Леса сменялись полями, холмами, низинами. То мелькала близ дороги речушка, то сверкало серебряным блюдцем далёкое озеро, то возникала впереди какая-нибудь деревня… Как хорошо путешествовать по родным местам! Так бы и ехал и ехал без конца…
А машина продолжала свой путь. Она мчалась всё дальше и дальше и вместе с ней открывалась перед Никитой новая земля. И он совсем не думал о том, что эта земля была неведома лишь ему одному. Он открывал её заново, колхозную землю, землю Никиты Костенкова…
Операция
Наконец Павлику разрешили встать с постели. Но когда он надел халат, непомерно широкий для его мальчишеских плеч, и хотел уже направиться в больничный сад, в палату внесли нового больного. Исхудалый, обросший рыжей щетиной, он некоторое время лежал в постели с закрытыми глазами, а потом, слегка приоткрыв их, неожиданно для Павлика проговорил очень знакомым и шутливым голосом:
— Выздоравливаешь, наездник?
Только тут Павлик узнал в новом больном золотковского садовода Андрея Егоровича. Правда, узнать его было не так легко, и всё же это был, без сомнения, он, Андрей Егорович! От неожиданности Павлик растерялся, а потом обрадованно бросился к Андрею Егоровичу. В эту минуту ему показалось, что он не в больнице, а в золотковском колхозном саду. Если бы вы знали, какой это сад! Там есть яблоки и груши, растёт вишня, слива и черешня и столько смородины, крыжовника, малины, что ягодой нагружают целые машины. Но главное — там Андрей Егорович. Он никогда не гонит из сада ребят. Наоборот, зовёт к себе, не боится, что сорвут яблоко, попробуют ягоду. И всегда ребята в саду у Андрея Егоровича сорняки выпалывают, падалицу собирают, помогают подпорки ставить. И у каждого свой участок: одни яблоневики, другие грушевики, третьи ягодники. А по вечерам все собираются у шалаша, зажигают костёр и слушают какую-нибудь историю о чудесном саде, которую рассказывает Андрей Егорович. И яблони в нём есть, на которых растут двадцать сортов яблок, и крыжовник без колючек и слива не на дереве, а куст кустом! Ещё рассказывал, как воевал в партизанском отряде, как гнал фашистов с русской земли.
Павлик слишком был рад Андрею Егоровичу, чтобы подумать о том, что только серьёзная болезнь могла привести садовода в больницу, и весело воскликнул, садясь на его койку:
— Вот хорошо, Андрей Егорович, что вы здесь!
— Хорошего, конечно, в этом мало, — улыбнулся садовод, — но если ты обрадовался мне, то и я рад видеть тебя.
— Простите, — смутился Павлик.
— Ничего, ничего, — подбодрил Андрей Егорович. — А ты, я вижу, поправляешься! Теперь на необъезженную лошадь садиться не будешь?
— Нет.
— Вот и хорошо! А то, если каждый будет таким наездником, не хватит докторов вас чинить…
Павлик весело засмеялся шутке и уже готов был начать расспрашивать садовода о Золоткове, как вдруг увидел, что Андрей Егорович побледнел и как-то весь скрючился. Павлик испуганно спросил:
— Доктора позвать? Я тут всех знаю!
— Не надо, пройдёт. — Андрей Егорович полежал ещё немного, потом облегчённо вздохнул. — Здорово меня схватило…
— А что у вас? — Павлик только в эту минуту подумал: «Вот ведь и голова и ноги целы, а в хирургическую палату положили Андрея Егоровича. Значит, у него такая болезнь, которую резать надо».
— Паршивая, брат, болезнь — язва!
— Тут лежал один, так у него переворот кишок был.
— Не переворот, а заворот. Только это совсем другое дело.
Андрей Егорович после приступа чувствовал сильную слабость, и Павлик, чтобы не беспокоить его, отошёл к окну.
Больница находилась на окраине маленького города, и сюда с улицы доносились гудки автомашин и скороговорка телег, проезжающих по булыжной мостовой. А по вечерам здесь было слышно, как в городском саду играет духовой оркестр, без которого в маленьком городке лето не лето.
Больница была обнесена живой изгородью сирени и жёлтой акации; над ней поднимались серебристые ивы, и из окна палаты Павлику казалось, что зелёная чаща заслонила собой не только всю улицу и город, но и весь большой и необъятный мир. Этот мир был по ту сторону серебристых ив и не имел ничего общего, как думалось Павлику, с жизнью больницы. Тут, в больнице, над всем властвовал неумолимый доктор Георгий Антонович, а сама жизнь сводилась к тому, чтобы три раза в день принимать лекарства, мерять температуру и есть то, что тебе совсем не нравится. Правда, в больничном дворе был гараж и там стояла новенькая легковая машина «скорая помощь»; неподалёку от гаража дымила котельная, а за ней находился сарай, куда в полдень загоняли чёрно-пёструю корову Диану, но во двор больным было запрещено ходить, и он был недоступен для Павлика. Теперь, с приходом Андрея Егоровича, этот скучный больничный мир как бы сразу раздвинулся, и в то же время у Павлика пропало радостное чувство собственного выздоровления. Неужели очень опасная эта болезнь язва? На минуту схватит, потом, видно, долго чувствуется…
Из коридора в палату донеслись тяжёлые, размеренные шаги. Еще не видя никого, Павлик знал, что к ним идёт доктор Георгий Антонович. И действительно, раскрылась стеклянная дверь, и вошёл врач. Как всегда, на нём был белый халат и колпак, похожий на склеенную из бумаги коробочку. Георгий Антонович — человек невысокого роста и грузный, но у него такие быстрые и лёгкие руки, что во время перевязки Павлику всегда кажется, что бинт сам обвивается вокруг его головы.
Георгий Антонович подсел к койке Андрея Егоровича и сказал, взглянув на бледное после приступа лицо садовода:
— Потерпите, дружок, немного потерпите! Денька через два мы вашу язву начисто удалим!
— Значит, мне ещё два дня улыбаться? — спросил грустным голосом Андрей Егорович.
— Что же поделаешь! Может быть, и раньше оперируем. А если будет очень больно, вызовите дежурную сестру, она сделает вам укол.
Георгий Антонович встал, подошёл к Павлику и сказал весело:
— А ты назначаешься старшим больным по палате. Понятно? И, как старший, не допускай, чтобы Андрей Егорович вставал. И ещё следи, чтобы ел только то, что в больнице дают… Одним словом, как больничному старожилу поручаю его твоим заботам! — И уже в дверях спросил садовода: — Ваша жена еще не ушла; может, хотите что-нибудь передать ей?
— Передайте, чтобы ничего не присылала… А то вам же хлопот не обобраться.
Доктор скрылся за дверями, и только тут Андрей Егорович, спохватившись, сказал:
— Совсем забыл…
— А что? — готовый немедленно проявить себя как человек, которому поручена забота о садоводе, спросил Павлик. — Я догоню Георгия Антоновича.
— Догонять не надо. Ступай в приёмный покой и скажи жене: «Так и так, Анна Ивановна, лежит в больнице такой парень, Павлик из Золоткова. Известный наездник и озорник. Так, как приедет она в деревню, пусть зайдёт к его матери и скажет: «Поправляется парень, уж выходить разрешили ему. И зарок дал: больше на необъезженных коней садиться не будет». Понятно, товарищ старший больной? А ну быстро!
Павлик выбежал из палаты и поспешил в приёмный покой. Он спустился в сад и направился вдоль аллеи. Но, едва приблизившись к приёмному покою, он невольно остановился у широко распахнутого окна. Там, в приёмном покое, Георгий Антонович говорил громко и встревоженно:
— Я не хочу скрывать от вас, Анна Ивановна, операция предстоит очень опасная… Одно могу обещать: всё, что в моих силах, я сделаю…
Павлик от неожиданности растерялся. Он даже забыл, зачем шёл в приёмный покой. Так, значит, жизни Андрея Егоровича, жизни человека, которого он хорошо знает и любит, угрожает теперь опасность… Мальчик не мог да и не хотел этого понять. Неужели заранее нельзя было что-нибудь сделать, чтобы болезнь не была такой страшной? Да и как можно допустить, чтобы Андрей Егорович вдруг умер? Доктор что-то ещё говорил жене садовода, и она отвечала ему, но Павлик, поглощённый своими мыслями, уже ничего не слышал. Он стоял у окна, опустив голову, подавленный тем, что ему невольно пришлось узнать. Его привёл в себя Георгий Антонович.
— Ты что тут делаешь, Павлик?
— Я… я… — он покраснел при мысли, что его могут заподозрить в подслушивании. — Я про Андрея Егоровича нечаянно всё узнал… — И только потом добавил: — Я к Анне Ивановне, чтобы сказала дома, что видела меня.
— Вот оно что, — протянул доктор. — Ну ладно, иди покажись, а потом мы с тобой поговорим. Я тебя здесь подожду.
Когда Павлик, передав привет матери, вышел снова в сад, Георгий Антонович поджидал его в аллее. Он обнял мальчика за плечи и спросил:
— Теперь говори: что слыхал про Антона Егоровича?
— Насчёт операции… Очень опасная она…
Георгий Антонович нахмурился и сказал:
— Не полагалось бы тебе знать, ну да ничего не поделаешь. Так вот что, Павлик, смотри, Андрею Егоровичу ни слова. Понятно?
— Понятно.
— Он ничего не знает и не должен знать, — предупредил Георгий Антонович. — Смотри, Павлик, — одно неосторожное слово — и погубишь человека! Обещаешь молчать?
— Обещаю…
— Тогда иди и будь весёлым. А то он по твоим глазам догадается.
Павлик вернулся в палату и, чтобы показаться садоводу очень весёлым, громко крикнул:
— Андрей Егорович, передал всё.
— А ты не кричи, — остановил его Андрей Егорович. — Не дома, кругом больные… Ушла Анна Ивановна?
— Собиралась.
— Глаза, наверное, красные; плакала?
— Что вы! И совсем нет! Она весёлая такая, всё с Георгием Антоновичем смеялась…
— Смеялась? — удивился Андрей Егорович.
— С места не сойти, смеялась. Он говорит: «Мы ему язву в животе одним махом уничтожим». А она говорит: «Да уж пожалуйста, а то скоро яблоки поспеют, как ему с язвой быть? Ему, говорит, надо яблоки пробовать…»
Андрей Егорович покачал головой:
— Выдумщик ты, Павлуха!
Павлик отвернулся. Хотя, верно, он говорил смешные вещи, но чувствовал, что на глазах вот-вот выступят слёзы. А он больше всего боялся этого. Одна слезинка выдаст его и может стоить жизни Андрею Егоровичу. Нет, он сдержится. Ведь не плакал же он, когда на всём скаку слетел с лошади и разбил себе голову. Но тогда было легче. Тогда самому было больно, а тут за другого. Тут подкатывает к горлу, щиплет глаза и нет никаких сил сдержать себя.
Наконец борьба с предательской слезой закончилась победой Павлика, и он смело взглянул в глаза Андрею Егоровичу. Ему очень хотелось сделать для него что-нибудь хорошее, но что именно, — он и сам не знал. А может быть, рассказать про облепиху, что растёт в больничном саду? Сама большая, как старая яблоня, а растёт на ней ягода и ягода-то меньше брусники! Нет, всё это не то. Совсем не то. Вот как бы помочь Андрею Егоровичу с операцией? Павлик морщит лоб, хмурит белесые брови и неожиданно произносит солидно, как и полагается старшему больному хирургической палаты:
— А операция, может быть, и не понадобится…
— Ты что, больше докторов знаешь?
— Больше не больше, а они тоже не всё знают. Вот на той койке лежал один больной бухгалтер, со слепой кишкой. Как привезли его, — ох, и кричал! И тоже говорил: операция, операция! А у него на следующий день всё прошло. Без операции обошлось. Сам себе не верил, всё живот щупал и смеялся: рассосалось, рассосалось!
— У меня не рассосётся, — сказал Андрей Егорович. — Мне ножа не миновать…
— А вдруг, Андрей Егорович!.. Ведь всё может быть! Вместе бы и в Золотково поехали. И прямо в шалаш. Наверное, хорошо там сейчас. Скоро яблоки поспеют…
— Еще зелено всё…
— Зелено, да ведь уже наливаются яблоки, — продолжал Павлик. — И видно, как дереву всё тяжелее и тяжелее, так и гнутся ветки к земле… Я, Андрей Егорович, пошёл бы на садовода учиться, да одно плохо — тихая работа в саду.
— А тебе какая нужна?
— Чтобы храбрость требовалась! — не задумываясь, ответил Павлик.
Андрей Егорович взглянул на Павлика. Лицо мальчика было еще бледным, но глаза горели задором, готовностью совершить что-то героическое. И садовод проговорил улыбаясь:
— От садовода тоже требуется большая храбрость…
— Посадить да вырастить? — перебил Павлик.
— А вдруг посадишь, да без толку? А есть ли толк, видно лет через пять. Вот тут не раз храбрость потребуется! Ты подумай, что люди скажут, как на тебя смотреть будут, если все труды впустую пойдут. А ещё требуется, кроме храбрости, любовь. Настоящий садовод, ты думаешь, какой? Тот, который большие яблони любит, те, что доход дают? Нет, брат. Настоящий садовод тот, кто над саженцами трясётся, как мать над малым ребёнком. Его и накорми, и подними, и воспитай… Выходит, и любить сад еще мало. Великое терпение надо!
День прошёл быстро. Это был первый такой день в больнице, когда Павлик не замечал обременительные больничные порядки. Но, когда поздно вечером потушили свет, ему снова стало не по себе. Он лежал в кровати с открытыми глазами и думал об Андрее Егоровиче. Без особого труда он представил себе садовода на операционном столе. И при одной мысли об этом ему стало страшно. Нет, не может так быть, чтобы вот так сразу человек стал неживым… Он боялся произнести это страшное слово и старался уверить себя, что Георгий Антонович ошибся и что операция, которая предстоит Андрею Егоровичу, не такая уж опасная. И всё же он снова и снова возвращался к мыслям, произнести которые вслух он так боялся.
Неожиданно Павлик откинул одеяло, присел на кровати и протянул руку, чтобы зажечь настольную лампу. Он не знал, как поступить: самому ли сделать то, что пришло ему в голову, или разбудить Андрея Егоровича. Как это раньше он не подумал о таком простом и верном выходе и потерял целый день? Надо написать письмо товарищу Сталину, рассказать, какой в Золоткове садовод Андрей Егорович, как его любят все ребята, и попросить прислать какого-нибудь профессора. Может быть, для Георгия Антоновича сделать такую операцию очень трудно: он ведь районный доктор! А для профессора, который выше не только что районного, но и областного доктора, уничтожить язву действительно пустяковое дело!
Однако Павлик не зажёг лампы. Свет еще разбудит Андрея Егоровича; и вообще прежде, чем сесть за письмо, надо его обдумать. Павлик снова ложится и начинает обдумывать письмо к Сталину. И тут возникают непредвиденные трудности. Легко написать, что надо спасти колхозного садовода. Но ведь надо рассказать от кого письмо, кто его пишет. Значит, надо объяснить, как он, Павлик, попал в больницу, рассказать, как вздумал покататься верхом на необъезженной лошади. И Павлик заснул, так и не решив, что же он напишет о себе.
На следующий день Павлик проснулся немного позже обычного. Завтракал он один. Андрею Егоровичу есть не дали — сказали: анализ будут делать. А потом достал бумагу и карандаш и направился в больничный сад, чтобы засесть за письмо. Но Андрей Егорович остановил его и спросил:
— Ты кому собрался писать?
Павлик сначала хотел сказать, что в Золотково, матери, потом ребятам, и неожиданно для самого себя тихо проговорил:
— Сталину…
— Это по какому же делу?
— Чтобы прислали профессора…
Андрей Егорович удивлённо посмотрел на Павлика и посадил его рядом с собой.
— Ну что ж, Павлик, спасибо… Большое тебе спасибо. Только почему же ты обо мне заботишься, а о товарище Сталине нет? У него и так много дел, а ты еще заставляешь его для меня профессора искать. Да и где он возьмёт столько профессоров, чтобы к каждому больному посылать?
Павлик не отвечал. Ему хотелось сказать, что Сталин обязательно пришлёт профессора, как только узнает, что Андрею Егоровичу предстоит опасная операция. Но именно этого он и не мог сказать. А садовод уже говорил ему:
— Мы с тобой сейчас другое письмо напишем. В правление колхоза. Я бы и сам написал, да не подняться.
Павлик придвинул к столику табуретку, уткнулся коленками в фанерную дверцу и приготовился писать. Андрей Егорович взглянул на небо и тихо сказал:
— Так, сверху напиши: «О колхозном саде золотковской артели». Крупно пиши. Написал? Хорошо! А теперь дальше… — И, закрыв глаза, Андрей Егорович стал диктовать: «Сад наш самый большой в районе. В нём пятьдесят сортов одних яблонь. И беречь его надо, как золотой фонд садоводства. Саженцы нашего питомника не боятся суровых зим. Это письмо передайте садоводу, которому вы поручите сад… Садовод должен быть опытным. И обязательно в первую очередь он должен сделать вот что». Написал?