Кэргыль наконец не вытерпел. Он почти вырвал из рук Экэчо свою трубку и сказал, стараясь не повышать тона:
— Не знаю, как я говорить сейчас буду — как белолицый или как чукча, но я так скажу тебе: иди-ка из моей яранги куда хочешь! Недобрый ты человек, Экэчо, ты злой человек, настолько злой, что тебе и в голову не пришло: а не думает ли старик Кэргыль сейчас о своем сыне Чумкеле? А я думаю о нем! Да, да, думаю о нем. А ты уходи из моей яранги, не мешай мне о сыне думать!.. Не ты ли помогал брату своему на Аляску угонять Чумкеля?
Экэчо молча поднялся и вышел из яранги.
— Вот так лучше будет, — бросил ему вдогонку Кэргыль, а сам подумал: «Зря я, однако, так сильно ругал Тынэта за разбитую трубку. Понять надо было гнев его...»
СЫН ЭКЭЧО
Ученики Нины Ивановны, кроме одного русского мальчика Пети Железнова, были чукчи. И, хотя они в большинстве своем говорили по-русски еще до школьного возраста, учительница чувствовала: ей необходимо знать чукотский язык. Надо как можно быстрее ознакомиться с бытом, с обычаями чукотского народа, с их привычками, навыками. Учительница понимала, что все это поможет ей как следует изучить характеры своих учеников.
Внимание молодой учительницы очень быстро привлек к себе сын Экэчо, Тавыль.
Неряшливо одетый, в грязной, засаленной рубахе, с длинными всклокоченными волосами, заплетенными сзади в две косички, ои заметно выделялся среди других школьников, в большинстве своем опрятных. Худенькое, болезненное личико этого мальчугана часто было печальным, иногда озлобленным.
Не знала еще Нина Ивановна, что отец Тавыля делал все возможное, чтобы вытравить у сына любовь к школе, к учителям и товарищам. Иногда Экэчо удавалось озлобить сына. В такие дни Тавыль приходил в школу хмурый, с раздвоенной душой. Чувствуя неприязнь со стороны одноклассников, он замыкался в себе, забивался в угол и, обозленный, начинал придумывать, какую бы пакость учинить тому или другому товарищу по классу. Порой он умышленно ломал перья или обливал тетради чернилами. Но от этого ему становилось не легче, а еще тяжелее.
Успокоение к нему приходило, когда в классе появлялась Нина Ивановна. Начинался урок. Шла минута за минутой, хмурое лицо Тавыля постепенно прояснялось, и вскоре его узкие глазенки начинали блестеть так же весело, как и у его товарищей.
Нина Ивановна замечала это. Часто она обращалась к нему с вопросами, предлагала вслух прочесть рассказ о честном поступке мальчика или вспомнить, не было ли и в его жизни подобного случая.
И Тавыль, переживая мучительный стыд за свои проделки, постепенно всей душой устремлялся к тому доброму, к чему увлекала его учительница, мысленно перевоплощался в героя прочитанного рассказа, испытывая искреннюю радость от его честных, благородных поступков. Это были счастливые минуты для Тавыля, когда он бесконечно любил свой класс, свою школу.
«Надо присмотреться ближе к его отцу, надо сегодня же побывать в их яранге», — решила Нина Ивановна.
Экэчо сидел в своей яранге и раскуривал новую трубку. Недавнее собрание колхозников, на котором так много говорили о нем, все еще не выходило из его головы. Глядя полузакрытыми глазами на жирник, он думал о том, что ему надо как-то изменить свое поведение. «У лисы голова не человечья, а, однако, поучиться есть чему у нее: надо хитрым быть, как старая лиса; хитрым быть, хорошо притаиться надо, а то худо будет. Присматриваются они ко мне, словно зверя выслеживают. Зло в сердце, как собаку, на цепь посадить надо. А там, быть может, и убегу... К брату убегу!»
Увлеченный своими мыслями, Экэчо не выпускал из рук трубку, не замечал, что жирник коптит.
У яранги послышались чьи-то шаги.
— Это ты, Тавыль? — спросил Экэчо.
Ему никто не ответил. Экэчо насторожился. Немного подумав, он зажег кончик палочки, которой обычно поправлял жирник, поднял чоыргин полога кверху и вдруг увидел учительницу.
Нина Ивановна неловко забралась в полог.
Экэчо потеснился, с нескрываемой насмешкой уставился в лицо учительнице: ну что, мол, как тебе понравилось мое жилище?
Нина Ивановна внимательно осмотрела полог. Был он тесный и грязный. Резкий перегар нерпичьего жира, кислый запах прелых шкур и еще какие-то ей незнакомые запахи затрудняли дыхание. «Вот он, уголок старой Чукотки», — грустно подумала девушка.
— Я пришла поговорить о Тавыле, — наконец сказала она.
Экэчо знал русский язык довольно хорошо, понимать учительницу ему было нетрудно. «Старой, хитрой лисой надо быть», — мысленно повторил он себе.
— О сыне моем говорить пришла? Это хорошо, шибко хорошо,— насколько мог миролюбиво отозвался Экэчо.
— Покажи мне, пожалуйста, место, где выполняет свои домашние задания Тавыль.
Экэчо непонимающе замигал глазами.
— Какое такое место? — почти ласково спросил он.
— Ну, столик какой-нибудь или что-нибудь другое, на чем пишет Тавыль, — с трудом скрывая свою неприязнь к Экэчо, сказала учительница.
— А вот так, как ты, на шкуру сядет, книги на колени положит, на книги тетрадки положит и пишет, — с прежней ласковостью, за которой явственно слышалась издевка, ответил Экэчо.
— Скажи, Экэчо, столик ты можешь ему сделать?.. И потом, здесь очень темно. Жирник надо заменить лампой.
— Какой такой столик? Какая такая лампа? — притворно удивился Экэчо. — Я чукча, жилище у меня, как у чукчи, предметы у меня в жилище, как у чукчи. Так прадед мой жил, так дед мой жил, так я живу, так Тавыль жить будет!
Рот Экэчо по-прежнему улыбался, но колючий взгляд холодных глаз его как бы спрашивал: «Ну что, нравятся тебе слова мои?»
Нина Ивановна со спокойствием, бесившим Экэчо, выдержала его взгляд и сказала:
— Тавыль будет жить так, как будет жить его парод... А еще хочу сказать, что теперь я к тебе часто ходить стану. Хочу помочь Тавылю. Слыхала я, что ты обижаешь его, даже бьешь. Советский закон не разрешает так поступать. Если это и дальше будет продолжаться, мы так сделаем, что ты не будешь отцом Тавыля. Под суд тебя отдадим.
— Как так не буду отцом своего сына? — изумился Экэчо.
Лицо его потемнело. Нина Ивановна ждала, что он сейчас накричит на нее. Но Экэчо закрыл глаза, посидел неподвижно, затем неожиданно спокойно сказал:
— Пусть будет так. Пусть я не буду отцом моего сына. Но тогда пойдет весть от стойбища к стойбищу: «Русские отнимают у чукчей детей. Спасайте, скорее спасайте своих детей! Увозите в тундру своих детей!..»
Нина Ивановна на мгновение растерялась: «Не слишком ли я круто повела с ним разговор? Надо посоветоваться с директором школы: он давно здесь живет, он умный и опытный человек».
— Ну, значит, так. Теперь я буду часто приходить к тебе. К следующему моему приходу столик Тавылю сделай, — еще раз предупредила она.
Когда Нина Ивановна ушла, Экэчо долго сидел неподвижно, думая о том, что учительница, пожалуй, действительно не оставит его в покое.
А Нина Ивановна в это время разговаривала с директором школы. Когда она рассказала о своей беседе с Экэчо, Виктор Сергеевич подумал немного и заметил:
— Ну что ж, в принципе ваш разговор был верный, хотя на первый раз резковатый. А вот то, что вы с первого дня с головой окунулись в свою работу, меня очень радует. Вы правильно понимаете: учеников своих невозможно изучить как следует, если не будешь хорошо знать их родителей, их домашние условия. В Тавыле можно очень ошибиться, если не знать его отца. А Тавыль не такой уж плохой мальчик, как кажется на первый взгляд.
— Да, я решила серьезно заняться этим мальчиком. Надо как-то привести его в порядок... вот хотя бы срезать косички эти...
— С косичками пока подождите, — скупо улыбнулся директор.— Носит оп их по требованию Экэчо: это, видите ли, оберегает мальчика от злых духов, от злого начала. Разрешил я носить эти косички не потому, чтобы угодить Экэчо, а потому, что приходят к нам из тундры мальчики иногда с такими же вот косичками, и родители их, честные колхозники-оленеводы, просят оставить косички в покое, чтобы не случилось с их детьми какого-нибудь несчастья. Состриги косички у Тавыля — и тут же, на второй день, к нам приедут за объяснениями из тундры взволнованные, перепуганные родители, отцы и матери только что поступивших в школу ребят.
Директор минуту помолчал и задумчиво добавил:
— Вот как оно получается, дорогая Нина Ивановна. Все это уже мелочи по сравнению с тем, что было раньше, и, однако, мы, педагоги, не имеем права оставлять эти мелочи без внимания...
После разговора с директором Нина Ивановна долго ходила по берегу моря, думая о Тавыле, о своей первой беседе с его отцом.
У ТЫНЭТА ЕСТЬ УЧИТЕЛЬ
Нину Ивановну назначили старшей пионервожатой. Комсоргу это очень понравилось.
— Вот теперь ты по пионерской части мне сильно помогать будешь. Комсомол же должен руководить пионерами, — полушутливо сказал он Нине Ивановне, входя с ней в пионерскую комнату.
Взяв один из горнов, Тынэт оглушительно затрубил.
Нина Ивановна закрыла уши руками; смеясь, подбежала к Тынэту, вырвала у него горн.
— Ну, тогда я барабанить буду! — потянулся Тынэт к барабану.
Нина Ивановна схватила его за руки, улыбнулась.
— Как маленький все равно!
— Ай, как хорошо, Нина, что ты к нам приехала! — почему-то тихо проговорил Тынэт, останавливаясь около длинного стола, покрытого красной скатертью. — Скоро у нас будут перевыборы, в комсомольское бюро тебя выберем...
— Послушай, Тынэт, а почему у тебя не все пуговицы на гимнастерке? — вдруг спросила Нина Ивановна.
Тынэт покраснел, что-то хотел сказать в оправдание, но возразить было нечего.
— Чего так смутился? Я ведь не обидное сказала тебе,— промолвила Нина Ивановна и мягко дотронулась до незастегнутой пуговицы на кармане гимнастерки Тынэта.
— Я пришью пуговицы! Честное слово, пришью! Если хочешь, еще десять штук лишних пришью!
— Лишних не надо, — возразила Нина Ивановна. — Все лишнее всегда плохо.
Тынэт долго молчал, то сворачивая в трубку, то разворачивая журнал «Мурзилка».
— Ну почему же ты молчишь?
— Сейчас, сейчас буду говорить, — преодолевая неловкость, пообещал Тынэт. — Все скажу. Вот что я скажу тебе: учи меня! За пятый, шестой, за седьмой класс учи! Четыре класса я кончил, теперь дальше учиться хочу. Будешь учить?
— Буду.
— Ай, хорошо! Дай хоть один разок в горн подудеть или в барабан постучать!
— Не дам! Ты вот лучше скажи, комсорг, как тебе пионерская комната нравится.
— Нравится, сильно нравится!
— Нет, верно, еще не вполне нравится, — возразила Нина Ивановна, — иначе ты давно такую же комсомольскую комнату оборудовал бы в нашем колхозном клубе.
— Комсомольскую комнату? А как? У нас же нет барабанов этих, горна тоже нет...
— А ты подумай.
Тынэт обвел пристальным взглядом пионерскую комнату, остановил свое внимание на аккуратно оформленном плакате с торжественным пионерским обещанием, на пионерской стенной газете, на графике успеваемости.
— Можно сделать комсомольскую комнату! — наконец сказал он. — Хорошо сделать можно. На одной стене портрет Ленина будет. На другой — красный переходящий вымпел, который наша комсомольская бригада получила. Стенгазету мы тоже выпускать можем. Соцдоговоры на стенку повесить можно. Устав комсомола на большой лист перепишем.
— А когда возьмешься за это дело? — спросила Нина Ивановна. — Я со своими пионерами могу помочь.
— Сейчас возьмусь! Да, да, сейчас возьмусь!
В пионерскую комнату вошли Петя и Кэукай.
— Вот хорошо, что мы увидели тебя, Тынэт! — сказал Петя. — Скажи нам, почему это твой дедушка до сих пор в дом переходить не хочет?
Тынэт помрачнел. Опустившись на стул, он подпер голову руками и, немного помолчав, сказал:
— Наверное, я возьму его на руки и насильно перетащу. Говорить с ним я уже больше не могу. Все слова, и хорошие и плохие, какие знаю, сказал ему — все равно ничего не выходит.
— А может, еще не все слова пришли тебе в голову? — спросил Кэукай.
— Говорю вам — все, значит, все! — сердито возразил Тынэт.— На руках перетащить придется, а ярангу сжечь, чтоб он опять не убежал туда.
— Ты что это, шутишь или серьезно говоришь? — обеспокоилась Нина Ивановна. — Наверное, опять, как с трубкой Экэчо, сделать хочешь?
— Да так... шучу и не шучу. Сержусь... — неопределенно отозвался Тынэт.
— А вот мы с Петей думали-думали и кое-что придумали...
— Попросить вас хотели, — перебил Петя Кэукая, обращаясь к Нине Ивановне, — чтобы на совете дружины нашему отряду поручили разговаривать с Кэргылем.
— Да, да, чтобы нам поручили разговаривать с Кэргылем!— снова вмешался в разговор Кэукай.— Один раз скажем, второй раз скажем, еще и еще говорить будем, пока не согласится Кэргыль ярангу покинуть.
— Где вам! — Тынэт безнадежно махнул рукой.
— А вот если мы лично говорить будем — согласится! — уверенно заявил Петя. — Всем отрядом нагрянем к нему. Не станет же он колотить нас клюкой!
— Кто его знает... может, и поколотит. Он у меня такой старик. Вот вчера я сказал ему, что на руках его в дом перетащу, так он как стукнул меня палкой своей... до сих пор болит.
Петя и Кэукай переглянулись.
— Ничего, ребята, все это мы с вами хорошо продумаем. Вместе наступление на Кэргыля поведем, — пообещала учительница. — Ваше предложение мне очень понравилось.
— А хороший старик, очень хороший! Сильно я люблю его, — задумчиво сказал Тынэт.
— Нина Ивановна, а сейчас нам с Кэукаем можно сходить к Кэргылю? — спросил Петя. — Про дом мы ему пока ничего говорить не будем, а только так... сделаем разведку.
— Ну что ж, делайте разведку, — согласилась учительница.
Кэукай и Петя торопливо ушли.
— А что ж, кто его знает... может, старик и послушается этих агитаторов, — с проблеском надежды в голосе сказал Тынэт. — Он такой у меня — странный очень и, потом, сильно детей любит. Ну, если не послушается, на руках, как ребенка,перенесу, — упрямо повторил он.
— Вот что, Тынэт, давай договоримся так: и ты со мной и я с тобой по всем важным делам будем советоваться, — попросила Нина Ивановна. — Вот сейчас, например, я хочу посоветовать тебе не только не переносить Кэргыля в новый дом силой, но даже и не намекать ему об этом...
— Ай, как хорошо ты сказала, Нина! Советоваться! — повторил Тынэт, не сводя с девушки восторженных глаз. — Будем советоваться, всегда с тобой будем советоваться!
— Ну, вот и хорошо. А с завтрашнего дня мы с тобой начинаем учиться. Только знай, Тынэт: я очень строгая учительница. Если станешь относиться к делу несерьезно, буду ругать и очень буду сердиться.
— Как так — несерьезно? Почему такое говоришь — несерьезно? — почти возмутился Тынэт и, тут же улыбнувшись, мягко добавил: — Вот хорошо, теперь у Тынэта есть учитель. До свидания пока! Пойду в клуб, думать буду, как комсомольскую комнату сделать.
В ГОСТЯХ У КЭРГЫЛЯ
Петя и Кэукай застали Кэргыля в яранге за любимым его занятием: старик вырезал что-то из моржового клыка. Вокруг него на нерпичьих шкурах лежали резцы, похожие на замочные ключи, всякие буравчики, пилочки, долота, кривые и прямые ножи, рашпили, напильники самой различной формы и величины.
Увидев мальчиков, Кэргыль сердито подергал свою реденькую седую бородку, потом неожиданно улыбнулся и сказал гостям, чтобы они расстелили оленьи шкуры и сели.
— Как много всяких пилочек, буравчиков! — удивился Петя.
А Кэукай не отрывал своих восхищенных глаз от вещи, которую вырезал Кэргыль из клыка.
— Какая красивая трубка! — восторгался мальчик.
Взяв кусочек стриженой оленьей шкуры, Кэргыль принялся отшлифовывать трубку.
— Скажи, а это ты не для Экэчо делаешь? — вдруг, сам не зная почему, спросил Кэукай.
Ничего не ответив, Кэргыль пососал трубку, подул в нее, затем набил табаком, прикурил.
— На-ка, попробуй, потяни, — предложил он Кэукаю.— Еще совсем недавно все чукотские дети в твои годы курили...
— А разве хорошо это было? — робко спросил Кэукай.
— Плохо, совсем плохо было. Кашлять рано начинали люди, грудь рано портили, — нахмурился Кэргыль и тут же обратился к Пете: — Может, ты потянешь?