Передохнув, Чока напряг свои задние лапки, раздул горло для большей легкости, оттолкнулся и весь вытянулся, летя к зеленой траве. Он вцепился в дёрн, мгновение висел, но жидкий мох не удержал его. Кувыркаясь, осыпая со стены желтую пыль, Чока упал в яму.
Он ослеп от пыли, долго мигал глазами, встряхивал головой. Его облепила паутина, какая-то серая слизь. Однако он не ушибся, угодил на мягкую, еще не слежавшуюся глину. Отдышался. Когда стал хорошо видеть, вскарабкался по доске вверх. И опять, едва коснувшись дёрна, свалился на дно ямы.
Чока поднимался, падал, снова поднимался... Начало темнеть, появилась роса. Доска сделалась мокрой, и Чока так утомился, что не мог уже держаться на ней.
«Ничего, — сказал он. — Я завтра. Отдохну, разозлюсь и... Я сильный, выпрыгну!»
Понемногу привык к темноте, огляделся. В яме оказалось не так уж пусто: вон ползет по куску глины колючая гусеница (жаль — таких лягушки не едят), в углу п аук сплел паутину, и в ней бьются мошки (можно их слизнуть, если ничего другого не найдется), а вот большой малярийный комар притаился под гнилой щепкой... Чока прыгнул к нему, мелькнул язычок, и комара не стало. В животе сделалось колко и тепло, захотелось много еды. Еще двух комаров он разыскал под другими щепками, проглотил слизняка на листе бледного лопуха, после слизнул мошек, прыгавших в паутине. Большой сердитый паук с желтым крестом на спине ударил Чоку всеми своими лапами, зашуршал, зашипел и уполз к себе в дом — темную щель, затянутую плесенью.
Чока обиделся, запрыгал в другой край ямы, по пути разорил чье-то гнездо с белыми вкусными личинками и в самом углу наткнулся на круглые железки, пахнущие ржавчиной. Чока вспомнил, что на дне болота валялись точно такие же железки. Долго никто не знал, откуда они взялись и почему от них такой нехороший запах: вода и то портилась. А совсем недавно прискакала с соседнего болота старая, замшелая лягушка (разругалась со своей родней) и рассказала, что однажды была война. Воевали люди с людьми, стреляли, бомбили, и, когда бомбы разрывались в болотах, гибло много лягушек и тритонов. Будто бы люди тоже падали в болота, тонули. В таких местах вода делалась совсем непригодной для жизни, приходилось лягушкам переселяться. Много еще кое-чего рассказывала старуха, но ей не очень верили, особенно молодые. А Чока назвал ее брехуньей, за что получил от матери шлепок: престарелых лягушек даже из чужих болот полагалось уважать.
И вот опять эти железки. Может, и вправду воевали когда-то люди? Убивали друг друга, портили болота. Трудно поверить, и непонятно, зачем была война. Чока видел людей возле болота в лесу. Они огромные, шумные и пестрые. Но не очень страшные, и никогда Чока не слышал, чтобы они убивали лягушек. Конечно, никто не знает, зачем люди живут на свете, однако, если живут, — пусть. Чока никогда много не думал о людях — своих, болотных, дел ему хватало.
А теперь подумал: «Пришел бы человек и вытащил меня из ямы. Он большой. Может, как раз он и нужен для того, чтобы вытаскивать лягушек из ям?..
Чока запрыгал вдоль стены, чтобы все узнать, все осмотреть. Попадались разные вещи: кусок кирпича, гнилая тряпка, рваный сапог. А вот лежит старая банка. Чока сунул в нее рыльце, желто зажег свои выпуклые глаза. Сначала почувствовал неприятный запах, потом увидел клочки шерсти и белый скелет. Догадался: в банке погибла мышь.
Это расстроило Чоку: даже юркая мышь не смогла выбраться из ямы. А как же он? Ему по-настоящему хорошо только в болоте: сушь — для тех, кто не умеет плавать. Но вдумываться Чока не стал, к тому же его перепугал большущий хрущ, на которого он наступил лапой. Хрущ завозился, забормотал, расправил жесткие крылья и так ими скрежетнул, что Чока в несколько прыжков оказался у другой стороны ямы. Удивился: зачем сидит здесь хрущ, если может в любую минуту вылететь наверх и переночевать где-нибудь в лесу?
Ничего интересного больше Чоке не попалось, да он и боялся теперь заглядывать под щепки, в темные лунки, обошел стороной ржавую банку. Зато в ямке у подмытого обрыва нашел лужицу воды. Она была чистая, дождевая. Лужицу прикрывал край замшелой доски, мох тонкими космами свешивался до самого низа (пил воду), и лужица была как бы отгорожена от всей большой страшной ямы. Чока раздвинул нитки мха, спрыгнул в воду и окунулся с головой. Лег на мягкое дно лужицы, притих, впитывая влагу иссохшей кожей.
Лежал долго, упрямо, как в своем родном болоте. А когда ему стало тяжко без воздуха, высунул рыльце из воды. Где-то вверху шумел ветер, плескались листья деревьев, будто текла речка, а еще выше мерцали звезды — хрупкие, чистые. Таких звезд Чока не видел над своим болотом (там они всегда блеклые, затуманенные и теплые), и казалось, что от них дует зябким ветром. Все живое затихло в яме, точно страшась и прислушиваясь к тому, что творилось в большом, свободном мире.
Лужица была, вероятно, холодной, потому что Чоке сделалось грустно, вяло, захотелось спать. И он уснул бы, но боялся — кто-нибудь подкрадется, проглотит его, — и изо всех сил пучил глаза. А когда наконец задремал, то сразу увидел родное болото, теплый ил на дне, широкие листья кувшинок. Звенят комары над водой, квакают лягушки. Резвятся лягушечки, а лягушата с восторгом смотрят на Чоку, учатся у него нырять и чокать. Затем вдруг Чока увидел, как откуда-то сверху медленно опустились в болото люди. Большие, тяжелые, но почему-то тихие и совсем не страшные. Они плавали между кувшинками, заныривали на дно, ловили крупных малярийных комаров. У них появились перепонки на руках и ногах, глаза стали желтыми и выпуклыми, как у лягушек, и кожа покрылась скользкими прыщами. Чока подумал: «Люди, пожалуй, убежали от войны, и теперь им будет хорошо в болоте. И места всем хватит».
Чока смотрел на людей, посмеивался над их неловкостью, быстро рос и, наверное, успел бы стать совсем большим, но где-то над ямой взошло солнце, нагрело глинистый обрыв, потеплела вода в лужице, и он проснулся.
Поняв, что сидит все в той же яме, Чока сильно огорчился; от расстройства у него часто заёкало горло, кожа сделалась колючей, словно обросла шипами. Где-то недалеко возился, трещал хрущ, потом он взлетел, слепо ударился в глину стены, выбив облачко пыли, и скрылся в сияющей пустоте над ямой. Чока решил, что ему тоже нужно туда, в открытый мир, в большую, настоящую жизнь.
Выбрался из лужицы, запрыгал к доске, которая одним концом почти упиралась в кромку обрыва, будто звала: «Поднимись по мне, оттолкнись — и будешь там...» Поднялся, увидел над собой, совсем близко, дёрн и зеленую траву, раздул горло, напрягся — и полетел ввысь. Но летел почему-то очень долго; когда решил глянуть — может, небо уже вокруг! — сильный удар оглушил его.
Чока упал жестко, на кусок кирпича, ушиб голову. Долго не понимал, что с ним случилось, потом снова медленно и зло полез по доске вверх.
Много раз он вскарабкивался и падал. А когда совсем ослабел, уселся на самый край доски — отсюда хорошо были видны дёрн, трава, клочок чистого неба — и принялся не мигая смотреть на все это. Смотрел, тосковал, и если бы мох и трава вдруг ожили, они бы дотянулись до Чоки и помогли ему выбраться из ямы. Хмурым вечером сполз вниз, проглотил комара и спрятался в лужицу.
Каждый день Чока пробовал выпрыгнуть из ямы. В том месте обрыва, куда удавалось ему допрыгнуть, он выбил лапами углубление, и теперь почти невозможно было прыгнуть выше: мешала нависшая козырьком глина. Но Чока не сдавался — ведь был он Чока.
Как-то раз, утомившись, сидел он на краю доски, смотрел в небо. С вершины дерева сорвалась ворона, низко полетела над землей. Чока квакнул изо всей силы, не удержавшись от тоски. Ворона повела одним глазом, часто замахала крыльями и стала падать на Чоку. Не успел он спрыгнуть с доски, как очутился в клюве вороны и взмыл вверх. И, может, спасся бы Чока или попал в желудок вороны, но на нее налетели другие вороны, загалдели, подняли драку, и Чока снова свалился в яму.
Поздней осенью посыпался снег. В одну ночь померзли комары и другие насекомые, а в углу ямы ветром надуло белый сугроб. Чока забрался к себе в лужицу (ее уже застеклил ледок), зарылся поглубже в ил и, как полагалось ему, впал в беспамятную долгую спячку.
В апреле наступила весна, но только в конце мая растаял снег в яме, наполнил ее до половины водой, и Чока почувствовал у себя на дне смутное томление. Он шевельнулся, вытянул лапки. Потеплевший ил раздался, в трещины хлынула вода. Чока чуть поднапрягся, приподнял спинкой комья глины и вместе с облаком мути медленно всплыл на поверхность воды.
Сначала он ничего не видел — так было ярко вокруг; после, когда подышал теплым, сладким воздухом, он различил желтые стены ямы, остро-зеленую травку на кромке обрыва, тоненькие ветви деревьев и синее — так что стало больно в глазах, — небо.
Чока удивился и не испугался. Ему было очень хорошо: он наглотался, напился воздуха, побултыхал лапками и ощутил во всем своем тельце тепло жизни. Как хорошо, что он опять проснулся, дышит, двигается, и опять греет его солнце, над водой летают мошки и комарики! Разве может быть что-нибудь лучше всего этого! Чока раздул горло и оповестил о себе весь мир:
— Ква-чок!
Он долго плавал из конца в конец ямы, взбирался на обломки досок, грелся и снова нырял в воду. Он выгонял из себя истому, тупую тяжесть длинного зимнего сна.
Только потом, к началу вечера, Чока вдруг почувствовал, что ему тесно в яме, хочется куда-то в ширь, в густые травы, в листья болотных кувшинок. Хочется увидеть других, подобных себе квакающих, ныряющих. И Чока вспомнил, где он и что с ним случилось прошлым летом. От этого сделалось ему очень грустно, он весь размяк, будто его ударили палкой по голове. И начал тонуть, забыв набрать воздуха. А когда вынырнул и увидел глинистый обрыв, сразу прыгнул на него, зацепился лапами за гибкий корешок, повис.
Чока подумал, что наконец выбрался из ямы, но глянул вверх и тут же закрыл глаза, рыжими комьями над ним громоздилась отвесная стена. Держался, пока не занемели лапы, потом шлепнулся в воду. Поплавал, отдохнул и снова бросился на обрыв. Бился он весь вечер и всю ночь, лишь под утро, совсем обессилев, вскарабкался на щепку, задремал.
И, как когда-то давно, прошлым летом, увидел родное болото. Зеленую тину, мягкий ил, цветы кувшинок. Люди совсем превратились в лягушек, отлично плавали, покрылись водянистыми прыщами и квакали талантливо, с причокиванием, как умел только один Чока. И удивительно: Чока не сердился на них за это. Ему было хорошо плавать в зеленой тине, лежать животом на любимом листе кувшинки и никому не завидовать и даже людей считать настоящими, родными лягушками. И еще привиделось Чоке, будто он подружился с одним маленьким человеком, человечьим лягушонком. Вместе ныряли на дно и зарывались в ил, грелись, лежа на кувшинках, выпрыгивали на берег и гонялись за жирными вкусными мотыльками. Человечек был больше Чоки, лупоглазый и громкий, не слушался своих родителей и объедался мотыльками. Но это пустяки, просто он не привык к земноводной жизни. А друг был настоящий. Когда они вместе прогуливались по берегу и упрыгивали далеко от болота, человечек говорил: «Ты не бойся со мной. Упадешь в яму — сразу вытащу. Я пока еще как человек — все умею!»
Очнувшись, Чока увидел, что вода в яме заметно убавилась, обнажились мокрые липкие обрывы, и теперь вовсе незачем было прыгать: потеряешь последние силы и умрешь от голода, ибо не сможешь поймать даже маленького комарика. Чоке не хотелось умирать, да и что будет там, после смерти? Хорошо, если приснятся приятные сны, а если совсем ничего — очень грустно и неинтересно. И Чока принялся ловить комаров: гонялся за ними, прыгал, подкарауливал, выставив из воды кончик рыльца. Он быстро позабыл о яме, родном болоте, даже о себе самом: так любил он свое главное дело жизни охоту. Наевшись, и вовсе не захотел думать о своей беде, а когда наступила ночь и далеко в черной глубине неба загорелись звезды, он долго смотрел на них, и они казались ему большими светляками, которых можно слизнуть языком, если хорошо подпрыгнуть.
С каждым днем вода теплела и убывала. Наконец она коснулась дна, развезла в мутную жижу ил, мох, упавшие с осени листья. На эту грязь летели тучи комарья и мошкары, валились сверху пухлые мотыльки, и жить стало очень легко. Не хуже, чем в любом болоте, даже в том, где Чока родился. Вот бы посмотрели лягушки, сколько у него вкусной еды!
Прошлогодняя доска, с конца которой Чока хотел выпрыгнуть из ямы, совсем подгнив, обрушилась. И хорошо: не надо беспокоиться и понапрасну биться о жесткую глину стены. Других важных дел хватает: надо много купаться, нырять, барахтаться, зарываться и подолгу лежать в прохладном иле, чтобы после, когда иссякнет вода, не шибко грустить о ней.
Чока вырос, сделался большой, сильной лягушкой за весну и начало лета. И оттого, что он теперь почти не думал про жизнь, которая глухо шумела где-то наверху, он сумел позаботиться о себе: расширил и углубил лужицу под доской, впустил в нее побольше воды.
Яма высохла, в полдни сильно прогревалась, а Чоке было легко и прохладно. К тому же насекомые, боясь жары, начали слетаться к лужице, скапливались здесь тьмой-тьмущей. И Чока разжирел, объедаясь. Задремывая от лени, он жалел своих сородичей, которым, пожалуй, стало уже тесно в болоте и они неусыпно трудятся теперь, добывая пищу.
Однажды, когда Чока грел на солнце свою горбатую широкую спину, в стене ямы послышался шум, треск кореньев. Чока юркнул к себе в дом, притих. Шум усилился, перешел в толчки, удары. Потом отвалился кусок сухой глины, и из дыры высунулась острая мордашка какого-то зверя. Он отряхнулся, сильно потянул носом воздух и задней лапой почесал затылок. Был он почти черный, шерстка красиво лоснилась, точно смоченная водой, а глаз как и вовсе не было — узкие щелочки. Зверь еще раз потянул носом и громко спросил:
— Кто здесь живет?
Чока промолчал, глубже всунувшись в воду.
Зверь направил свой нос — он у него часто подергивался — прямо на лужицу, сказал:
— Вылазь!
Чока выпрыгнул, опасаясь, что может быть хуже, но близко не подошел.
— Кто ты? — осведомился зверь.
— Чока. Лягушка,— ответил Чока.
— Лягушка? Которые в болотах живут?
— Ква-чок! — подтвердил Чока, чтобы у зверя не было сомнений.
— Почему в яме?
— Упал.
— Бедный, — сказал зверь и почесал затылок. — Я крот. Хожу под землей. Прошел под всем лесом, под вашим болотом. Яма вот попалась — огорчение. Не люблю свет и жару. А ты-то хочешь домой?
Чока промолчал, не зная, что ответить: так нежданно появился этот зверь, так внезапно спросил о доме.
— Вот что я тебе скажу, — прохрипел крот (ему уже было плохо на свежем воздухе), — полезай в мой ход и скачи по нему. Скачи, скачи и когда-нибудь выскочишь наверх. А мне некогда, шерсть трещит от жары.
— Нет, — сказал Чока и вдруг соврал неожиданно для себя: — У меня друг есть — Человечек. Он скоро вытащит меня.
— Тогда бывай!
Крот слепо перебежал яму, чуть не сбив по пути Чоку, уткнулся острым рыльцем в другую стену, заработал всеми четырьмя лапами и быстро углубился в глину. Позади осталась черная дыра.
Чока глянул в дыру — темно, сыро, и только слышится глухой шум, скрежет: где-то уже далеко буравил землю крот. «Чудной какой-то, — подумал Чока, — в земле живет, землю роет. Зачем это ему? Разве интересно? Без воды, тины... Совсем диким стал — даже тепла боится». Чока перешел к другой дыре, откуда крот появился в яме, глянул. Темно, сыро. А может, поскакать по кротовому ходу? Решиться — и поскакать. Скакать долго, терпеливо — ведь крот где-то с самого верха начинал свой ход. «Нет, — решил Чока, — страшно. Еще земля обвалится, придавит».
И потекли совсем спокойные дни и ночи. Чока много спал, много ел и очень полюбил смотреть сны о людях и родном болоте. Он так привык к ним, что понемногу сны начали казаться ему более настоящей жизнью. Проснувшись, Чока, случалось, долго всматривался в сумерки ямы и принимал это существование за другой, тоже приятный сон. Если ему становилось скучно, он отправлялся в угол и дразнил большого паука с желтым крестом на спине (паук поселился там, едва высохла в яме вода). Воровал у него мошек, рвал паутину. Паук противно трещал, бил его колючими лапами, а раз больно укусил. Но Чока не испугался: ведь и это почти как во сне.