Его не поняли, пояснила Мокина:
— В бутылку предлагает играть. Крутить бутылку. В чью сторону остановится горлышком, тот должен выйти, поцеловать крутившего и затем сам остается крутить.
— Крутить! Крутить! — орал немец. — Крутить и целовать.
Ему дали бутылку. Я заметил, что девушки напряженно, с испугом следили за вертящейся, как волчок, на гладком полу бутылкой. А она будто нарочно крутилась долго. Наконец почти совсем остановилась, но тут же повернулась еще на пол-оборота и указала на Богомаза.
Все облегченно вздохнули, улыбнулись. Немец не стал целоваться с Богомазом. Вновь завертелась бутылка, и снова все затихли. Теперь она показала на Гека. Тот улыбнулся во весь рот и, изображая из себя жеманную девицу, ломаясь, встал. Но немец не принял его шутки, он начинал сердиться.
— Не карош бутилька, — сказал он и с остервенением покрутил ее.
Бутылка затряслась, дробно застучала об пол, словно больной в лихорадке, несколько раз обернулась, остановилась. И в тот же миг две девушки отодвинулись со своих мест в разные стороны: мол, ни на кого, мимо показывает бутылка. Немец посмотрел на них, плотно сжав тонкие губы, качнул головой, снова нагнулся к бутылке. Теперь она точно показывала горлышком на Машу. Маша вдруг так вспыхнула, словно ей в лицо кипятком плеснули, вскочила с места, кинулась к двери и по пути будто случайно ударила ногой бутылку. Бутылка отлетела к стене, рассыпалась со звоном на мелкие осколки. Злоба перекосила лицо немца, он, скрипнув зубами, забормотал что-то по-немецки, наверное ругательства, так как Мокина укоризненно сказала ему:
— Пауль!..
— Карошо! — угрожающе проговорил немец. — Не хотит целовайт… Тогда танцевайт русский барыня!
— О, это дело! — вскочила улыбающаяся веснушчатая, с челочкой на лбу девушка, которая минуту назад, бледнея, настороженно следила за бутылкой.
Она, пристукивая каблучком, лихо прошлась по кругу, остановилась перед Геком.
— Давай русскую! Чего ж сидишь?
Гек подмигнул ей, вскинул баян, заиграл. Не обращая внимания на подмигивания Гека, девушка пошла, пошла, сначала расставив руки в стороны, потом закинув одну руку за голову, другую отставив далеко от себя ладонью вверх, и вдруг, подбоченясь, повернула в другую сторону, выстукивая в такт частым переборам баяна. Танцевала она легко, весело, задорно, лицо ее было вызывающе: смотри, мол, проклятый, как мы умеем танцевать!
Но немец, грубо хватая за рукав, вытаскивал девушек на середину комнаты, кричал, брызгал слюной:
— Все, все танцевайт!
Перепуганные девушки сгрудились посреди комнаты, растерянно посматривали друг на друга. Ребята молча наблюдали за немцем, не решаясь остановить его.
Бледный Лешка подошел к Мокиной, сдержанно сказал:
— Скажи ему, что же это?
Вытолкав всех девушек, немец принялся за ребят. Он схватил Зорина, но тот резко отдернул руку, сверкнул на него исподлобья злыми глазами:
— Не трожь!
Немец оторопел:
— Was?
— Да, нас! — сказал Миша. — Сам танцуй!
Ребята подскочили, молча окружили их на случай драки. Немец оглянулся, увидев суровые лица сгрудившихся ребят, оскалил зубы:
— Все танцевайт!
— Мало места, — сказал Лешка, указывая на пол.
— Мальо, мальо… — закивал он головой, соглашаясь.
Воспользовавшись суматохой, девушки убежали в темную напереднюю комнату, притаились.
Мокина отозвала немца, что-то сказала ему, и они ушли. Вместе с ними ушел и Гек. Вскоре стал прощаться Богомаз.
— Ну, нацалась скуцища. Мы пойдем.
— Опасно, могут задержать, — сказал Лешка. — Оставайтесь до утра.
— Кому мы нужны! — усмехнулся Богомаз.
— Никитину, — сказала Маша.
— Ну, Никитин! Это ерунда! Пойдем, Эммоцка? — позвал он подругу.
— Так, может, и нас проводите? — спросили девушки. — Нам по пути.
— Пойдемте. Я как-нибудь к тебе есце зайду, поговорим, — сказал Богомаз Лешке уходя.
Остались Маша, Зорин, две незнакомые мне девушки и парень.
— Богомаза Никитиным пугаешь? — сказал Зорин, взглянув на Машу.
— А что?
— Испугаешь щуку морем, — Он поднялся, — Проводи меня Алексей, я тоже пойду.
Я выскочил с ними на крыльцо — мне очень понравился Миша Зорин, хотелось проводить его. Увидев меня, Лешка сказал, чтоб шел в комнату. Я нахмурился.
— Пусть, чего ты его? — заступился за меня Миша, — Ты не доверяй этому долговязому Митицке. Немцы в городе с помощью националистов издают газетку — так он там, в редакции, работает. Скользкий тип!..
— Миша, ты был здесь с самого начала, знаешь, кто чем дышит. Надо нам как-то быть всем вместе…
— Зачем? — Зорин поднял глаза на Лешку.
— Как зачем? Ведь вместе легче, лучше.
Миша решительно закрутил головой.
— Не согласен. Я один — сделал, не сделал — сам отвечаю. Засыпался — опять сам отвечаю и погибну один. А если организуемся, как ты говоришь, один провалится, а погибнуть могут все. Не убеждай, Алексей, — придержал он Лешкину руку, — я уже убедился. У меня вот какое дело к тебе. На днях будут всех неработающих подгребать и отправлять куда-то в лагеря на работы. Так что тебе надо где-то пристроиться. Вот чистый бланк биржи, заполни его по своему усмотрению. Это направление на работу.
— На какую? — удивился Лешка, рассматривая бумажку, на которой вверху крупно напечатано: «Arbeitsbegorde».
— Например, ты хочешь пойти в депо паровозным слесарем. Напиши здесь свою фамилию и профессию — паровозный слесарь и иди в депо. Там, кстати, требуются. С направлением от биржи сразу возьмут.
— Какой же я слесарь?
— Ну, подумаешь, один ты там будешь, что ли!
— А это, пожалуй, хорошо! Можно будет песок в буксы насыпать.
— Это твое дело, — сказал Зорин. — На всякий случай при оформлении на работу измени чуть фамилию, имя и отчество и укажи какой-нибудь адрес, чтоб не знали, где искать в случае чего. Понял?
— Понял.
4
На другой же день Лешка заполнил бланк, как учил его Зорин, пошел на станцию.
— А вдруг проверят, что ты за слесарь? — спросила мама. — Ой, рискуешь ты!
— Какой тут риск? — не соглашался Лешка. — Проверят, не подойду — прогонят.
— Хорошо, если только прогонят. А бумага поддельная?
— Ничего, все будет хорошо.
Мама толкнула меня в спину:
— Иди с ним, хоть скажешь потом, что случилось.
Я с удовольствием выскочил на улицу, догнал Лешку.
— Ты куда?
— С тобой, — ответил я настойчиво, чтоб он и не думал вернуть меня домой. — Мама послала.
— Эх, мама, мама! — проговорил Лешка и замолчал.
Я спросил у него:
— Ну что, узнал, кто чем дышит?
Он посмотрел на меня, ответил не сразу.
— Ты вот что — забудь все, что знаешь. И молчи.
— А я что, разболтал кому, да? — обиделся я. — Я, может, побольше тебя кой-что знаю и молчу.
— Например?
— Мы с Митькой чуть коменданта не убили.
— Вы с Митькой?
— А ты думал!
— Ну и глупо ж вы поступили, если только это вы.
— Ну и пусть.
— Ты не сердись. — Лешка положил мне на голову руку, повторил: — Не сердись. Ты случайно не знаешь, где можно найти дядю Андрея?
— Нет, он не сказал. Говорил, что в поселке его не будет. Может быть, он где-нибудь в Сталино или Ясиноватой обосновался?
— Жаль…
На путях у депо стояли, попыхивая струйкой пара, маленькие, круглые, низкотрубые немецкие паровозы. Они были похожи на заводские, только с настоящим тендером. Спереди на круглой крышке котла четко выделялись выпуклые белые пятизначные номера. Цифры были написаны как-то не по-русски: концы будто обрезаны.
У входа в контору мы столкнулись с длинным как жердь немцем с железным крестом на груди. В центре креста я успел прочитать дату — «1914». «Еще в ту войну, гад, отличился», — подумал я. Немец был старый, сухопарый, лицо дряблое, испещренное морщинами. Склоненная набок голова нервически дергалась, словно он отмахивался от назойливой мухи.
Вслед за ним вышла переводчица.
— Где тут на работу принимают? — спросил Лешка у переводчицы.
— У вас направление?
— Да, — Лешка достал бумажку.
Переводчица прочитала, что-то сказала немцу. Тот спросил через нее:
— Где работал паровозным слесарем?
— Тут… здесь… — нетвердо проговорил Лешка, но, быстро взяв себя в руки, сказал: — До войны учеником слесаря здесь работал, а потом…
Переводчица не слушала дальше, перевела. Немец больше ничего не спрашивал, окликнул другого немца — толстого, как боров, с отвисшими щеками и непрерывно что-то жующего. Этот был одет в рабочую блузу и темно-синюю с красным кантом пилотку.
— Was ist los? — пробормотал он, ни на кого не глядя.
Долговязый настойчиво, скороговоркой что-то сказал ему и передал направление. Толстый взял бумажку, немного поворчав, махнул Лешке рукой:
— Ком!
Мы вошли в контору. Немец молча бросил на стол Лешкино направление, полез, кряхтя, зачем-то в шкафчик, стоявший в углу.
Взяв направление, девушка спросила:
— Фамилия?
— Назиров.
— Имя?
— Александр Свиридович.
«Что он! — подумал я. — Забыл все на свете. Алексей Севастьянович, а он что сказал. Какой-то Александр Свиридович! С ума сошел!» Но я тут же вспомнил разговор с Мишей Зориным и поэтому не удивился, когда он очень громко и четко отвечал на вопрос: «Адрес?»
— Село Орловка, улица Чкалова, дом 5.
Затем девушка взяла чистый бланк, заполнила, из другого ящичка достала еще какие-то бумажки и все это передала Лешке.
— Удостоверение и продуктовые карточки на неделю.
Лешка показал мне удостоверение. Вверху крупно напечатано: «Ausweis». Пустые строчки были заполнены чернилами: «Nasirow A. S. Lokschlosser». Внизу печать с орлом и свастикой.
— Ком! — буркнул немец и повел Лешку через огромные помещения депо.
Толстенный немец шел быстро, я еле успевал за ними, перепрыгивая через рельсы, железные ящики с инструментом и длинные, свившиеся змеями шланги. Обходили стоявшие на ямах паровозы. Мне хотелось задержаться у паровозов, посмотреть на них, но немец так быстро несся, что даже Лешка шел вприпрыжку.
Мы пришли в мастерскую. Рабочие стояли у станков, курили. Увидев немца, они медленно отвернулись, начали что-то делать. Немец заворчал:
— Нох перекур? Майстер! — крикнул он.
Медленно подошел мастер, усатый рабочий. Он вытирал паклей руки, смотрел на нас.
— Работа, — указал немец на Лешку. — Lokschlosser. — И ушел.
— Локслесарь, значит? — переспросил сурово мастер.
— Да.
— И ты? — кивнул на меня мастер.
— Нет, — смутился я.
— Грешным делом, подумал, что и ты лок. Работу, значит?
— Да, — сказал Лешка.
— Пока займись вот чем, — мастер подвел Лешку к верстаку с тисками. — Будешь делать вот такие крючки для крепления труб парового отопления. Только проволоку надо пол-дюймовую. Там, за депо, есть, пойди выбери.
Лешка растерянно смотрел на крючок, словно ему сказали собрать паровоз. На лбу у него выступил пот. Наконец он несмело выдавил из себя:
— Какой вы сказали толщины?
— С полдюйма хватит, — небрежно ответил мастер.
— Потолще, чем эта? — Лешка показал крючок.
Мастер посмотрел укоризненно на Лешку, покачал головой.
— Слесарь! — и добавил серьезно: — Чуть тоньше мизинца.
Лешка сконфузился, покраснел, молча пошел искать проволоку. Я поплелся вслед за ним. Когда мы вышли из депо, Лешка взглянул на меня, улыбнулся:
— Понял, как можно влопаться. Кто ж ее знает, такую старорежимную меру — дюйм? Но старик, кажется, не из продажных. Догадался, что я липовый слесарь и…
— Может, он прикидывается, — сказал я, но самому не верилось: старик был ворчливый, но приятный.
Придя в мастерскую, Лешка отрубил несколько кусков от проволоки, принялся их обрабатывать. Он зажал один кусок в тиски и стал напильником сглаживать заусеницы на концах. Прежде чем начать пилить, Лешка потоптался у верстака. Сначала правую ногу выставил вперед, а левую отставил назад, коснулся напильником прута — неудобно, зашел с другой стороны, поменял ноги местами — как будто бы ничего, с руки. Перевел дыхание, улыбнулся и раз-другой тронул напильником зажатый в тиски прут. Затем, оглянувшись, дернул плечами и решительно приступил к делу. Из-под напильника раздавался такой звук, словно в мастерской резали поросенка, но Лешка уже не обращал на это внимания, пилил.
Подбежал мастер, тронул Лешку за плечо.
— Остановись, парень! — поморщился он, как от зубной боли. — Что ты делаешь?.
Лешка оглянулся. Рабочие покатывались со смеху, заткнув пальцами уши.
— Эх ты, слесарь! — ворчал мастер. — Десятилетку, небось, кончил?
— Ну, кончил…
— И чему вас там десять лет учили?
— Ясно, не напильником работать, — не совсем дружелюбно ответил Лешка.
— Зря, — спокойно сказал мастер. — В первую очередь надобно научить работать молотком, рубанком, лопатой… Чтоб читать и писать — для этого хватит двух лет. — Старик взглянул на Лешку, добавил: — Наверное, все десять лет стишки да рассказики?
— А ботаника?..
— Что, ботаника? Листочки считали? А как их вырастить? Небось не сумеешь? Возьмешь в руки, а он, бедный, и завизжит, как вот этот клевец.
Ворча, старик отпустил зажимной винт, опустил проволоку вниз и снова зажал, оставив над губами тисков маленький кончик, не более сантиметра. Шаркнув по нему несколько раз напильником, передал Лешке.
— Понял? Спрашивать надо, коли не знаешь. Счастье твое — не было Борова, он бы тя хрюкнул…
— Спасибо, — сказал Лешка и принялся пилить.
Напильник ходил взад-вперед, почти не издавая никакого звука. Из-под него на тиски и верстак сыпалась серебристая пыль — железные опилки.
— Ну, ты иди домой, — напомнил мне Лешка. — Скажи маме, что все в порядке, пусть не волнуется.
Вечером Лешка принес свой недельный паек: масла на донышке в пузырьке, двести граммов овсяной сечки и триста граммов черного липкого хлеба.
— На неделю? — удивилась мама. — Чтоб они, черти, подавились своим пайком. Кошке на один раз больше дают.
5
— Эй, кума! — позвал Гришака, остановившись у нашей калитки, — Ходь сюда.
Мы сидели на завалинке и очищали початки. Мама стряхнула с подола кукурузные листья, встала, проговорив:
— Ишь ты, кумоваться стал: что-нибудь неладное…
Гришака взял палку под мышку, раскрыл книгу.
— Вот возьми, — подал он какую-то бумажку.
— Что это? — мама испугалась.
— Повестка. Трудовую повинность надо отбыть.
— Повинность? Кому ж это и за что мы стали повинными? Еще напасть. Кто ж ее будет отрабатывать?
— Ну, теперь у тебя есть кому! Старшой-то дома?
— Он работает.
— Этот большой уже, — кивнул он на меня. — Обязательно надо, за это, знаешь, строго. Завтра с лопатой в восемь утра быть возле волости. И вот, — он подал другую бумажку.
— А это какая повинность?
— Налог.
Мама посмотрела на вторую бумажку, всплеснула руками:
— С ума посходили! Где ж я столько возьму? Вот она вся, кукуруза, ее самим до холодов не хватит.
— Ну, — Гришака развел руками: мол, там знают, что делают, а мое дело маленькое. — Распишись тут вот, что получила повестки.
Я пошел к Митьке узнать, пойдет ли он завтра к волости. Митька встретил меня недружелюбно, на мой вопрос ничего не ответил. Выручила бабушка:
— Надо пойти, детки, а то как бы хуже не было. Кажуть, в лагеря заберут, кто не выйдет. Пойдите как-нибудь там, для виду поработаете.
— А я что? — Митька обернулся к бабушке. — Схожу…
— Я зайду завтра за тобой, — сказал я.
— Как хочешь.
— Чего ты дуешься?
— А чего мне на тебя дуться? — Митька презрительно посмотрел на меня. — Понятно, тебе теперь ничего не надо: Лешка дома, работает, паек получает от немцев, гулянки устраиваете с немцами.
— Ничего ты не знаешь, Митька, а говоришь. — Мне стало обидно, что он так нехорошо думает о нас, хотел рассердиться, но тут же решил, что и сам я виноват: за последнее время совсем от него отбился. То Сергей, то дядя Андрей, потом Лешка пришел. Конечно, настоящий товарищ так бы не поступил. — Ты думаешь, если я не приходил, так что? Уже и все, да? Эх ты! Мне просто некогда было. — Я наклонился к его уху, зашептал. — Я, брат, настоящих партизан видел и даже поручение выполнял.