«Такой дядька, а улыбается, как дурачок, — подумал я о нем с неприязнью. — И глаза какие-то блеклые…»
— Назаров? — спросил военный у Лешки.
— Да, товарищ военком.
— Вещи где?
— Там, у матери. Сейчас сбегаю…
— Не надо, — остановил его военком. — Вот что, хлопцы, вещи свои отправьте пока домой: будете работать в военкомате, не справляемся.
— А когда же на фронт? — не выдержал Лешка. — Я не останусь…
— Приказ надо выполнять без обсуждения. Ясно?
— Ясно.
— Ну вот. Забирай, Никитин, — приказал военком гражданскому и тут же пошел в здание военкомата.
Никитин еще больше заулыбался и даже подмигнул ребятам.
— Ничего, — сказал он успокоительным тоном, — лишнюю ночь переспать дома в тепле неплохо.
Лешка его не слушал: я видел по его лицу, что он очень недоволен приказом военкома и не знал, что делать.
— Работа несложная, — продолжал Никитин, — будете выписывать повестки в деревне в военно-учетном столе.
«Деревней» у нас называли второй поселок, хотя он почти ничем не отличался от первого. Разница была лишь в том, что в Андреевке Первой находилась станция, много каменных железнодорожных и шахтных домов, среди них возвышались даже двухэтажные, а в Андреевке Второй, в «деревне», дома были главным образом одноэтажные, частные, с приусадебными огородами и садами.
У нас тоже, как и у большинства «деревенских», имелся огород и сад.
Услышав, что Лешка остается дома, я поспешил сообщить об этом маме, но она не поверила мне.
— Не понял что-нибудь. Какая сейчас работа, когда вот уже слышно, как гудит земля?
Земля действительно гудела: непрерывно слышались далекие глухие взрывы. Но я все же не мог понять недоумения матери и не знал, чем ее убедить. А мама продолжала говорить, уже не обращаясь ко мне, просто думать вслух:
— Надо без повесток объявить всем мужикам и уводить их, пока не поздно.
К нам подошел Лешка.
— Что там? — спросила мама.
— Опять отсрочка, — проговорил он недовольным тоном.
— Только детей изводят: то брать, то не брать… — мама побледнела и покачнулась.
Лешка поддержал ее.
— Эх, мама, говорил, останься дома, — укоризненно сказал он.
— Ничего…
— Идите потихоньку домой, вечером я приду, — проговорил Лешка.
Тетя Вера взяла маму под руку, а я не без удовольствия взвалил себе на спину с помощью Лешки его мешок, и мы направились домой.
Дома мама сразу же легла в постель: она не пошла на работу, тяжело заболела.
5
На другой день маме стало хуже. Я побежал в аптеку за лекарствами, но она оказалась закрытой. И когда откроется — неизвестно: объявлений никаких не было. Я уцепился за подоконник, взобрался на карниз и заглянул в окно. Полки, где когда-то стояли пузырьки, лежали коробки, склянки разные, были совсем пусты. На полу валялась бумага. Я понял, что аптека больше не откроется, и, вздохнув, спрыгнул на землю. Что же делать? Заведующий аптекой — всем известный и всеми уважаемый добродушный старичок Иосиф Борисович — жил во дворе. Я решил зайти прямо к нему, но и здесь встретил такую же пугающую пустоту. Мне стало страшно в этом опустевшем дворе, где дом был оставлен жильцами, и я поспешно выбежал на улицу. Какая-то женщина спросила у меня:
— Что, никого нет?
— Нет, — сказал я.
— Наверное, уже эвакуировались.
Это слово было для меня совсем новым, значения его я не знал, но сразу почувствовал страшный смысл, заключенный в нем. Пустота в аптеке, в доме Иосифа Борисовича, мои чувства и растерянность как-то сразу определились этим новым, трудно выговариваемым словом.
Приближение войны, эвакуация, следы которой я увидел в аптеке, меня сильно поразили.
Еще больше я ощутил весь ужас эвакуации, когда пришел на станцию, чтобы сообщить там, что мама заболела и на работу выйти не может.
Мама работала проводником на пригородном поезде. Контору, куда перед сменой собирались все проводники, я хорошо знал. Здесь я бывал не раз, — приходил с мамой.
Чтобы сократить дорогу, я не стал взбираться на перекидной мост, а от водонапорной башни свернул прямо на пути. И здесь, где через тормозные площадки, где под вагонами я пробрался к вокзалу. Как никогда, на станции в этот раз было много составов. Почти все пути были забиты эшелонами, груженными всевозможными станками, зерном, проросшим в открытых пульманах, мешками с сахаром. В крытых вагонах теснились беженцы.
«Это эвакуация…» — решил я.
На запасном пути я увидел целый поезд, составленный из одних паровозов.
«Они тоже эвакуируются», — подумал я. Безжизненные, холодные паровозы произвели на меня гнетущее впечатление.
В конторе, куда я пришел, было шумно: там толпилось много людей, совсем мне незнакомых. Приходили военные, гражданские и все чем-то возмущались, спорили, доказывали, требовали быстрее отправить поезд. За столом сидел с утомленным лицом военный, просматривал бумаги, которые ему давали приходящие. Пока я был в конторе, он до конца не прочитал ни одной бумажки: его поминутно отвлекали то телефон, то люди.
— Ты зачем здесь, мальчик? — услышал я голос над собой.
Я поднял голову и увидел высокого военного со строгими глазами.
— Тут мама работала, — начал я объяснять, — проводником.
— Никаких проводников здесь нет, — глаза его стали добрее. — Видишь, здесь военный комендант. Давай отсюда, сынок, не путайся под ногами.
— А где же проводники? — осмелел я.
— Не знаю, сынок. Спроси у дежурного.
Я вышел на перрон, прошел до билетных касс и зала ожидания. Здесь навстречу мне попалась проводница — мамина знакомая. Она была чем-то очень озабочена. Я решил обратиться к ней.
— Теть, а где ваша контора?
— Петушок? — узнала она меня. — Что ты здесь делаешь, ищешь маму?
— Нет. Она дома лежит, больная. Я пришел сказать, что она не придет на работу…
— Больная? Ай-ай, какое несчастье… — проводница покачала головой. — Ладно, Петя, я сама скажу об этом. Что с ней?
Я с трудом объяснил ей и побежал домой. Хотя лекарства для больной матери достать не удалось, я все же торопился: нет лекарства — надо что-то делать другое, может, мама пошлет еще куда-нибудь. А перед глазами все стояли пустая аптека, забитая поездами станция, военные эшелоны и беженцы…
6
Фронт приближался. Он был уже настолько близко, что от взрывов теперь дребезжали стекла в нашем доме.
Лешка приходил домой поздно ночью и, присаживаясь у маминой постели, сначала спрашивал, как ее здоровье, потом рассказывал новости. А новости были с каждым днем все хуже и хуже. Полным ходом шла эвакуация, на днях должны были и мы тронуться в путь: Лешка сказал, чтоб готовились. Но как готовиться, если мама не поднимается с постели? Это очень беспокоило и Лешку, и маму, и меня.
Однажды брат пришел в особенно возбужденном состоянии. На мамин вопрос, что случилось, объяснил:
— Поспорил с Никитиным. Я не знаю, то ли он враг, то ли я дурак. Уже вот фронт, а он заставляет выписывать повестки только старикам, а молодежь почему-то остается. Зачем? А сегодня ребятам говорит: «Если немец накроет, не бойтесь, ничего не будет. Только комсомольские билеты уничтожьте, и все». Я чуть его не ударил. Ну, не негодяй ли? Завтра обязательно пойду к военкому и расскажу ему обо всем.
Чуть свет Лешка пошел в военкомат. А через полчаса после его ухода к нам пришел дядя Андрей — мамин брат, он работал начальником соседней станции. Но я гордился дядей Андреем не потому, что он начальник. Я очень любил его за веселый характер и, главное, за то, что он был похож на Ворошилова. Такой же нос, такие же добрые, веселые глаза и такие же посеребренные сединой виски — все это покоряло меня. Мне почему-то представлялось, что в далеком прошлом, когда еще шла война с белыми, дядя Андрей был рядом с Климентом Ефремовичем, хотя я совершенно точно знал, что в то время он был моих лет и совершил лишь один-единственный подвиг. Когда на станцию, занятую белыми, пришел бронепоезд, рабочие, среди которых был дядин отец, решили угнать его к красным. Узнав об этом, дядя Андрей решил не отстать от отца. Ночью он тайком пробрался на станцию и, когда бронепоезд тронулся, влез на буфер и приехал к красным. Здесь он объявился отцу, который тут же схватил его за ухо со словами: «Ах ты, негодяй! Ты ж мать загонишь в гроб: кинется, а тебя нет, с ума сойдет». После этого отец оставил его с собой на бронепоезде. А когда освободили от белых свою станцию, привел домой и приказал больше никуда не уходить от матери. На этом война с белыми у дяди Андрея и закончилась.
Дядя был шутник, он всегда рассказывал что-нибудь веселое. Но сейчас он не шутил, как обычно, был чем-то озабочен. Между бровями у него появились две глубокие морщины, а под глазами мешки, наверное, от бессонных ночей.
— Здравствуй, Петро, — сказал он мне, как взрослому, и прошел к маме.
Не раздеваясь, он присел на стул у маминой кровати и, наскоро справившись о ее здоровье, объявил:
— Я за вами приехал.
— Как за нами? — не поняла мама.
— Своих уже отправил на станцию. И вам пора уезжать, фронт близко…
Мама сделала усилие, приподнялась на локте. В ее глазах были испуг и растерянность. Она посмотрела на меня, и глаза ее увлажнились.
— Бедные дети!.. Неужели сюда придут фашисты?
Дядя Андрей не ответил. Он встал, прошелся по комнате, затем подошел к маме.
— Если можешь подняться — собирайтесь. Вера тоже едет с нами.
Мама взялась обеими руками за спинку кровати, хотела встать, но только слегка приподнялась, покачнулась и снова опустилась на постель. На лбу у нее выступили капельки пота.
— Нет, не могу, — устало проговорила она. — Оставьте меня… Его возьми с собой, — кивнула на меня мама.
— Эх, сестра, сестра, — покачал головой дядя Андрей, — не вовремя ты заболела.
Мама, казалось, не слушала его, она смотрела на меня, и крупные слезы катились по ее осунувшимся за это время щекам.
— Андрей, возьми его с собой… Спаси…
Определенно я не представлял себе, какое горе к нам приближается, но по всей обстановке, по необыкновенному волнению взрослых чувствовал, что надвигается что-то страшное. Люди покидали свои дома и уходили. Нам тоже надо уходить, но мама не может и просит дядю спасти меня. Спасти… А как же она останется одна? Ведь мама не может даже с кровати встать и подойти к столу.
Я подошел к маме, словно боялся, что дядя Андрей возьмет меня сейчас и увезет от нее навсегда. Он как-то особенно посмотрел на меня и, обращаясь к маме, проговорил:
— Одной нельзя оставаться. Он тебе нужен. Ты как, Петро, сам-то думаешь?
— Я с мамой… — проговорил я.
— Правильно. Матери нужна помощь. — Он встал. — Ну что ж, сестра, прощай! — Он поцеловал маму. Потом взял меня за руку, и я увидел, как под правым глазом у него запрыгала какая-то жилка. — Прощай, Петро! Смотри, тебе будет очень тяжело. Ты еще мал, но, если что случится, старайся поступать умно. Помни, что ты советский человек, что ты пионер даже тогда, когда тебе нельзя будет носить красный галстук. Понял?
Я смутно понимал, о чем говорил дядя. Я не мог себе представить, почему нельзя будет носить красный галстук. Ведь это так обыкновенно, так привычно, что иначе и быть не может. Но раз дядя говорит, значит надо быть и к этому готовым. Я кивнул ему в знак согласия: понял.
— Эх, Петро!.. Трудно тебе это понять, конечно. Фашисты идут! Они хотят захватить всю нашу землю, а народ наш превратить в рабов…
— А мы не дадимся.
— Не дадимся, это верно. Вот об этом всегда и помни: мы не рабы и рабами не будем. — Дядя Андрей снова обратился к маме. — Алексею оставаться нельзя, пусть не прозевает. Я постараюсь его увидеть. Если не встречу, передайте ему, чтобы бежал на станцию, там найдет наш эшелон.
Дядя ушел, и будто все кончилось, словно он унес от нас то, чем мы жили до сих пор. Другого еще ничего не наступило, и было какое-то затишье, зловещее затишье перед страшной бурей.
Это затишье ненадолго нарушил перед вечером Лешка. Он как угорелый прибежал домой, схватил свой мешок, наскоро попрощался, так что мама не успела опомниться, и ушел. Я выскочил вслед за ним и на улице догнал его.
— Куда ты?
В ответ Лешка свободной рукой обнял меня за шею, и мы так шли молча до поворота.
— Слушай, Петька, — сказал он наконец, — может, мы уже никогда не увидимся… Я пойду на фронт…
— А где он?
— Не знаю… Но все равно. Ты останешься здесь с мамой. Сюда придут фашисты. Ты понимаешь, что это такое?
Я кивнул: мне дядя Андрей говорил. Кроме того, я много читал о них, но никогда не допускал мысли, что мне придется увидеть фашистов. Теперь я хотел сказать Лешке, что буду бить их камнями из-за угла и приклеивать им на спины листовки, как делали это ребята в кинофильмах, но воздержался.
— Маму береги. Ну, до свиданья!
Лешка крепко обнял меня, поцеловал и проговорил:
— Иди домой.
И, не дожидаясь, первым торопливо пошел от меня прочь.
7
За ночь небо совершенно очистилось от туч, и к утру ударил небольшой морозец. Когда я проснулся, в окно светило яркое солнце. На улице было сухо и тихо. Взрывы совершенно прекратились, словно никакой войны и не было. Странно! Неужели наши за ночь так далеко отогнали немцев, что ничего и не слышно?
Я побежал к Митьке Горшкову и увидел его за любимым занятием: он рад был солнечному деньку и теперь выпускал на волю своих голубей. Они взлетали на дом, садились ка склоне крыши против солнышка, оправляя клювами перья.
— Митька, наши, наверное, так погнали немцев, что те сразу притихли. Смотри, ни одного взрыва не слыхать!
— Если б то, — проговорил Митька, не отрываясь от своего занятия.
Я понял, что он знает какую-то новость, но сразу не говорит. К тому же, наверное, новость неприятная даже для Митьки, иначе он уже выпалил бы.
— А что? — спросил я.
Митька подошел ко мне и тихо проговорил:
— На Путиловке немцы.
— Не может быть? Откуда ты знаешь?
— Гришака шел тут и на всю улицу кричал кому-то, что его не пустили на Путиловку, всех заворачивают, потому что там уже немцы.
— Гришака и наврать может, он такой, — продолжал я сомневаться. — Он всегда что-нибудь выдумает. Наверное, ждет не дождется немцев, гад полосатый, — я не мог согласиться с тем, что немцы так близко.
— А может, и правда. Он шел домой совсем без ничего. А если бы там было все в порядке, думаешь, он вернулся бы с пустыми руками?
Гришака — это старший сын бабки Марины. Худой и высокий как каланча. Говорили, что он худой от жадности, никогда себе покоя не дает. Даже с работы не ездил поездом, а всегда пешком ходил, потому что обязательно что-нибудь тащил домой — или кусок железа, или доску. Дома у него собраны разные инструменты, железо — от тонкой проволоки до кусков рельсов, различные шестерни и колеса от машин, даже кузнечный мех был у него. Все это Гришака натаскал. Не было случая, когда бы он не принес что-либо с собой. А сегодня, оказывается, шел с пустыми руками. Должно быть, правда, что-то случилось особенное. Но как же с фронтом, куда он девался?
— Что ж теперь будет, а, Мить?
Митька присел на завалинку, ничего не сказал. Обычно веселый, бесшабашный, он почему-то присмирел. Раньше я и не подозревал, что он может над чем-либо задуматься, кроме голубей. Теперь он был совсем другим. Сообщение Гришаки, видно, и на него подействовало.
— От отца писем давно не было, а теперь и совсем не жди, — проговорил Митька и швырнул камень в соседского петуха.
Митька жил вдвоем с бабушкой. Мать его умерла год назад, отец с первых дней войны ушел на фронт. Вначале от него приходили письма, потом все реже и реже, а вот уже месяц прошел, как отец не подавал о себе никаких вестей. Это, конечно, Митьку очень огорчало. Он любил своего отца и гордился им: его отец работал машинистом на большом красивом пассажирском паровозе. Паровоз этот был весь зеленый, только колеса красные да звезда выпуклая спереди, тоже красная. Я иногда украдкой от матери бегал с Митькой на пути встречать скорый поезд Киев — Сталино. Митькин отец, высунувшись по грудь из окна паровоза, улыбался нам. Бывало, он бросал в траву по огромному яблоку, но чаще всего приветствовал нас сигналом да рукой махал.
Митькина грусть передалась и мне, я молчал. Подумал о Лешке, и стало так тоскливо, что хотелось заплакать. Если немцы уже на Путиловке, успел ли он уйти?
А если он все-таки ушел, то все равно мы об этом не узнаем, письма не получим.
— Наш Лешка вчера тоже ушел… — проговорил я.