«И откуда она берется, эта трусость? Так вот вроде ничего, а коснись какое дело, сразу — тык-мык…» Яшка совсем разобиделся на себя, сел на ящик, положил голову на руки, стал думать. Думал, думал, да и задремал. Крепко, видно, задремал, не заметил, как и машина остановилась. Услышал голос шофера:
— Не вывалился наш пассажир? Нет? Цел пока?
Встрепенулся Яшка, подумал, приехали.
— Уже Ковель, да?
— Нет, сынок. Маленький перекур. Мерин пить захотел, напоить надо, совсем запарился, бедняга. Не молодой уж, — шофер похлопал ладонью по серому от пыли капоту, железо задребезжало. Накинул на пробку радиатора тряпку и, далёко отстранясь и отвернув лицо, открыл ее. Белый, густой пар вырвался из-под руки, заслонил шофера. В радиаторе булькала вода, мотор потрескивал, остывая. — Чай пить можно, — пошутил шофер, взял ведерко, сделанное из старой камеры, сбежал по тропке с насыпи.
Яшка увязался за ним.
— Пойду тоже попыо.
Шарип окликнул его:
— Принеси и мне мал-мал водичка-холодичка, — он отстегнул и бросил Яшке немецкую фляжку.
Тот ловко поймал ее и побежал догонять шофера, который направился к беленьким хаткам, видневшимся за деревьями.
ПЕПЕЛИЩА
Они шли через сад. Вишни уже зацветали, и над ними стоял ровный, настроенный на одну моту пчелиный гомон. Яблоньки еще держались, но по всему было видно, что через день-два они заполонят весь сад бело-розовым цветом.
Отводя в сторону ветки с набухшими почками, шофер не отпускал их, пока не перехватывал Яшка. Старый солдат брал ветку осторожно — двумя пальцами, слегка прикасаясь к голому стерженьку так, чтобы не задеть почку. Яшка старался схватить ветку за то же место, что и шофер, и всякий раз натыкался на его шершавую, испещренную черными трещинами руку.
Неожиданно шофер остановился, и Яшка ткнулся носом б его выгоревшую и вылинявшую гимнастерку.
— Ой, я нечаянно… — пробормотал Яшка.
Но шофер не ответил, он молча смотрел вперед. Яшка высунулся из-за его спины и остолбенел: перед ними лежало сожженное село. Те беленькие хатки (их было две или три), которые Яшка видел сквозь деревья, стояли без крыш, и были они вовсе не белые, а обгоревшие, закопченные. Хатки смотрели на мир пустыми черными глазницами окон печально и тоскливо.
Дальше, до самого конца улицы — одни пепелища, и на них только длинные, уродливо большеголовые печные трубы. На некоторых печах сохранились подсиненная побелка, нарисованные цветочки, голубки. Деревья возле изб обгоревшие, одни совсем голые, с черными ветками-обрубками, воздетыми к небу, на других, которые стояли подальше от пожара, шевелилась редкая листва и то лишь с одной, внешней стороны.
Вдали, в самом конце улицы, где, похоже, была центральная площадь села, показалась группа людей — военные, гражданские, некоторые в белых халатах, наверное, врачи.
Когда шофер и Яшка подошли к ним, Яшка увидел, что у многих в руках были блокноты и фотоаппараты, люди беспрерывно что-то записывали и фотографировали. Несколько человек, кроме того, снимали кинокамерой, и Яшка во все глаза уставился на них. Ему было интересно, как они молча, одними жестами переговариваются между собой и удивительно понимают друг друга. По еле заметному кивку старшего — в берете и с аппаратом — остальные быстро перебегали с места на место, переносили какие-то ящики, треноги, перетягивали толстые, похожие на садовый шланг, провода. Один, с большим блестящим листом железа, держался все время в отдалении и, направляя, как зеркалом, огромный солнечный зайчик, высвечивал затененные лица.
Майор в расстегнутой шинели громко, словно кому-то глухому, сказал:
— Папаша, расскажите нам все по порядку. Комиссия должна знать точные факты, чтобы предъявить обвинение палачам. Припомните, где вы были, когда появились каратели, откуда они ворвались в село, с чего все началось. Все по порядку. Спокойно, не волнуйтесь.
Только теперь заметил Яшка в центре толпы старичка — низенького, седенького, в стеганой фуфайке. Он мял в руках свою кепку и, поглядывая испуганными глазами, кивал в ответ на слова майора. Но Яшке почему-то казалось, что старичок кивает просто так, с перепугу, что он не слышит майора и рассказать ничего не сможет.
— Как ваша фамилия и сколько вам лет? — спросил майор, и старичок вдруг четко ответил:
— Спирка… Андрий Григорьевич Спирка. Мне пятьдесят девять рокив.
— Где ваша хата стояла, Андрей Григорьевич?
Спирка закивал головой:
— Сейчас все расскажу… Сейчас… — Он повернулся и, вытянув руку, проговорил: — Вот тут была моя хата.
И в той стороне, куда показывал старик, сразу все расступились, образовав полукруг, стали смотреть на пепелище.
И Спирка с вытянутой рукой смотрел на кучу золы, над которой высилась обгоревшая труба.
Яшка взглянул на старика и увидел, что рука его дрожит и мускулы на лице подергиваются, дрожат, словно под током. Майор тоже это заметил, подошел к старику, взял его руку в свои ладони, словно хотел согреть ее, заговорил мягко:
— Где вы были, когда в село ворвались фашисты?
— А вот на этом месте. Я вышел до колодца воды набрать. И тут — они. Впереди броневик, за ним мотоциклы. Броневик в конец проехал, вон туда.
— Много их было?
— Много! — вылинявшие голубые глаза старика были растерянны. — Много! Я думал, на постой якаясь часть заехала. Повернувся опять у двор, а меня схватил немец, показал — стой, мол, на месте. Тут же начали выгонять всех из хат. Мужиков — в сторону, в одну кучу, а жинок та дитэй — в другую.
— Где это было? — уточнил майор.
— Да тут же. Вот там мужиков согнали, коло хаты Ивана Барды, а жинок отут вот, — старик указал на противоположную сторону улицы. — Меня тож до мужиков толкнули. Я упал, ведро уронил, когда стал поднимать его, немец ударил меня ногой. Но я все ж таки ведро взял. Не знаю, на шо оно мени. Не думал же, шо такое будет. Тут уже було человек десять. И я…. Стоим ждем. Гонють с дальних краев села. Мужиков до нас, жинок и дитэй — в сторону. У Грицька Саливона хлопчик рокив шисть-симь, вцепывся в руку батька, кричит: «Я с тобою, тато!» Его до матери, а он — с батьком. Так и остався… Ну, а потим нас у хату Ивана Барды… У него хата велика була. Загнали и закрыли. А потом у викна почалы гранаты бросать. Шо там было! Кто кричит: «Рятуйте!», кто: «Добейте!»… Я упал в углу у печки и так лежал. А потом почався дым — хата вже горела. И тут, хто живый был, стали в окна прыгать, а нимцы з автомата стреляют. Я тогда знову назад. А колы вже дыхать нияк було, — старик взял себя за горло правой рукой, показал, как его давило удушье, — то я решився выбраться з хаты. И полиз знову до викна. Кругом дым, ничего не видно. Прыгнув и побиг на огород. Почали стрелять, а я по-за дымом, по-за дымом, а тут сад — и в лес.
Старик умолк и смотрел в землю, словно хотел вспомнить еще что-то и не мог. Все молчали. Тогда майор опять к нему с вопросом:
— А женщин когда стали расстреливать?
— Этого я вже не бачив. Но рассказують: когда нас загнали в хату и подпалили, то жинки кто кинувся до нимцив просить, шоб спасли, а кто до лесу — убегать стали. Тут нимцы и начали их с автоматов. Мало кто спасся. Вот Катря: — старик кивнул на стоявшую в стороне женщину.
Она, казалось, никого и ничего не слышала, стояла, сложив на животе руки и склонив голову, о чем-то думала. Даже когда старик назвал ее, она не двинулась с места, и ни один мускул на ее лице не дрогнул.
— Ну, а эта история, с младенцами?..
— Это ще мы стояли… Уже всех согнали, а нимцы на нас кричали: «Век! Век!», значит — «Иди! Иди!» — и показывают, куда идти. И тут жинка Митри Кавуна подбежала к офицеру и стала просить, шоб нас не губили, шоб дитэй пожалели, вот таких, яку нее на руках, маленьких. И она простягла дитину, шоб он побачив. А офицер шось прокричав, пидскочив солдат, схватил эту дитину у Митриной жинки да и у колодезь. Поднялся гвалт. Нас погнали, а там, я вже цього не бачив, люди казали, шо солдаты начали отнимать дитэй у жинок и кидать их у колодезь.
Все оглянулись на колодец и по одному, как-то несмело, стали подходить к нему. Но приблизиться вплотную к колодцу никто не решался, остановившись шагах в пяти от него, смотрели издали.
Первым к колодцу подошел майор. Он заглянул в него и тут же отошел. За ним стали подходить остальные. Яшка тоже подбежал, хотел протиснуться, посмотреть, но его тронул за плечо шофер, который уже успел заглянуть в колодец.
— Не надо, — сказал он Яшке. — Лучше не смотри… Пойдем. — И увлек Яшку за собой к машине.
Шарип расхаживал по обочине дороги, нетерпеливо ждал их с водой.
— Вас за смертью посылать хорошо: долго ходишь. — И, увидев, что они пришли пустыми, удивился: — Нет в селе вода?
— И села нет, — сказал шофер. — Немцы сожгли и людей убили. А колодец младенцами забит, — шофер шаркнул резиновым ведром по радиатору, опустил с грохотом капот.
— Зачем такое? — подошел к нему Шарип.
— Зачем! Зачем! — рассердился шофер. — Затем, что это были фашисты! «Зачем»?! Это ты у них спроси — зачем! У тех, кто это сделал. Вот едешь на фронт, там и спроси у гадов — ты их ближе увидишь!.. — Шофер кивнул Яшке, чтобы он забирался в кузов.
Машина рванулась, словно ее толкнули сзади, взвыв мотором, понеслась по шоссе. Яшка боялся, что рассерженный шофер не удержит грузовик на дороге, перевернется в кювет.
ВОКЗАЛЬНАЯ НОЧЬ
Большой город Ковель, народу много толчется в нем.
Особенно военных — на каждом шагу. Не успел Яшка с Шарипом пройти и полквартала, как их остановил патруль. Два солдата с красными повязками на левой руке потребовали у Шарипа документы. Шарип достал свою бумагу и, пока те читали ее, все время втолковывал им, откуда он и куда идет. Яшка волновался за него, ему казалось, что Шарип слишком много говорит, будто провинился в чем-то и теперь оправдывается. Яшка даже за рукав его дернул, чтобы тот подождал, пока патрули прочитают справку. Но Шарип продолжал свое:
— Из госпуталь я, понимаешь? Свой часть иду…
Солдаты вернули справку, и Шарип так обрадовался, что даже спросил у них дорогу на станцию. Те махнули рукой вдоль по улице и пошли дальше. Яшка не выдержал, окликнул патрулей, стал расспрашивать о госпитале, торопливо объяснять, зачем он ему нужен.
— Тут много госпиталей, — сказал один из них, не останавливаясь, — в комендатуре узнай.
Хотел спросить Яшка, где комендатура, но солдаты, наверное, торопились, не ждали больше Яшкиных вопросов. А может, им надоели такие расспросчики. И стоит Яшка, не знает, как быть. Оглянулся на Шарипа — и тот уже далеко ушел, не ждет. Плюнул с досады, побежал к Шарипу, догнал, зашагал рядом.
На вокзале военных еще больше, вот-вот потеряет Яшка в этой сутолоке Шарипа. А того как подменили, мотается взад-вперед, будто знакомых ищет, Яшку совсем не замечает. Наконец остановился, вытер лоб, проговорил:
— Все чужой, ни один собака из наша часть нет. — Он взглянул на Яшку, улыбнулся, а потом вдруг, поддернув вещмешок, сказал: — Ну, я пошла искать попутный транспорт. Прощевай, — Шарип сжал Яшкино плечо и ушел.
А Яшка остался стоять на месте, будто его пригвоздили. Он мешал людям, его толкали, но Яшка не двигался и все смотрел в ту сторону, куда ушел Шарип. Тоскливо и одиноко вдруг сделалось на душе, словно его обманули, обидели.
«А что он, обязан со мной возиться? — стал рассуждать Яшка. — У него свои дела, свои заботы. Он торопится скорее в свою часть…»
Медленно поплелся Яшка по перрону, миновал ошарпанный кипятильник с большой надписью на стене «Горячая вода» и пожилой теткой за стеклом, поравнялся с наспех сколоченной деревянной уборной. Хоть и не хотелось — зашел. Переступая через густо налитую хлорку, поморщился от кислого запаха. Вышел, поддернул штаны и не повернул к станции, а спустился с платформы, узкой тропинкой пошел дальше. Сожженные и разбитые дома пугали своей пустотой. Тут же валялись кверху колесами обгорелые скелеты вагонов. Робко покрикивали маневровые паровозы, позвякивали буфера.
Огляделся Яшка и только теперь заметил, что наступает ночь. На маленьком паровозике, остановившемся неподалеку, тускло горели фонари, прикрытые щитками. Паровозик постоял немного, пискнул два раза и, тяжело отдуваясь, укатил. Стало совсем тихо и одиноко. Яшка повернул обратно, к людям.
В деревянном бараке, выстроенном на пустыре вместо разбитого вокзала, было полно народу. Инвалиды, женщины, дети, старики при тусклом свете маленьких лампочек у самого потолка непрерывно суетились. Одни уже укладывались на ночлег, другие поднимались, выходили. Над всеми висел густой и тяжелый табачный дым. Время от времени сквозь сплошной гомон раздавался умоляющий женский голос:
— Хоть курить бы выходили! Задохнуться можно…
Никто не отвечал, каждый был занят своим делом.
Высмотрел Яшка свободное местечко у самой стены, стал пробираться. Переступая через лежащих прямо на полу, он покачнулся и наступил кому-то на ногу. На него заворчали: «Шпана еще тут разная шныряет… Погибели на вас нету…»
Покраснел Яшка, хотел огрызнуться, да сдержался: сам виноват, наступил на человека. Уж лучше промолчать.
Добрался до намеченного местечка, сел, привалившись спиной к стенке, обнял на коленях свой вещмешок, осмотрелся. Напротив, на узле, сидит молодая женщина с ребенком, подозрительно косится на Яшку. Он отвернулся, вроде увидел что-то интересное, но все время чувствовал, что женщина не спускает с него глаз. «За жулика, наверное, принимает», — подумал Яшка и снова взглянул на нее. Она быстро одернула подол, забегала растерянно глазами, стала усиленно трясти свою девчонку, хотя та тихо дремала у нее на коленях. Чтобы не видеть и не беспокоить женщину, Яшка уткнулся лбом в вещмешок, сделал вид, что ему хочется спать и ни до кого нет дела.
Невольно прислушался к разговору справа. Ворчливо жаловалась соседке старуха:
— Ишо придумали — санпропускник какой-то. «Иди, бабка, и все, не дадим билет, — говорит, — без справки». Ой, боже мой, и что за напасти!.. Иде тот пропускник, и што оно такое? Показала мне одна гражданка и посоветовала: «Высуньте пятерку, вам справку и дадут», — «Иде ж мне пятерок набраться?» — думаю. Ну иду. Сидит там девушка, я — к ней, даю ей троячку: «Мне справочку…» Она взяла деньги — и в ящичек, а мне два рубля сдачи и талончик. «Женское отделение — налево», — сказала и уже к другим оборотилась: «Кто следующий?» Стою я и не знаю, как опять к ней подступиться. «Мне бы справочку», — говорю. «Идите помойтесь — получите справку». И так строго на меня. Ну, делать нечего, пошла. Отобрали у меня одежу, унесли, а мне дали номерок и тазик: «Иди, бабка, мойся». Помылась, ничего. Несут одежу, а она как есть вся горячая, даже с подпалинами кой-где. И што, думаю, спортили одежу. Издеваются над людьми, да и только. Кто это вот придумал и кому это нужно — купать всех? Так, лишь бы людям головы морочить. Отправляли б поскорее, а дома я и сама помылась бы. Вздумали — чистоту соблюдать, кому она…
— Э, старая, по-глупому ворчишь, — отозвался мужской голос. Женщины притихли, и тот продолжал: — Для вас же стараются. Нет чтобы спасибо сказать, недовольство проявляют.
— За что же спасибо? — удивилась старуха. — Если б они накормили досыта…
— «Накормили»! — передразнил ее мужчина. — А то подумала, почему такая война прокатилась в один конец и в другой, такая разруха, голод, можно сказать, а эпидемий — ни тебе тифа, ни холеры, ни чумы какой-нибудь не было? Почему? А ведь они, эти эпидемии, как чуть человек отощал, так и пошли косить народ. Первым делом вошь наседает, а потом и все прочее. А?
— Что правда, то правда, эпидемиев не было, — согласилась старушка. — В царскую войну, помню, не то так другое приключится…
— Вот то-то! А ты «накормить»! Накормить всех — где набраться, война еще не кончена. А от заразы надо народ спасать, потому, если она заведется, покосит людей побольше, чем война, чем голодуха.
— Что правда, то правда, — вздохнула старушка.