Но я думаю, каждый, делая что-то не так, как следует, выкатывая из общего ряда, понимает — он неправ.
Понимал и я. И много-много раз старался начать совершенно новую жизнь: безошибочную!
Как мне это представлялось? С первого числа буду делать физзарядку, говорил я себе, придумывал «железные клятвы» и ждал первого числа в твердой и искренней уверенности: начну полнейшее обновление.
Но почему-то накануне заветной даты я заболевал, мне предписывалось лежать в постели. Ни о какой школе не могло быть и речи, тем более о физических нагрузках... Потом я выздоравливал, надо было наверстывать упущенное, и «старое» первое число давно прошло, а новое было где-то в туманной дали.
Или: дал я себе твердое слово — бросаю курить! Мне казалось, будто врачи поглядывают на меня как-то не так, вроде с подозрением... А в авиации слова доктора достаточно, чтобы человек распрощался с полетами если не навсегда, то надолго...
Короче говоря, надо было бросать. Пора... Решил: сначала отлетаем инспекторскую проверку, схожу в отпуск, а вот вернусь и с первого числа брошу. Проходила инспекторская, проходил отпуск, я возвращался в часть, а там меня ждал приказ: «Назначить членом аварийной комиссии по расследованию катастрофы...» И надо было лететь в Н-ск. Копаться в обломках вдребезги разнесенной машины, по многу часов напряженно опрашивать свидетелей, искать виновников. Словом, никому такой работенки не пожелаю. Но приказ есть приказ. И вот неделю, дней десять живешь на нерве. Как бросить курить?
А первое число — мимо.
Полк принял новый командир. И на первом же офицерском собрании дал нам понять: порядки в части — никуда... Он таких не потерпит.
Я встал, назвался и спрашиваю:
— Как вы можете объяснить, товарищ подполковник, что часть при старых порядках сбила за время войны шестьсот восемьдесят шесть самолетов противника?
— Пока — не могу, — мгновенно парировал Шамрай.
Прошло сколько-то времени, командир приглашает меня в кабинет:
— До меня дошло, Николай Николаевич, что вы стремитесь покинуть полк?
— Никаких официальных шагов...
— Помилуйте, я не в осуждение. Просто хотелось знать: это соответствует вашему желанию?
— В полку я закончил войну, здесь стал тем, кто есть...
— Понимаю и ценю. Но открылась, как мне кажется, очень подходящая для вас вакансия... Приемщиком на завод не желаете?
И все во мне задрожало. Испытателем! Господи, какой же летчик не мечтает об этом?.. Но я виду не подал, спросил:
— Ваше предложение — теоретическое или с адресом?
— С адресом.
И Шамрай назвал мне, правда, не завод, а скорее ремонтные мастерские, где приводились в порядок хорошо мне знакомые самолеты и двигатели.
— Подумать можно? — спросил я, выдерживая правила игры.
— Сутки, — откровенно усмехнулся Шамрай.
Первого числа я приступил к исполнению своих новых обязанностей. Теперь я был сам себе начальник. То есть формально надо мной стояло достаточно много старших. Только практически за все хорошее и за все плохое, что могло и должно было случиться, ответственность лежала на мне.
Наконец-то жизнь вошла в желанные берега.
Ни утренних построений, ни долгих предполетных подготовок и тем более разборов полетов. Я приходил утром на свой заводик, узнавал, сколько машин готово, что на них делалось, составлял таблицу облета, нес эту единственную официальную бумагу к главному инженеру, он обычно, не заглядывая, ставил свою подпись и произносил торопливо:
— Только, мил-друг, осторожненько, прошу. — И отпускал меня с миром.
Потом я летал, стараясь быть на самом деле осторожным: мне вовсе не хотелось лишаться этого сказочного места. После полетов я делал замечания по работе материальной части ведущему инженеру, механикам, заполнял отчеты и был свободен.
Вначале меня даже сомнение брало: ну что это за испытательная работа, когда ничего не случается? Давила на сознание расхожая литература, охотно изображающая испытательные полеты как некую разновидность боя быков или показательного выступления гладиаторов.
Но постепенно я привык, втянулся и вовсе не искал приключений на собственную голову. Давно уже и твердо я усвоил: главный показатель успехов в авиации — отсутствие «чепе» и предпосылок к оным! И старался.
В тот день я взлетел, как обычно, и сразу после отрыва перевел кран уборки шасси на подъем. Видел: погасла левая зеленая лампочка, следом — правая. Малость спустя почти одновременно загорелись красные огоньки: шасси убралось, стойки встали на замки. Все в порядке.
Набрал положенную высоту, прогнал площадку и убедился: максимальную скорость мой «ероплан» хоть и без удовольствия, но все же дает. Выполнил десяток фигур. Отклонений не обнаружил и начал снижение.
Подошло время выпускать шасси. Давление в гидросистеме соответствовало. Мне следовало перевести кран в положение «выпуск» и ожидать... Погасли красные лампочки. Чуть позже загорелась левая зеленая, а правая не включалась.
«Здрасте! — сказал я себе и подумал: — Может, лампочки не в порядке?» Нажал на кнопку контроля: зеленый глаз засветился... Значит, стойка шасси не становится на замок. Почему? Доложил ситуацию земле, попросил:
— Я пройду над стартом, поглядите и скажите, в каком положении правая нога.
Земля сказала:
— Стойка убрана, встречный щиток колеса закрыт.
Если замок не открылся, аварийный выпуск применять нельзя. Но... красный свет погас, стало быть, замок открылся...
Я проверил положение крана и открыл вентиль аварийного выпуска. Положение не изменилось.
Что же могло произойти? На взлете, после того, как погасли зеленые лампочки и еще не зажглись красные, до меня дошел... Нет-нет, «дошел» — слишком сильно сказано... мне почудился легкий, скрежещущий звук... собственно, даже не звук — сотрясение... Так бывает, когда на колесах вместе с грязью поднимается какой-нибудь посторонний предмет — прилепившийся камушек, железка... Но я взлетел с сухого бетона.
«Запомни!» — велел я себе. А сам набрал высоту и начал вытряхивать колеса перегрузкой: снижение и резко — вверх. Еще раз, еще... Машина кряхтела, а нога не сдавалась.
Я уж начал с тревогой поглядывать на бензиномер, как бы не остаться без горючего, но тут, не знаю на каком по счету выводе из пикирования, тряхнуло, и я, раньше чем увидел загоревшийся зеленый глазок, понял: нога вышла и встала на замок.
На земле самолет вывесили, произвели контрольное опробование гидросистемы: шасси убиралось и выпускалось беспрепятственно.
Тут я и заметил первый косой взгляд, брошенный в мою сторону. Долго не думая, спросил механика:
— Давай вариант действий летчика, при котором одна нога выходит, а другая остается в куполе.
Механик смутился:
— Да, я ничего... но видите: гоняем — убираются и выпускаются...
Меня отозвал в сторону ведущий инженер:
— Слушай, Николай Николаевич, месяц кончается... подпиши приемку... А мы все в лучшем виде отладим, и завтра машина будет как штык.
— Нет, — сказал я, — сначала найди дефект и устрани, потом я слетаю и тогда подпишу.
— Но план... и премия, — слабо возразил он.
— Нет, — сказал я, твердо убежденный: все правильно, только так я должен поступить. И сразу мысли ушли в сторону: а почему все-таки могла не выйти стойка при открытом замке?..
Из всех перебранных вариантов остановился на одном: неправильная установка встречного щитка колеса. В убранном положении щиток заедало да еще скоростной напор добавил в полете свое усилие, вот стойка и не вышла. А на земле без воздушного потока гидравлика справляется...
С этим я вернулся к машине и высказал механикам мое предположение.
— Проверьте, устраните, ребята, а я слетаю... моментом обернусь!
— Сегодня не успеть. Светлого времени не остается.
Обращение к совести и энтузиазму воздействия не имело. Рабочий день истек.
Вечер был как вечер. А радость куда-то ушла: все вроде правильно, да мне тошно.
Тогда я часто встречался с Шалевичем. Он, отлетав свое, перешел на новую, преподавательскую работу и много занимался проблемами психологии летного труда.
Позвонил Дмитрию Андреевичу, пожаловался на судьбу: вот-де все шло хорошо, никаких сомнений, а тут такая оказия... И не пойму, в чем, собственно, мой просчет.
— Формально, — сказал Шалевич, — ты стопроцентно прав. Но люди, что делать, не любят, когда им демонстрируют свое превосходство, даже самоочевидное. С наземной службой выгоднее разговаривать в примирительном ключе: давайте-де, братцы-механики, посоображаем вместе... А не могло ли так быть?.. И пусть бы так все выглядело, будто они тебя, а не ты их просвещаешь.
Скорее всего Шалевич и на этот раз был прав. В мудрости ему не откажешь. Но соглашаться не хотелось.
Я помнил: еще Александра Гавриловна — директор школы — отсылала меня к энциклопедии. Велела взять том на «К», прочитать про компромисс.
Кто-то гениально сострил однажды: стрельба — это тоже передача мыслей на расстоянии. Вот ведь куда может завести компромисс...
Короче говоря, у Наташки на кофточке была брошка — жук с блестящими, вроде позолоченными лапками. Иголка расстегнулась, и жук — тю-тю...
— И ты из-за такой мути ревешь, как ненормальная? — чистосердечно удивился я.
— Но если бы ты знал, если бы только ты знал, — отвратительным шепотом прошелестела Наташка, — что он для меня значит.
— Дура, — сказал я, — не реви, найду я этого идиотского жука, если он на самом деле был.
И я пошел по дороге от дома к платформе «42-й километр», стараясь шаг в шаг повторить наш путь.
Голова моя была низко опущена, глаза прилежно обшаривали пыль. А солнце пекло с непередаваемой яростью, словно решило наказать меня за нахальную самонадеянность. Иголку в стоге взялся найти! Трепло.
Я шагал медленно и думал: если найду, все будет хорошо; если не найду — дело табак! Какое дело? Почему табак? Никогда я не был суеверным, и всякие там черные кошки, сплевывания через левое плечо, тринадцатые числа вызывали во мне только легкие приливы брезгливости.
А тут втемяшилось: должен найти!
Поле кончилось. Я вступил в душную тень орешниковых зарослей. У меня уже ломило в глазах, и обожженная солнцем шея, казалось, вздувается резиновым пузырем.
Подумал: «А может, Наташка этого жука в вагоне еще потеряла?» И еще: «Если не найду, можно не возвращаться... С платформы — прямиком в город... Нет, так нельзя, выйдет: сбежал, струсил».
Это была полная чушь: кого струсил? Чего струсил? Наверное, от жары и усталости голова моя варила все хуже и хуже.
Пожалуй, я прошел уже половину леса, когда споткнулся о торчавший высоко над дорогой сосновый корень и шлепнулся. Чертыхаясь, хотел было тут же вскочить, но увидел: блестит.
Да-да-да, хотите верьте, хотите нет: блестел. Наташкин жук. Он валялся в пыли, на самой обочине дороги.
Я взял брошку в руки. Повертел в пальцах. Видно, кто-то успел наступить на жука: булавка погнулась, и передние лапки — тоже. Не вставая с земли, я достал из кармана нож и стал осторожно разгибать лапки. И увидел: на пузике гравировка, два слова: «Наташе — Саша». Вот так: простенько, но со вкусом!
Закинуть этого жука подальше в орешник? Кто узнает: нашел — не нашел?
Какой такой Саша?
С годами я излечился от приступов ревности. Но тогда меня колотило на этой коварной и подлой волне так, что и сегодня вспоминать неприятно.
Я поднялся, кое-как отряхнул пыль с брюк и пошел в Сельцо.
Наташка получила своего жука.
А я еще раз прошагал всю дистанцию, теперь уже в обратном направлении, благополучно дождался паровичка и отбыл домой.
Мог ли я вообразить, что спустя многие годы в обстоятельствах куда более драматических мне придется вспомнить про «иголку в стоге» и в глазах моих вновь мелькнет золотой отблеск минувшего детства.
Меня, только что разжалованного, вызвал командир полка.
Для чего, я понять не мог. Шел, сопровождаемый адъютантом эскадрильи. С тупым равнодушием шел: спешить было некуда.
Носов взглянул на меня как-то вопросительно, без неприязни или осуждения и спросил:
— Хочешь рискнуть, Абаза? Слетать надо... и я вроде за тебя согласился, хотя такого права...
Стоило услышать слетать — как голова заработала с поспешностью необычной... Сказано — слетать?! Или я ослышался?
— Командующий флотом берет тебя напрокат и поставит задачу лично, — вновь услышал я Носова, — ты можешь и отказаться... Дело исключительно добровольное...