Вымыв чистой водой руки, пригладив растрепанные волосы, Русик почувствовал себя увереннее, спросил:
— Дядя, вы из Будынка?
— Угу, из будильника. Сегодня собаки спать не дали. Под окном сцепились в пять утра и грызлись до семи. Почему у вас собак много?
— Много, — согласился Русик. — Бродячие. Их убивают — все равно откуда-то берутся.
— Понятно. Э-э... юг, всякая мразь безответственно плодится. У нас бы они померзли.
— Вы писатель, дядя?
— Фантаст.
— Фантомас?
— Ха-ха! Ну чудик-юдик-карапуз! Фантаст. Фантазирую, значит, сочиняю. Другие... э-э... скажем, реалисты — те, как вот ты, все про жизнь... А я космос обозреваю мысленным взором. Понял чего-нибудь, рыжий чудик?
— Ага. Про другие планеты сочиняете. Про жителей Марса, которые похожи на больших муравьишек.
— Пройденный этап, малец. Наша система оказалась безлюдной. Щупаю отдаленные галактики. Ну, тебе это не уразуметь.
— Понимаю. Планеты, которые дальше Солнца.
— С тобой не заскучаешь.
— Первый раз писателя вижу. — Русик оглядел мощного и какого-то уж очень нежного писателя, он все больше нравился ему своей чуть пугающей необычностью. — Спрашиваю в Будынке других, отвечают: шахтеры. Мама говорит: писатели в шахтерские дома отдыха едут, шахтеры — в писательские. Так им интереснее.
— Почти угадал, обмениваемся. Нам их санатории нужны, лечиться, а им книжки посочинять надо, правда же?
— Не-е, они тут весело отдыхают...
— Ха-ха! Все знает рыжий чудик! Зачем тебя мама такого умного родила? Подарочек, можно сказать, преподнесла человечеству. А писателя, значит, первого видишь?
— Один из Ташкента, который критикует, обещал книжку прислать, забыл, наверно. Одна переводчица подарила, но я не умею пока по-французски.
— Ну да. Это ж тебе... э-э... не червяков волосатых из грязи дергать. Париж! «Гранд-Опера», Лувр, соборы, Эйфелева башня! Кабаре, девочки, неоновое сияние. Вспомнишь — душа летит через границы и рубежи. Другая планета!
— Вы там были?
Вместо ответа писатель оглядел долгим затуманенным взором Русика, будто соображая, откуда он тут взялся, такой рыжий и прилипчивый, а затем спросил мрачно:
— Ты знаешь, кто я?
Русик немо замотал головой.
— Плутоний Сириус.
Русик молча и согласно покивал, удивляясь красивым, никогда не слышанным имени и фамилии — такие не могут быть у простых людей, такие бывают, наверное, у жителей далеких планет, знаменитых киноактеров или вот у этого дяди фантаста. Русик хотел и себя назвать, чтобы уж совсем познакомиться, но раздумал: имя у него, может, и ничего еще, а фамилия пустяшная — Задорожко, да и писатель отрешенно смотрел в ленивое штилевое море, пожалуй позабыв о нем навсегда. Надо уходить. Человек мыслит — сочиняет — нельзя мешать: рассердится еще и не захочет потом, в другой раз, узнать Русика, поговорить про космическую фантастику. Стараясь не шуметь, он поднял удочку, банку, кеды, шагнул, чуть слышно скрипнув галькой.
— Э-э... подожди, чудик. Идея-фикс пришла. Надо зафиксировать. Слушай, садись и радуйся, что повезло. Книжкам такое еще не снилось. Представь, планета где-то за миллион световых лет от нас, свое у нее солнце, но оно льет жидкий свет, и атмосфера там... э-э... тоже жидкая, приблизительно как у нас вода. И разумные существа на планете, назовем ее Гидрастис, плавают... представляешь, плавают, а не ходят. — Писатель Плутоний Сириус развел толстые волосатые руки, помахал ими, отгребая невидимую жидкую атмосферу. — Всегда во взвешенном состоянии находятся существа, к тому же разумные. Так. Усвоил?
— Как медузы? — спросил Русик.
— Фу! Это же неэстетично — медузы. Из тебя прямо выпирают всякие грубости. Не можешь отвлеченно, умозрительно вообразить гидроидов... Да, назовем гидроидами жителей Гидрастиса. Красиво, правда? Гидроиды... Ну вот, пусть они плавают в твоем воображении, как дельфины. Грубовато, конечно, такое сравнение, но главная суть не в этом. Гидроиды имеют реактивные двигатели, рождаются с такими двигателями. Втягивают жидкую атмосферу и с жуткой силой выталкивают ее, развивая потрясающую скорость...
— Похоже на кальмаров, да? Мне Витька-дуроход рассказывал, они набирают воду и выталкивают.
Плутоний Сириус сцепляет меж колен пухлые пальцы рук, медленно поворачивает к Русику бородатую, округло бородатую и колючую голову, стеклянно выпученными глазами словно бы расплющивает бестолкового чудика на горячей и жесткой гальке, держит его уничтоженным несколько минут. Убедившись наконец, что Русик осознал свою неисправимую, дерзкую вину, Плутоний Сириус гладит ладошкой круглый живот, мечтательно расслабляется и говорит прежним дружеским тоном:
— Главная суть в чем? Не жду ответа — не для твоей головы альтернатива. Техника не требуется гидроидам, вот! Никакой! Все у них есть от рождения. Планету освещают гигантские электрические скаты, вечное лето, никакого притяжения, не надо строить города, дороги, передвигайся в любом направлении, они все во взвешенном состоянии, детеныши выкармливаются атмосферой, насыщенной питательными веществами. Гидроиды не ходят на работу, у них масса свободного времени для умственного и духовного развития, поэтому они в тысячи раз умнее людей. Но, представь, наука у них не техническая — умозрительно-отвлеченная, сплошная теория и чистая философия, из которой не надо производить табуретки. Гидроиды свободны от вещей, добычи пищи (я уже сказал — питает их пульсирующая атмосфера), а значит, нет на планете Гидрастис зависти, злобы, борьбы за теплое и сытное местечко под своим солнцем. Умозрительным, неугнетенным разумом гидроиды постигли всю Вселенную, поняли ее суть, как дважды два осознали и примирились с ее бесконечностью. Им не надо летать в космос, они знают о жалком существовании людей, видят, например, нас с тобой на берегу нашей лужи-моря, загорающих козявок. Им-то и загорать ни к чему, они живут вечно, никогда не болеют. Идеальная антисептика, совершенный биоценоз.
— Здорово, дядя... Плутоний! Вы такой хороший придумщик... Фантаст! — Русик глянул ему в лицо, густо закрасневшее от солнца, с капельками пота на щеках (может, от воображения он так раскалился, работа же — воображение, да еще какая!). — И воевать эти гидроиды никогда не будут, правда? Зачем им, если все есть?
— Ты жуткий реалист, парень. Без навоза не можешь. Абстрактности никакой. Другая галактика, а ему «ура» подавай. Там общаются как? Мысленно, электронно, без слов. У них и рук нету, чтобы автомат держать.
— А мой дед погиб...
— Опять! При чем тут твой дед? Какое им дело?.. Для гидроидов наши войны — мелкая возня. У них... э-э... галактические войны. Например, гидроиды решают поглотить какую-нибудь биологически насыщенную планету — она нужна им для пополнения собственной питательной среды, — приводят в действие реактивные силы Гидрастиса, там же все реактивное, и с потрясающей скоростью устремляются к цели. Происходит столкновение, но никакого взрыва: своей жидкой пульсирующей атмосферой Гидрастис всасывает в себя планету, насыщенную живыми существами, до капельки растворяет ее в себе. Тихо, мирно, никакой крови, криков и рыданий. Космический размах!
— Целиком?!
— Ну да. Остатки, отходы могут загрязнить окружающую среду, галактическое пространство. Там строго следят за этим.
— А до нас они не долетят?
— Могут. Если пища... э-э... иссякнет поблизости.
Русик оглядел лужу-море, теперь уже зарябившую, слегка подкрашенную густой синью вдали, минуту или две смотрел на клокочущий, рыжий от обнаженных тел, звенящий голосами пляж, затем поднял глаза к обрыву, где в зелени садов, акаций, платанов едва виднелись затененные крыши маленьких домишек, а выше — белые дома санаториев, и спросил себя: «Неужели всего этого в одно мгновение может не стать?» Исчезнет Страхпом со своими персиковыми деревьями, старик Шаланда вместе с удочкой и бычками на кукане, растворятся в жидкой атмосфере мастер высшего класса Иван Сафонович Кожемякин, Нинуська, Мать наша Машенька, танкер «Орел», хоть он и железный, порт, город, этот пляж с тысячами загорающих... Всех всосет в себя планета Гидрастис, все станут пищей для самых умных существ — гидроидов... И он, Русик Задорожко, тоже...
«Нет,— сказал себе Русик,— не хочу!»
Он не мог представить, умозрительно вообразить, что его совсем-совсем не будет нигде во Вселенной. Другие еще могут исчезнуть, особенно Страхпом, а он... Русик передернул плечами, пошевелил пальцами ног, взял гальку и зашвырнул далеко в воду... А он, такой живой, всем нужный, уже умеющий читать книжки, он не растворится в жидкой атмосфере. Никогда! Гидроидам не удастся сварить из него суп. Русик будет защищаться
Подняв щепку, он отщипнул тоненькую палочку и нарисовал на песке гидроида: толстый, головастый, вместо лица — огромная пасть, вместо рук — жирные плавники, на хвосте — сопло турбины, как у сверхзвукового самолета. Подумав, залохматил голову сплошной бородой, выпятил живот и низ живота одел в плавки: неприлично же разумным существам голыми плавать. Вокруг начертил волны жидкой атмосферы.
Плутоний Сириус спросил:
— Ты кого это?
— Гидроида.
— Вроде на меня похож?
— Не-е. У него жабры и... турбина.
— Сотри. Отвратно видеть.
Русик размазал пяткой рисунок, поднялся, собрал свои вещи и хотел попрощаться с писателем-фантастом — вряд ли он сегодня что-нибудь интересное придумает: утомился, огруз и глаза вроде бы запотели мутно, как у полусонного, — но писатель, глянув в сторону бурно клокочущего пляжа, вдруг ободрился испуганно, схватил Русика за руку, притянул к себе.
— Жена идет... э-э... выручай!.. — Голос у него приглох, словно захлебнулся в нырке, потом зазвучал часто, с нарочитым смешком. — Скажи: немножко дядя позагорал, пять минут. Мне нельзя, понимаешь?.. Сердце... Она строгая, у-у какая! И скажи: просто так, про море разговаривали. Не любит, когда сюжеты разбалтываю, у-у!.. Выручай, чудик. За мной мороженое, пять порций.
Слушая, Русик смотрел мимо Плутония Сириуса — там, по кромке пляжа, расплескивая длинными загорелыми ногами воду, шла женщина в легоньком распахнутом халатике, в лифчике и трусиках — узеньким клинышком,— с высокой, крупными завитушками седоватой прической париком (Русик видел, как такие парики снимают перед купанием, прячут в сумки). Очень молодая женщина, спортивная и точно — строгая. От строгости у нее сдвинулись резко накрашенные брови, стиснулись в узенькую полоску губы. Красными ногтями она нервно терзала зажженную сигарету и сощурено, острыми полосками глаз нацеливалась на Плутония. Но заговорила вовсе не зло или нарочито не зло, как говорят с напроказившим родным ребенком:
— Платоша! Значит, убегаем, прячемся? Загораем сколько хотим, а после тяжело болеть будем, голубчик? Придется строго наказать тебя. Завтра будешь сидеть в комнате и не получишь сладкого.
— Я на минуту, на одну минуту снял рубашку. — Плутоний сердито и как-то жалобно подмигнул Русику: «Чего же ты?» — Вон мальчик видел, подтвердит. Скажи, мальчик.
— На одну, тетя, точно, на одну минутку...
— А ты молчи. Маленький, а врун уже. — Женщина прикрыла плечи Плутония рубашкой, подтолкнула его кулачком в затылок. — Вижу, спина покраснела. Поднимайся, голубчик.
— Не-е, тетя...
Женщина глянула на Русика так, словно через силу заставила себя внимательно разглядеть его, и нехотя, брезгливо скривила губы, не найдя в нем ничего интересного. Неожиданно шагнув к Русику, она склонилась над ним, опахнув нежным запахом лосьонов, сигаретного дыма:
— Ну-ка говори, рыжая бестия, что он тебе тут рассказывал, какие сказки?
— Про море мы... какое глубокое...
Метнув в рот сигарету, женщина протянула длинную руку, вцепилась острыми красными ногтями в Русиковы волосы, приподняла его с гальки, повернула к себе лицом — он увидел ее глаза, круглые, белые, как начищенные серебряные монеты,— и женщина оттолкнула его, негромко сказав:
— Чтоб я тебя больше не видела, дрянь шалавая! И ни слова никому! Понял?
Русик отбежал, позабыв прихватить свои вещи, подумал, что женщина расшвыряет их со злости, однако она уже не смотрела на него, нервно одевала Плутония Сириуса, устыжая ласковыми словами, потом толкнула его ладошкой в спину, повела впереди себя.
Они шли, высокая и тонкая, коротенький и толстый. Под ним тяжело скрипела галька, под ней — позванивала. Он ссутулился, втянул голову в борцовские плечи — голова лежала на плечах лохматым шаром, — свесил вяло и низко руки, смотрел себе под ноги, как виноватый, выпивший лишку мужик. Она вытянулась в струнку, медленно поводила головой, чуть кивая знакомым, и, казалось, полы халатика, отброшенные за спину, не смели касаться ее сердитого тела. Она была похожа на очень строгую детсадовскую воспитательницу и на неродную маму.
Вскоре Плутоний Сириус затерялся в пестром, шумном пляжном многолюдье. Русик вздохнул облегченно и обиженно. И едва не заплакал: «Зачем они так?.. Почему они такие?..»
Придя на мыс, он не стал разматывать удочку, готовить наживку: время упущено, рыба клевать не будет — полдень, самая жара, все засыпает в море и на суше. Да и старик Шаланда вон уже пробирается по камням к берегу, штаны засучены выше колен, пиджак отвис, кукан с бычками волочит по воде. Выкарабкался кряхтя, заметил Русика, вроде немного удивился, помотал белой головой:
— Здоров был, любимец! Опять тута?
— Опять.
— Ты как этот... комендант моря.
— Ты тоже.
— Ну, веселый любимец, ничего живешь-можешь?
— Помаленьку.
— Правильно делаешь. А я вон сколько наловил — твоему коту на раз мало будет. Штиль. Вода ушла, рыба уплыла, где поглубже. Ветер «степняк» — никудышний рыбак. Пойду, думаю, перекушу, пережду, вечерком подловлю.
— У меня есть. Хочешь? — Русик поднял и показал Шаланде клеенчатую сумку.
— А это... тебя не обижу?
— Я с запасом беру всегда. Мама побольше дает. Если поделюсь — чтобы самому хватило.
— Пошли тогда в тенек, вон в нашу пещеру. Закусим, переждем жару. Я и сам прихватываю чего поесть, да сегодня заторопился: вижу, «степняк» потянул — червя схватить надо. Спас, считай, Шаланду: в гору лезть — ноги переламывать. Взаимовыручка называется. В другой раз бабки Сониного пирога тебе принесу. Хорошие печет, с вишеньями.
В нише, под глинистым обрывом мыса, они садятся у застарелого кострища — здесь рыбаки пережидают непогоду, здесь прячутся от полуденного солнца. Русик расстилает газету, выкладывает бутерброды, ставит бутылку квасу. Едят молча, по очереди запивают. Старик жует, как трудную работу выполняет, — зубов почти нету, деснами быстро не перемнешь, и поэтому Русик молчит, старается есть медленнее, будто нехотя. А то подумает Шаланда, что он голодный, вовсе откажется угощаться.
— Ладно, любимец, я подремлю, ты помечтай. Тихо, слышь? У курортничков мертвый час. Опосля бычков надергаем.
Старик приваливается к теплой глинистой стенке, напухшими веками гасит скудную голубизну глаз, но не совсем — остаются узенькие водянистые блестки, словно не хочет он полностью терять жизнь, следит за нею, подглядывает. Седые жесткие волосы упали на лоб, тяжелый нос почти уперся в подбородок, четче проступили шрамы, морщины, все пунцово-бурое от солнца, ветра, морской соли. Костистый, крепкий старик. Таким и должен быть моряк, о таких, наверное, песни складывают. Может, и не выдумал он — о нем замечательная песня «Шаланды, полные кефали...».
Русик вспомнил о Плутонии Сириусе. И теперь пожалел его: каким он страшным казался, когда фантазировал о планете Гидрастис, и как струсил, увидев свою жену! Мальчишкой стал, даже уменьшился в росте. Его, пожалуй, обижает жена. Ну конечно, завтра не пустит на пляж, сладкого не даст. Интересно, на ключ замкнет? А он ничего, Плутоний, хоть и капризный мужик... Надо увидеться с ним потихоньку, мороженое принести или конфет. Лишь бы она его не заперла.
Старик Шаланда, приоткрыв густо подсиненные, будто обновившиеся под веками глаза, достал папиросы «Север», свои всегдашние, задымил, сладко причмокивая.
— Табачок — человек, голову проясняет, душу успокаивает. Покуришь — как умно побеседуешь. — Он засмеялся от очень хорошего настроения, толкнул Русика в плечо деревянно жесткой ладонью: — Давно не видались. Занятый был, что ли?