Рукой он показывал в ту сторону, где над обрывом стоял домик, откуда он, видимо, только что убежал.
Коко закутал его в плед и взял на руки, потихоньку уговаривая успокоиться. Наконец тот стал бормотать потише и даже, положив руку на голову Коко, потихоньку почесал ему макушку.
В доме что-то случилось. Вернее всего, просто-напросто нагрянула полиция. Вернуться на баржу, конечно, нельзя, бежать совершенно некуда. Выхода нет. Нужно возвращаться в дом. И, прижимая к себе старую обезьяну, Коко медленно стал подниматься по обрыву.
Около дома всё было тихо. У калитки дедушка опять заволновался и, жалуясь, точно ребёнок, которого обидели в отсутствие взрослых, показал на какие-то следы, которые Коко так и не смог разглядеть.
Коко отпер калитку — во дворе никого не было. Они поскорее прошли в дом и заперлись. Дедушка сейчас же забрался в кресло и протянул длинные чёрные руки к теплу догорающих углей.
Когда Коко присел перед ним на корточки с ложкой, полной лекарства от простуды, старик скроил ужасную рожу и, только убедившись, что в другой руке уже приготовлен банан на закуску, сморщился, забурчал, показывая, на какую большую жертву он идёт, и начисто облизал ложку.
Потом он уже напоказ закатил глаза и долго тряс головой, косясь на Коко, и после всех этих обычных церемоний аккуратно и вдумчиво очистил от кожуры банан, так что кожура развернулась, как лепестки цветка, откусил первый кусок и с благодушным видом начал жевать, поглядывая по сторонам.
Встретившись глазами с Коко, он вдруг страшно вытянул губы вперёд, требуя, чтоб тот подставил щёку. Коко пододвинулся, и старик, ткнувшись ему в щёку, пошлёпал губами, что означало дружеский поцелуй. Потом рукой, в которой был зажат банан так, что свободным оставался только мизинец, дедушка, почесал приятелю макушку и сунул ему в рот банан, предлагая откусить кусочек.
После всего этого дедушка два раза тихонько подскочил на пружинах кресла, чтоб показать, как хорошо себя чувствует в обществе такого приятного человека, как Коко, и тут они оба замерли.
В дверь постучали. Это было странно, потому что калитка была заперта хорошим новеньким замком.
— Кто там? — спросил Коко.
Хрипловатый, но как будто знакомый голос ответил из-за двери:
— Не пугайтесь, это я, Пафнутик! Я принёс пирожки!
— Пафнутик? — тревожно переспросил Коко. — Почему ты так поздно? И что у тебя с голосом?
— Меня не пускали мама, бабушка и папа и ещё мои тётя и дядя. Они заставляли меня рисовать картинки домиков, потому что я очень хорошо умею.
— Ночью? — хмурясь, спросил Коко. — И чего ты так сипишь?
— Я не слушался маму и много кушал мороженого. Разрешите, я вам только отдам корзиночку и побегу домой.
Голос был без сомнения Пафнутика, и Коко нерешительно отпер и приоткрыл дверь. Обезьяний дедушка вскочил и стоял ногами на кресле, глядя на дверь, весь взъерошенный, испуганный, и кожура банана в его руке тихонько дрожала.
Пафнутик вошёл странной, развязной походкой и хрипато бросил через плечо:
— Взять! Наручники!
Коко в ужасе всплеснул руками. При этом он воскликнул: «Пафнутик!» Но на свободе он успел выговорить только «Паф…», потому что на его запястьях звонко щёлкнули наручники, прежде чем он успел договорить «..нутик».
Двое здоровенных полицейских схватили за локти скованного Коко. Двое других кинулись на обезьяньего дедушку, и всё, что он успел сделать, — это шлёпнуть одному из них в морду огрызок своего банана. Его схватили с двух сторон за руки и за ноги так крепко, что бедный старик был лишён даже своего последнего удовольствия укусить кого-нибудь из них. Барахтаясь в руках полицейских, старик только на одно мгновение сумел, вывернувшись из-за плеча врага, кинуть взгляд на своего приятеля и прощально гукнуть.
В то же время Коко почувствовал у себя под руками ручку пистолета, торчавшего за поясом, и, хотя его сдавливали с двух сторон полицейские, он, рванувшись, отчаянным усилием достал до ручки и, успев чуть приподнять ствол так, чтобы не прострелить себе носок ботинка, надавил спуск. Пистолет Капитана Крокуса бухнул с обычным своим громом небольшой, но и не очень маленькой пушки, и в окошке со звоном вылетело стекло.
Один из полицейских ударил Коко в живот, другой в спину и они все втроём рухнули на пол. Его быстро обыскали, ощупали и всё на нём вывернули наизнанку.
Когда, сидя на полу, он чуть-чуть оправился и открыл глаза, он увидел, как безжизненное тело с волочащейся по полу рукой старого дедушки тащили к выходу полицейские. Пять минут назад эта самая рука держала банан, почёсывала приятелю макушку… Коко разрыдался бы, если бы не боялся насмешить своих врагов. Маленький Пафнутик с удивительно странным выражением лица стоял прямо против него и презрительно щурился.
— Ох и мерзкий же ты мальчишка! — грустно проговорил Коко. — Что будет, когда ты вырастешь?
Пафнутик неподвижно, пристально смотрел, не моргая:
— Старый шут! Прекратите свою расслабленную, безмозглую болтовню! Сейчас вас отправят прямо на Чучельный комбинат. Он работает теперь и ночью. После известного вам побега животных теперь их обезвреживают сразу же… Вот как ту вонючую обезьяну. То же будет с вами. Фокусы кончены. У вас есть последнее желание?
— Есть.
— Говорите скорей.
— Желаю тебе, чтоб ты пополам лопнул, маленький паршивец!
— Шутки кончены, клоун! Балаганщик! Гороховый шут! Вы знаете, кто я? Слыхали про знаменитого сыщика Тити Ктифф? Смотрите. Это я!
— Ай-ай-ай! Подумать только! Такой маленький — и уже такой негодяй!
— Я не маленький. Это моё временное состояние, которое стало необходимым, чтобы проникнуть в самую сердцевину вашего заговора. Теперь вы все в наших руках… Живо отвечайте, где сбежавшие звери — кошки, собаки, львы, которых ваши сообщники увезли в чёрном фургоне? Они где-то близко, мы их всё равно обнаружим в двадцать четыре часа. Ну?
— Вот тебе! — мужественно показал ему кукиш Коко. — Не найдёшь ни в двадцать четыре, ни в двести двадцать четыре! Близко? Пальцем в небо!
— Убежище, где скрываются беглые, начинается с буквы «б»!.. Что, неправда? А вторая буква… Ну? Как вторая буква? Говорите, и вы облегчите свою участь. Ну? Ладно, сам скажу: «а»… Ну, а следующая?.. Дальше!
Сердце у Коко так и обдавало холодом и жаром после каждой буквы, точно на горячую сковороду шлёпнули большую порцию мороженого! Он так и думал, что окаянный Пафнутик договорит «ржа», и всё пропало! Но вслух Коко только засмеялся:
— А дальше опять «б», потом опять «а»! Так и будет «ба-ба-ба»! Сиди и квакай, как маленький несмышлёныш, который никак не научится выговорить «па-па-па».
— Неважно, — процедил сквозь зубы Тити-Пафнутик. — Узнаю сегодня же. Теперь слушай меня, преступный шут! Идёт последний час твоей дурацкой кривлячей, бессмысленной жизни — можешь это понять? Через час твоё чучело будет стоять на складе рядом с чучелом мартышки и другими чучелами самых тяжёлых преступников. И компания будет довольно большая!.. Быстро, последнее желание, или я тебя отправлю так.
— Хорошо, — сказал Коко. — Последнее так последнее. Подведите меня к зеркалу!
Толчком в спину его сразу поставили перед зеркалом. Коко критически осмотрел своё печальное изображение и покачал головой:
— И вот в таком виде из меня сделают чучело?.. Откровенно говоря, мне это не по душе. Скажите, мерзавцы, а вам приходилось отправлять на комбинат для очучеливания, скажем… генералов?.. Ну, офицеров?
— Сколько угодно! — самодовольно оскалился один из верзил, державших его за локти.
— Мерси за любезность, жаба! — вежливо поблагодарил Коко. — А в каком виде их отправляли? В форме? Объясните.
— В полной форме, в треуголках с петушиными перьями. А как же иначе его отличишь потом от других в Чучельном музее?
— Так вот, моё последнее желание — я тоже хочу надеть перед смертью мою полную форму! А?
— Верно. Но поживей! Одевайтесь! — нетерпеливо поморщился Тити-Пафнутик.
— Да ведь костюм-то в цирковой костюмерной, безмозглый ты предателишка! укоризненно заметил Коко. — Привезите его сюда.
— Нет, шут, здесь, в домике, мы тебя не оставим!.. — Тити-Пафнутик повелительным жестом указал полицейским на разбитое стекло: — Сейчас же вставить новое! Всё должно выглядеть нетронутым. Будем пропускать на пустырь всех. Обратно — никого! Мышеловка! Ясно? Всё оцепить тройной цепью. А это будущее чучело — прямо в тюрьму! Завтра, перед отправкой на комбинат, я отвезу его в цирк переодеться. — Он презрительно через плечо бросил взгляд на Коко: Слыхал, несчастный Петрушка?
— Слыхал, гадёныш. Ты мне льстишь, называя меня этим уважаемым и милым именем: Петрушка! Это имя ласкает мой слух! — бодро и насмешливо сказал Коко.
В последний раз он оглядел комнату, где ещё валялся на полу плед у потухающего камина, и подавил тяжёлый вздох.
Глава 31. ОПОЗОРЕННЫЙ ДИПЛОМ ОБ ОКОНЧАНИИ ДЕТСТВА
апитан Крокус услышал отдалённый выстрел своей карманной пушки и понял, что это сигнал бедствия. Миролюбивый Коко ни за что не решился бы палить без крайней необходимости.
От звука выстрела встрепенулся и проснулся поросёнок Персик, спавший, втиснувшись среди львов.
Большую часть жизни он прожил среди львов и очень к ним привязался. Он просто обожал львов: они были такие тёплые и большие, и на них можно было влезать, как на лохматый пригорок, и теребить их за уши, и они, вздрагивая от щекотки, очень осторожно скатывали его на землю и смешливо жмурились, ожидая, когда он снова на них набросится.
И вот, услышав ночной выстрел, весельчак Персик точно взбесился расхрюкался, растолкал львов и бросился к железной двери и попытался её выбить своим розовым пятачком.
Капитану Крокусу пришлось спуститься в львино-поросячье отделение ковчега, чтоб попытаться его успокоить.
— Ты же понимаешь, что здесь нельзя шуметь на всю округу! — укоризненно уговаривал Крокус. — Тише, тише! Иди ко мне в каюту, посидим вдвоём, посмотрим на огоньки.
Но куда там! Обычно такой сговорчивый и покладистый, Персик не находил себе минуты покоя, нюхал следы, сопел от волнения, как пять больших свиней, и, постанывая от нетерпения, рвался на берег.
На всякий случай Капитан решил вытащить на палубу доску, соединявшую баржу с причалом, чтоб поросёнок не мог убежать. Но, пока он тянул тяжёлую доску, поросёнок, который всё метался по палубе, вдруг с разбегу сиганул через борт, шумно шлёпнулся в воду и поплыл. Напрасно Капитан Крокус его звал, напрасно всматривался в темноту — ничего невозможно было разглядеть. Через минуту он услышал новый всплеск — это поросёнок, добравшись до мелкого места, выбирался на берег. Он тихонько хрюкнул, давая знать, что доплыл благополучно, и, сразу перестав шуметь и хрюкать, крадучись, стал подниматься по крутому берегу.
Что-что, а в прятки этот поросёнок играть умел! Он сразу сообразил, что в доме чужие люди и, никем не замеченный, прижимаясь к забору, заглянул во двор. Калитка была раскрыта настежь. В доме громко переговаривались полицейские, вставляя новое стекло.
Поросёнок, весь сжавшись и пригнувшись, осторожно переступая короткими ножками (ему казалось, что он в точности похож в эту минуту на подкрадывающуюся пантеру), обнюхал следы Коко, обрывавшиеся около полицейского автомобиля. То находя, то теряя на ходу след автомобильных шин — он был не очень-то блестящим следопытом, — Персик, обходя болотца, лужи и высокие холмы шлака, через лопуховые заросли добрался до заброшенной трубы. Очень смутно припомнил, что как будто уже бывал в этой трубе, и осторожно ступил в ещё более чёрную темноту, чем на пустыре…
…В это же самое время в маленькой столовой над обеденным столом уютно светила лампа, освещая тарелки с голубым ободком, сухарницу, маслёнку, откупоренную баночку с джемом и пузатую чашку, на боку которой был нарисован мышонок-боксёр.
Это была старая детская чашка Малыша, из которой он пил ещё до того, как получил Диплом об Окончании Детства. Малыш, прихлебывая из этой чашки, доедал десятый ломтик хлеба с вареньем и маслом и отчаянно врал. А мама, намазывая ему одиннадцатый кусок, задумчиво смотрела на своего сына и с грустью слушала, как он врёт.
Когда он на минуту запнулся, не сразу придумав, что врать дальше, мама тихонько спросила:
— Хорошо, ты присутствовал на площади, когда там жгли сказки, но ведь всё это давно уже кончилось. А ты вернулся так поздно.
— Ну, знаешь, я подзадержался там… Потому что… Ага, вспомнил! Ведь, знаешь, отдельные листики этих сказок взлетали, их разносило ветром, и нам, Маленьким Взрослым, велели их собирать. И мы их аккуратненько собирали и сдавали пожарным, и нас хвалили. Очень хвалили. А как же? Сказки-то вредные? Значит, и листки вредные. Верно?
— Не знаю. — Мама отвела глаза в сторону. — Вы, Маленькие Взрослые, теперь такие умные, что знаете куда больше, чем мы, взрослые взрослые… Но, может быть, ты скажешь, зачем ты взял отбивные котлеты? Ведь они были сырые. И, если они тебе понадобились, почему ты меня не спросил? Я бы тебе сама отдала. Только поджарила бы сначала.
— Их вовсе не надо было жарить! — выпалил Малыш, и так как это были первые слова правды за весь вечер, то он смутился и поскорей опять соврал: — То есть зачем их жарить, когда я их ни капельки не брал? Даже странно!
Он изо всех сил постарался улыбнуться самоуверенно и насмешливо, отчего глупейшим образом скосил рот на одну сторону к правому уху и сморщил нос. Он искоса мельком глянул на маму. Она сидела не двигаясь, уставясь в одну точку. Тогда он посмотрел на неё внимательно. И наконец уставился, широко раскрыв глаза. Маленький ледяно-холодный червячок, бойко извиваясь, пополз под рубашкой от шеи вниз, вдоль позвоночника, и Малыш понял, что это страх, что он сию минуту завопит от этого страха, и крикнул:
— Мама! Мама! Что с тобой?..
Мама вздрогнула, моргнула и подняла глаза на сына.
Он с облегчением почувствовал, что стряхнул червячка.
— Ф-фу… — пробормотал он. — А я уж подумал…
Он не договорил, что он подумал. Слишком уж страшно было это выговорить: он подумал, что у мамы испортился завод или кончилась батарейка. Тогда уже не осталось бы последних сомнений, что маму подменили автоматом, как это со многими уже случилось в городе.
Теперь часто люди, встречаясь, так вглядывались друг в друга исподтишка, стараясь сообразить, кто перед тобой — твой старый друг или отличнейшее, прекрасно работающее на полупроводниках чучело-автомат, заряжённое кассетками с плёнкой…
Они встали из-за стола, пожелали друг другу спокойной ночи, и, обнимая на прощанье маму, Малыш, замирая от страха, прижался ухом к её плечу и затаив дыхание прислушался: не тикает ли что-нибудь у мамы внутри. Он не мог позабыть того, что рассказывал Ломтик про своего отца.
Малыш поднялся наверх в свою комнату, пинком выбросил в коридор автоматического кота, расшнуровал и снял ботинки, сел на кровать и, подперев голову кулаком, глубоко задумался.
Мурлыканье, бессмысленное, равномерное, с повторяющимися переливами, продолжалось. Кот тёрся об дверь. Ему всё равно было, обо что тереться.
Малыш встал, открыл дверь, поймал кота за хвост, отнёс в уборную и запер.
Потихоньку шлёпая обратно по коридору, он равнодушно прошёл мимо двери маминой спальни и вдруг остановился, точно налетел на стенку. Мысль, до которой он додумался, его ужасала и привлекала. Ему было стыдно от этой мысли. И он с отчаянием чувствовал, что терять ему уже всё равно нечего: или у него есть мама, или нет. Он должен узнать.
Он подкрался к двери и прислушался. Странные звуки! Малыш тихо-тихо нажал ручку двери, слегка приподняв — тогда она не издавала ни малейшего скрипа, приоткрыл узенькую щёлку и, замирая, глянул.
Мама лежала ничком на постели, закрыв лицо руками. Плечи у неё вздрагивали — она плакала, безутешно, горько, сдерживаясь, чтоб её не услышали. Малыш шагнул в комнату, она обернулась, и он увидел её мокрое от слез лицо и глаза, залитые такой тоской и страданием, какие не могут быть ни у одного автомата на свете.