну что, Николай? — нарушил молчание Лешка.
— Плохо, — не сразу ответил тот. — Очень тяжело мне. — Николай ударил ребром ладони по столу, поднял глаза, качнул головой, как бы говоря: «Вот так-то…»
— Разве одному тебе тяжело?
— Э, не то, Алексей… Плен…
— Ну что ж — плен? Один ты попал в плен, что ли, или ты виноват в этом?
— Виноват… — неопределенно повторил Николай. — Может быть, и не виноват, но…
— А что же?
Николай молчал. Потом, тряхнув отраставшим ежиком черных волос, решительно подвинулся к Лешке.
— Ладно, скажу, может, полегчает. — И он снова замолчал, видимо не зная, с чего начать. — Понимаешь, когда нас окружили, вижу, дело гиблое: либо смерть, либо плен. А жить, сам знаешь, хочется. А тут немец бросает листовки: «Сдавайтесь». Эта листовка, мол, пропуском послужит, стоит только показать ее, и тебя отпустят на все четыре стороны. Я, конечно, сдаваться не собирался, думаю, как все, так и я. Но листовочку на всякий случай положил в карман. Мало ли что может случиться, жить-то охота… Ну, а когда попал в плен, я к немцу с этим «пропуском», чтоб отпустил, обещали ж… А он, гад, прикладом в скулу…
Николай всунул в рот указательный палец и, растянув его почти до левого уха, показал пустые десны.
— Правильно, — не выдержал Лешка.
Николай вскинул глаза, застыл с растянутым ртом. Потом медленно вытащил изо рта палец, склонил голову.
— Конечно, правильно: дурака надо было проучить, — согласился он. — Ребята, которые вместе со мной попали в плен, возненавидели меня, стал я среди своих чужой… А дома? — Николай поднял голову. — Братец мой живет как сыр в масле. Мельница, маслобойка. Сейчас крупорушку делает. Я все понял, да поздно…
— Еще не поздно, — сказал Лешка.
— Поздно… Я уже совсем без крыльев, душа какая-то пустая стала и злая… На всех злая. Хотел я в полицию пойти, думаю: дадут оружие, и буду, где можно, помогать нашим, а где подвернется случай — бить гадов. До сих пор не решил вот.
— Не то, — проговорил Лешка.
— А что? Через фронт идти?
— Это лучше.
— Боюсь, не примут меня там, чужой я стал своим. В лагере немец, бывало, ударит, а мне никто не сочувствует… Я-то, конечно, понимаю… Вот так и там, думаю, не поверят мне, что я уже совсем не тот.
— Если в самом деле раскаиваешься, по-моему, поверят.
— Поверят? — Николай посмотрел на Лешку, словно хотел убедиться, не шутит ли тот.
— А почему ж нет?
— А что, — повеселел Николай. — Если рассказать все как есть — поверят. Ну, пусть накажут, есть вина, не хочу оправдываться, но я-то еще могу послужить, искупить свою вину, верно?
Уходя, Николай крепко, многозначительно потряс руку Лешке и даже мне. А через два дня он, ни слова никому не сказав, ушел из дому. Бабка Марина голосила, больше всего сокрушаясь о том, что он даже не попрощался с ней и не поделился «своим горюшком».
Вскоре у нас побывала Маша Шахова — Лешкина одноклассница. Лешка посылал меня к ней с запиской. Я знал, где она живет, так как Маша была у нас в шестом классе вожатой и мне однажды пришлось быть у нее.
Маша очень обрадовалась, узнав, что Лешка дома. Она быстро оделась и пошла вместе со мной. Обычно очень застенчивая, она вдруг бросилась к Лешке и поцеловала его в щеку. Увидев маму, Маша покраснела, вскрикнула: «Ой, что я!», закрыла лицо руками и убежала в другую комнату. Лешка, зардевшись, пошел вслед за ней.
Я не выдержал, будто за делом, вошел к ним и остался там.
Маша сидела за столом против Лешки, подперев щеки ладонями. Ее черные волосы блестели, будто намазанные маслом: две длинные толстые косы лежали вокруг головы венчиком. Маша подняла тонкие и ровные, как шнурочки, брови, сдвинула их вместе и сказала:
— А знаешь, Лешка, не верится, что ты сейчас пришел не от наших. Мне кажется, что ты пришел оттуда с каким-нибудь специальным заданием и просто не доверяешь мне.
— Я сказал правду. — Лешка, помолчав, спросил: — А что наши ребята, как тут?
— Какие ребята? Из наших десятиклассников дома только один твой друг — Гек. Веселит своим баяном немцев. Жалкий такой, противно смотреть. Хоть бы самолюбие какое было… Те угощают его сигаретами, шнапсом, и он доволен, гордится даже. Дружок твой…
— Был, — поправил Лешка. — Правду говорят: друзья познаются в беде. Ну, а девушки?
— Девушки! Одни сидят дома, не знают, что делать, вроде меня. А отдельные тоже приспособились. Клара Мокина — переводчица. Из ребят еще Богомаз Дмитрий дома, в пятьдесят второй школе учился, работает в «Донецком вестнике». Помнишь его?
— Ну как же! «Митицка» — его так звали, потому что он вместо «ч» выговаривал «ц». Он как-то на литературном вечере у нас в школе критиковал мои стихи. Как не помнить, мы друзья с ним были.
— Вот он дома, но я не пойму, чем он дышит. Знаешь, все скрытные стали, может, что-то и делают, да не говорят друг другу. Один Миша Зорин из девятого «Б» — тот весь, как всегда, отчаянный и не скрывает ни от кого своего отношения к немцам. Просто жалко парня, такой смелый и необузданный, пропадет.
— Как не скрывает?
— Да так. Как-то встретились, и он рассказал мне, как поджег автомашину на станции, как украл у немца пистолет.
— Что ж он всем рассказывает об этом? Может, он тебе доверяет.
— Может быть, — не сразу согласилась Маша. — Мне кажется, что это он и коменданта хотел убить, только как-то по-глупому — из самопала.
Лешка усмехнулся.
— Это не он, — сказал я.
Маша взглянула на меня, проговорила:
— Может, и не он.
— Прощупать бы, кто чем дышит, — сказал Лешка. — Может быть, и Гек что-то делает, прикрываясь личиной «верноподданного», и та же Мокина, и Богомаз. Не все такие открытые, как Зорин.
— Это-то, конечно, так, но насчет Мокиной и Гека сомневаюсь, — покрутила головой Маша. — Можно поговорить с ними.
— Нет, Маша, это надо делать осторожно. Во-первых, никто тебе прямо так ничего не скажет, а во-вторых, можно нарваться…
— Собрать бы вечеринку, — осторожно предложила Маша, — и всех пригласить.
— А что! — оживился Лешка. — И присмотреться, хотя бы приблизительно узнать. Только это невозможно.
— Почему? — удивилась Маша. — День рождения, именины или еще что-нибудь можно придумать. Мокину пригласим, она обязательно с немцем придет, а это всякие подозрения снимет, даже Никитин побоится нос сунуть. Вечеринки делают, собираются. Мать говорит — так до революции собирались на посиделки.
Но Лешка долго не решался собрать вечеринку: не знал толком, что на ней делать, как и с чем приступать к людям. Да и побаивался, хотел с кем-то посоветоваться из старших, но никого не находил. Мама в этом деле была не советчик. Помочь мог лишь дядя Андрей, но он не появлялся, и о нем ничего не было слышно.
Лешка решил пригласить к себе ребят — бывших одноклассников, школьных товарищей. Пригласить просто так, посмотреть да послушать, кто как живет. Он говорил Маше:
— Пусть не все и не во всем нам откроются, но хоть немножко, а можно будет понять, кто чем живет… Правда?
3
Первым на вечеринку пришел Богомаз — длинный чернявый юноша. Он был острижен под бокс, отчего голова его казалась продолговатой. Косая прядь волос свисала на лоб и доставала почти до левого глаза. Большущий нос его походил на клюв старой вороны. Вел себя он важно, подчеркнуто вежливо.
С ним была такая же, как и он, худая высокая девица.
Богомаз сел на стул, подтянул на коленках брюки, выставив напоказ пестрые немецкие носки, закинул ногу на ногу. Потом взял сигарету, прикурил ее от красивой автоматической зажигалки.
После ничего не выражающих первых фраз Богомаз спросил у Лешки, по-своему шепелявя:
— Цем думаешь заниматься?
— Еще не решил, — ответил Лешка.
— Иди к нам? — Богомаз выпустил в потолок струю дыма, искоса следя за Лешкой.
— Куда к вам?
— В «Донецкий вестник»!
— Мне там вроде делать нечего, — сказал Лешка.
— Поцему? — встрепенулся Богомаз. — Писать будешь. Ведь ты когда-то социнял стишки?
— Сочинял.
— Ну так в цем же дело? Конецно, это немецкая газета, но ведь совсем не обязательно воспевать немцев. Пиши о природе…
— О природе? Вспоминаются стихи, кажется, Грабовского: «Крiз соловьевi хори, нов нiж, вражае стогiн мужика!» Какая природа, когда кругом такое творится?
Лешка горячился. Богомаз был подчеркнуто спокоен. Это меня злило, но я не вмешивался в их разговор. Его девушка тоже молчала, но не была равнодушна. Она то скептически улыбалась, то удивленно расширяла глаза, то молча отрицательно качала головой в ответ на Лешкины слова.
— С тобой можно быть откровенным? — спросил Богомаз.
— Да, — сказал Лешка.
— Послушай, Алексей, я не меньше тебя люблю свою родину…
— Возможно.
— Я знаю себя и говорю, — продолжал Богомаз. — Но обстановка сейцас оцень сложная, нужно цто-то новое, старыми методами, идеями дело не поправишь. Старое рухнуло.
— То есть? — насторожился Лешка.
— А то, цто они больше не вернутся и на них никакой надежды нет.
— Кто это они? Наши, что ли?
— Ну, пусть наши… Я имею в виду большевиков. — Богомаз нервно заерзал на стуле, стал сбивать указательным пальцем пепел с сигареты. — Это уже ясно: они не вернутся. Но и немцы не должны здесь остаться. Нужно найти какую-то новую силу… Пусть будет хоть царь, но только наш.
— Ну и новая сила! — удивился Лешка.
— Я к примеру говорю, — продолжал Богомаз.
— Так что же конкретно? Не пойму тебя: ни те, ни эти, а кто же? Что это за сила такая?
Мне вспомнилась листовка, которую я нашел когда-то зимой. «Вот кто ее писал», — подумал я.
— Надо будить национальные чувства народа. Например, украинцев поднимать на борьбу за самостоятельную Украину…
— А-а! — сказал Лешка. — Понимаю! Ты с националистами связался, Дмитрий?
— При цем тут это?..
— Да ведь националистов немцы пока поддерживают только для того, чтобы с их помощью грабить Украину. Так что, как ни верти, а выходит, что ты помогаешь немцам…
Разговор оборвался — пришла Маша. За ней явились Гек с баяном и Мокина с немцем.
Гек был такой же худющий, как и раньше. Длинная тонкая шея, наверное, не могла удержать голову в вертикальном положении, отчего она почти лежала на плече. Прямые волосы, достававшие до самой шеи, спадали на левое ухо, и Гек постоянно рывком головы откидывал их назад. Он настолько привык делать это движение, что и тогда, когда волосы не падали, Гек все равно резко вскидывал голову. Ему, видать, это очень нравилось.
Лешка поздоровался с ним за руку, спросил:
— По-прежнему играешь?
— Играю! — весело, с гордостью воскликнул Гек.
— Я слышал, что ты женился?
— Чепуха! — отмахнулся Гек. — Просто спас одну девицу от Германии, и теперь она спокойно живет дома со своей мамой. — Гек состроил на лице пошлую улыбку, поставил баян на стул, выскочил на середину комнаты. Раскинув по-женски руки, он прошелся по кругу. Остановившись, вскинул голову, продекламировал: — Умр-р-р-у холостым! — громко засмеялся, сел.
Глаза у него были красные, слезились. От Гека несло самогоном.
Мокина, пышная белокурая девица с немецкой прической, нехотя протянула Лешке руку и, закатив глаза под лоб, проговорила:
— Я знала, что ты не пропадешь, — и, многозначительно качнув головой, плавно прошла через комнату, провела пальцем по стулу — нет ли пыли, уселась. — Садись, Пауль, — указала она немцу место возле себя.
Немец, картавя, сказал всем «здравствуйте», сел возле Мокиной. Мокина, ничуть не стесняясь, смотрела на всех пренебрежительно. У нее было такое выражение лица, будто она еще в детстве понюхала что-то отвратительное, сморщилась да так и осталась с тех пор навсегда с гримасой отвращения.
Гек взял баян, склонился к нему, пробежал пальцами вверх-вниз, посмотрел на немца. Я заметил: что бы он ни делал, всегда посматривал на немца и был очень доволен, когда тот обращал на него внимание.
— Споем, Пауль? — сказал он и заиграл, напевая немецкую солдатскую песенку.
Около казармы,
У больших ворот,
Где мы прощались,
Прошел уж целый год.
Немец улыбнулся, закивал головой, но петь не стал. Он вообще вел себя странно: смотрел на окружающих свысока и в то же время с каким-то любопытством, словно перед ним были не люди, а не виданные им ранее интересные животные. Когда к нему обращался заискивающий Гек, он, не оборачиваясь, кивал в ответ головой.
Мокина запела песенку по-немецки, немец блаженно улыбался, но не всем, а одной ей.
Гек оборвал песню, чему-то громко засмеялся.
— Пауль, Пауль! А вот эту, итальяшкину, а? — И Гек заиграл, задергался весь в такт музыке:
Аккампанелла — Бэлла
Под столом сидела,
Макароны ела…
— О, о! — замахал немец руками, притворно морщась. — Не карош! Макароны!
Гек будто давился смехом, с трудом выговорил:
— Не любит итальянцев! Я знаю, Пауль! Ха-ха! Хочешь, сыграю, что тебе нравится?
Гек растянул мехи баяна, тряхнул головой, и рассыпался мелкими колокольчиками задорный фокстрот. Немец вскочил, завилял задом, пошел с Мокиной танцевать. Минуты через две встал Богомаз, пригласил вежливым поклоном головы свою девицу и с места включился в быстрый темп танца, выделывая длинными ногами замысловатые крендели.
Несколько ребят и девушек, пришедших позже, молча смотрели на танцующих. Лешка подсаживался к ним, разговаривал. С ребятами выходил в коридор курить. Курил он в этот вечер много, почти с каждым, и подолгу.
Поздно вечером, когда уже никого не ждали, пришел Миша Зорин. Загорелый, похожий на цыгана, коренастый, с сурово надвинутыми бровями, он буркнул «здравствуйте», видимо не заботясь, услышат его или нет. Мимоходом сунул руку Лешке, сел в сторонке, посматривая на всех исподлобья. Огромные, жилистые, будто не его, кулаки лежали на коленях.
Я знал Зорина, он и раньше был угрюмый, замкнутый, мало смеялся, но таким суровым и, как мне показалось, ненавидящим все окружающее, он не был. Лешка подсел к нему, что-то спрашивал, говорил, но Зорин, глядя в сторону, лишь изредка кивал отрицательно головой или нехотя отвечал короткими словами.
Раскрасневшаяся Мокина, обмахиваясь платочком, вышла в переднюю комнату, попросила у мамы попить. Мама подала ей воду, спросила:
— Клара, значит, правда, что ты за немца замуж выходишь?
Мокина отняла от губ стакан, оттопырила мизинчик с красным ногтем, удивилась:
— А что? — Брови ее поползли на лоб, изогнулись в дугу. — Разве немец не человек?
— Человек-то человек…
— По крайней мере, хоть жизнь увижу, людей, культуру.
Она отдала стакан, осторожно приложила платочек к накрашенным губам, подошла к двери и стала у косяка, глядя на своего «человека», который стоял посередине комнаты и кричал:
— Давай рюсский игра бутилька!