Робер засмеялся. Он любил, когда мать с ним шутила. Ему повезло с родителями! Он поцеловал мадам Ма-нье, на бегу схватил книги и, напевая, отправился в коллеж.
Во время контрольной он поймал себя на том, что мысли у него бродят вокруг Новой Камбрии… "Черт побери! — подумал он. — Опять?.."
* * *
В течение дня он несколько раз принимался думать про Новую Камбрию. Когда он встретился с Антуаном, он все еще был этим озабочен.
Слушай, ты случайно не знаешь, где находится Новая Камбрия?
У Антуана округлились глаза.
Новая… что?
Робер расхохотался. У Антуана была ужасная память на имена. Еще в начальной школе новички по нескольку недель были для него "этот" или "как-его-там". А Жюстена Варже он называл "эй-как-тебя" не меньше месяца.
Новая… Ура! Понял! — воскликнул Робер.
Понял? Что ты понял? — ошеломленно спросил Антуан.
Понял, почему у меня не выходит из головы эта Новая Камбрия… Черт… я тоже запутался… Я про ту фразу, которая с утра сидит у меня в голове. В восьмичасовых новостях сказали, что пресса изменила настроения общества в Новой Камбрии…
А нам-то какое дело до настроения в этой… Новой Камбрии, как ты выражаешься?
Старина, дослушай до конца! Это же потрясающе! Ведь это действительно так: газета формирует общественное мнение. Никто в нашем городе не дает заказов типографии, потому что все убеждены, что Дюмарбр виновен. Если бы какая-нибудь газета начала кампанию в его защиту, мы бы вытащили его! Мы бы написали петицию или что-нибудь в этом роде…
Ну-ну, успокойся! Чтобы издавать газету, нужны деньги и журналисты, которые будут в нее писать.
Но Робер был так увлечен своей новой идеей, что реплика Антуана не поколебала его энтузиазма. Он дружески толкнул друга в бок и спросил:
Нет, правда, Антуан, ты точно не родственник в каком-нибудь колене некоего мсье Перестраховщика?
Антуан расхохотался.
Не знаю, как насчет этого… мсье Перестраховщика, но могу спорить, что твой дальний родственник — мсье Дон Кихот!
Не исключено, старина, не исключено! Во всяком случае, типография у нас есть, бумага тоже. И Гюстав Дюмарбр получил разрешение на издание "Мессаже дю Сантер".
И ты думаешь, Люсьен в качестве печатника и мы двое — этого хватит, чтобы издавать газету?
А почему бы и нет?.. И еще имей в виду: если мы успеем выпустить первый номер, интернатские увезут его с собой в провинцию, так что распространение обеспечено. Они ведь через неделю разъедутся на пасхальные каникулы.
Я знаю. Правда, у меня каникулы будут не две недели, а один день — понедельник… Но идея сама по себе неплохая. Я тоже могу написать что-нибудь… какую-нибудь статью.
Робер почувствовал, что тот шутит, но решил поддержать игру.
Вот как! И о чем же?
"Воспоминания автослесаря, или Мир из-под машины"! О пережитом… с иллюстрациями, выполненными машинным маслом. Как тебе такой жанр?
Неплохо, неплохо… Но — шутки в сторону! Ты мне поможешь?
Антуан помедлил ровно столько, сколько требовалось, чтобы принять серьезный вид.
Конечно! Если ты считаешь, что я способен тебе помочь…
6
Жюстен Варже тоже не был коренным пикардийцем. Когда он в первый раз пришел в коммунальную школу, его розовая добродушная физиономия вызвала реакцию, общую для школьников и для обитателей птичьего двора: его немедленно окружила толпа. Несколько дней все потешались над его школьным халатом нежного пастельно-голубого цвета, который матери других детей, более сведущие в школьных нравах, оставляют для дочерей, и над его огромными ботинками с кожаными носками и подковками; ботинки эти, как вскоре оказалось, представляли собой серьезную угрозу для самых усердных насмешников.
Его приветливое лицо под такими белыми, что его и блондином-то язык не поворачивался назвать, волосами было усеяно крохотными веснушками. Прислонившись к стене, сунув руки в карманы, он спокойно, без злобы и нетерпения, ждал, пока любопытство его мучителей выдохнется и сойдет на нет.
Он так и не утратил своего добродушия — как, впрочем, и акцента, привезенного из родного Пуату. Когда он стоял у доски, этот его выговор неизменно вызывал хихиканье в классе; даже учителя, несмотря на все старания, не могли удержаться от улыбки.
В играх он оставался таким же серьезным, таким же добродушно-усердным; он никогда не участвовал в перебранках, стремительно переходивших в ожесточенные потасовки. И в конце концов его приняли; он стал своим.
По четвергам он вместе с другими играл в футбол на стадионе Батуар. На этой площадке, посыпанной толченым кирпичом, по воскресеньям сражались в теннис взрослые, а в течение недели совершали футбольные подвиги все мальчишки города. А если семейные обстоятельства или эпидемия гриппа прорежали когорты футболистов настолько, что нельзя было сыграть нормальный матч, то всегда оставалась в запасе прогулка на Скалы.
Жюстен открыл их для себя в один из четвергов. У игроков, которых набралось всего-навсего пятеро, не было другого выхода.
А не пойти ли нам на Скалы? Жюстен слегка удивился.
Что это за… "скалы"? Тут ведь нет моря!
Ему не нужно было ничего больше говорить. "Чужак" осмелился усомниться в существовании Скал, этого с лихвой хватило, чтобы ускорить принятие решения. Быстрым маршем вся группа отправилась на место. Изумление, написанное на лице Жюстена, тут же растопило всякую обиду.
Ну что, недотепа, видишь Скалы?
"Недотепа", который, кроме своего Пуату, ничего на свете не видел, даже не пытался скрыть восторга.
Пикардийское плоскогорье, почти отвесно прорезанное широкой долиной Сомы, возвышается в этом месте над прудами и торфяниками. У подножия шестидесятиметрового мелового обрыва идет тропа, зажатая в непроглядных зарослях бузины. Когда идешь по дороге, вокруг ничего не видно. Но если не пожалеешь ног и вскарабкаешься на обрыв, перед тобой откроется такой пейзаж, который не уступит многим другим, всемирно известным.
Для Жюстена это было откровением. Остальные, запыхавшись от подъема, скромно торжествовали. Их приятель всем своим поведением, широко раскрытыми глазами, возбужденным выражением на лице недвусмысленно признавал, что был неправ, сомневаясь в существовании "этих ваших Скал", и этого было достаточно… Но вдруг он закричал, показывая пальцем куда-то вниз:
Конши! Совсем как у нас!
Видя удивление своих друзей, Жюстен принялся объяснять, чем этот пейзаж напоминает ему болотистую равнину его родного Пуату. В некоторых местах поверхность прудов рассекали гряды коричневой земли, образуя сеть запутанных каналов, которые и назывались в Пуату "конши".
— Идемте кататься на лодке! — заключил он. — Это будет так здорово!..
Остальных не очень вдохновило его предложение, и на сей раз им пришлось объяснять причины. Во-первых, родители считали пруды и связывавшие их каналы очень опасными— из-за зарослей тростника и длинных водорослей, от которых пруды очищались отнюдь не так тщательно, как следовало бы. Но к этим туманным опасностям прибавлялась еще одна, которая отпугивала любителей приключений сильнее, чем запреты родителей. Это были торфяники. Хотя торфодобыча, из-за конкуренции находящегося совсем близко угольного бассейна Па-де-Кале, здесь больше не велась, берега прудов были очень топкими и обманчивыми, особенно в тех местах, где был выбран торф. Наконец, владельцы лодок — рыбаки и охотники — хранили весла в прочно закрывающихся сараях, так что воспользоваться чьей-нибудь лодкой не было никакой надежды.
— Да зачем нам весла? — удивился Жюстен. — Куда удобней пигуй!
Он объяснил, что "пигуй" — это длинный шест, отталкиваясь которым от илистого дна, можно плавать по коншам сколько влезет.
Слово "пигуй" всем показалось таким забавным, что Жюстен в два счета расстался со своей настоящей фамилией — и так же покладисто и добродушно, как во всех прочих ситуациях, превратился в Пигуя.
Он лишь посмеивался, слыша эту кличку, но с того дня все реже участвовал в общих играх. Приходя на Скалы, его друзья много раз видели, как он на лодке, оставленной кем-нибудь из рабочих, или на шаткой плоскодонке, ловко орудуя
* * *
Жюстен Пигуй остался верен Роберу и Люсьену Дюмарбру. В нем совершенно отсутствовали те страсти, что бушевали в других. Ему казалось совершенно нормальным, что он, "чужак", подвергавшийся в свое время остракизму, был на стороне другого "чужака", с такой же судьбой. Люсьен был ему очень симпатичен, а Гюстав Дюмарбр чем-то напоминал одного из его дядьев в Пуату, которого Жюстен очень любил. Этого было достаточно, чтобы убедить Жюсте-на в невиновности печатника. Хотя он не делился с остальными этим простым аргументом, он-то прекрасно знал, что ошибки тут быть не может.
Однако в затею Робера помочь Люсьену в мастерской он не очень верил и поэтому после первого вечера больше не появлялся там. В ближайший четверг он вновь отправился на пруды и там, на воде, среди тростника, плыл, не особенно обращая внимания, куда движется лодка, и сосредоточенно размышлял о всяких вещах.
— Если бы еще не собака, — бормотал он про себя, как часто делал, находясь в одиночестве. — Злая собака, которая принимается лаять при любом шорохе… А вот надо же: как раз когда преступники тащат в подвал к Дюмарбру станок, она и не пикнет. Иначе ведь Дюмарбры всполошились бы: этот зверь мертвого на ноги подымет… Да что Дюмарбры: вся улица проснулась бы. Нет, тут что-то не так… И полиция явилась прямиком к Люсьену… без всяких поисков, без слежки… Видно, они были хорошо информированы… Слишком хорошо! Если все так, то у нас есть три… как выражаются в полиции… три следа. Пес, который молчит, когда должен лаять; станок, который сам собой оказывается там, где его не должно быть; и кто-то, кто извещает полицию. Ничего не получается!.. Ничего не получается…
Он, как молитву, твердил про себя это "ничего не получается" — и действительно не мог найти никакого решения.
Он обнаружил, что машинально направил лодку, как обычно, к самому большому острову на пруду, единственному, возле которого вместо простого причала был плавучий понтон. Этот остров ему особенно нравился: весь он зарос тростником, в котором пряталась избушка, построенная добротно, на каменном фундаменте. Жюстен любил сидеть возле этой странной избушки на скамеечке, которая представляла собой срубленное и слегка обтесанное цельное дерево. В самой избушке, собственно, ничего интересного не было. Дверь ее не запиралась, и он как-то раз в нее заглянул. Внутри было пусто, если не считать источенного жучком сундука и шаткого стула, весьма опасного для того, кто неосторожно решил бы на него сесть.
Подплывя к острову, мальчик выпрыгнул на понтон, держа в руках конец каната. Он собирался привязать его к одной из квадратных тумб, стоявших по краям понтона, и вдруг удивленно вскрикнул.
Вот это да!..
Он внимательно оглядел тумбу и убедился, что ее серую поверхность пересекают свежие бледно-оранжевые царапины.
Кто-то недавно тут был, — пробормотал он, привязывая лодку. — И он очень старательно прикручивал лодку к тумбе… Цепями!
Жюстен направился к хижине, и тут ему пришлось удивиться еще сильнее. Дверь была закрыта на новенький, внушительных размеров висячий замок.
Озадаченный, он сел на свою скамью. Оказывается, он ошибся: это был не его остров, здесь был хозяин, который распоряжался своей собственностью когда и как вздумается.
Жюстен почувствовал себя обманутым. Слишком уж он привык думать об этом кусочке земли как о своем владении…
Вдруг он подпрыгнул. С берега донесся металлический лязг. Его первая мысль была о лодке. Если кому-то взбредет в голову ее увести, он окажется в дурацком положении. Он рывком поднялся и застыл на месте с горящими щеками.
Шум исходил не от "его лодки". Это была лодка какого-то рыбака, который сейчас стоял к нему спиной, склонившись над цепью, которую он привязывал к причалу.
Потом человек выпрямился и повернулся… И чуть не выронил роскошную удочку из голубоватого металла, с хитрой хромированной катушкой из черной пластмассы. Удивление было взаимным. Человек был одет как настоящий рыбак: широкая куртка табачного цвета, коричневая плетеная сумка, высокие болотные сапоги. Его худощавое лицо было частично затенено полями шляпы из непромокаемой ткани.
Ты что тут делаешь, сопляк? — спросил наконец рыбак, справившись с изумлением. — Тебя кто сюда звал?
Жюстен покраснел еще сильнее. Он развел руками и пожал плечами, словно желая показать чистоту своих намерений. В то же время он энергично кивнул.
Надеюсь, не браконьерствуешь? — еще более сердито спросил человек.
О нет, мсье, — быстро ответил Жюстен. — Я гуляю.
Это твоя лодка у причала?
Д-да, мсье!
Что-то не очень уверенно ты отвечаешь. Она ведь не твоя, так? Ты взял ее без разрешения. Если бы это была моя лодка, я бы тебе показал!.. И вообще, что ты тут делаешь? Ты что, не знаешь, что это частное владение? А ну, брысь отсюда! Живо!
Человек подошел ближе и поднял голову; Жюстен смог разглядеть его получше. Очень черные брови, нахмуренные от злости, сходились над длинным и тонким, как лезвие ножа, носом. Тонкие губы казались бесцветной линией. Жюстен, ошеломленный этой встречей, не шевелился.
Ты что, оглох? — уже почти кричал человек. — Я сказал тебе: убирайся! И скажи спасибо, что я не надрал тебе уши, чтобы ты научился уважать чужую собственность! Убирайся ко всем чертям, и чтобы я тебя здесь больше не видел!
На сей раз Жюстен, кажется, понял, чего от него хотят, и поспешил "убраться ко всем чертям", как ему советовали, а если точнее, со всех ног помчался к причалу, сделав крюк, чтобы обогнуть этого чересчур вспыльчивого рыбака. Он прыгнул в лодку, быстро отвязал ее и торопливо поплыл прочь.
Ишь, псих! — бурчал он, недовольный тем, что ему пришлось бежать. — Какой вежливый!.. Наверняка это и не его остров совсем. А он еще из себя изображает!..
Жюстен долго не мог успокоиться. Его щеки и уши горели, как от пощечины.
Особенно его злило то, что — с точки зрения инспектора или сторожа — человек этот был прав.
Чего зря орать? Съем я, что ли, его остров? И с лодкой его ничего не будет… О-ля-ля!
Внезапная мысль, мелькнувшая у него в мозгу, почти успокоила его.
Ну и хитер мужик! Ведь у него даже сачка с собой нет.
* * *
Как раз в это время Робер вернулся в типографию. Он не хотел тут же рассказывать мадам Дюмарбр о своем проекте издания "Мессаже дю Сантер"; сперва нужно поговорить с Люсьеном.
Конечно, — сказал тот. — Это был бы выход. Но дело в том, что папа сам писал статьи и у него был рабочий, который помогал ему в типографии. Газета, знаешь ли, требует много труда… даже если в ней всего четыре странички.
А что с тем рабочим? Его уволили?
Пришлось! Я думаю, папа вложил в газету все свои сбережения… У него, кажется, были подписчики и какая-то реклама, но все это он вынужден был вернуть, когда газета перестала выходить. И уволить рабочего.
А если ограничиться одним листом, то есть двумя страницами? Как ты думаешь, твоя мама разрешит нам использовать остаток бумаги?
Наверно, разрешит. Тем более что ни на что другое эта бумага не годится.
И вообще — это же для того, чтобы освободить твоего отца!
Они направились в кухню, где мадам Дюмарбр возилась с обедом. Она внимательно выслушала сына; на ее губах появилась тихая печальная улыбка.
Когда надежды больше нет, — сказала она наконец, — все средства хороши. Если вы считаете, что газета у вас получится, можете располагать и типографией, и оставшейся бумагой. Делайте что хотите, только не нападайте ни на кого в своих статьях. Не хватает еще обвинений в клевете, чтобы полиция снова на нас обозлилась…