— Бульбу копать!
— Правильно. А еще будете сеять!..
Кондратюк слез с двуколки, поднял мех, взвалил на плечо и поставил на землю. Так же снял и второй мешок. На них хорошо видны слова, написанные дегтем:
Хлеб для детского приюта.
Смолоть без очереди.
— Наши!
— Наши!— узнали дети свои мешки.
— Бандиты украли их на мельнице!
— Бандиты украли, а мы нашли...— сказал Кондратюк.— Правда, нашла их одна девочка, это она показала нам, где бандиты спрятали ваш хлеб и много чего другого…
— А ее бандиты не убили за это?— поинтересовался кто-то.
— Хотели убить, стреляли в нее, а попали вот в меня...
— А где она теперь?— еще больше заинтересовались ребята.
— Не знаю. Мне в больнице уже сказывали, что она оказалась в нашем обозе, а после как в воду канула.
— Может, бандиты украли ее и убили?
— Все может быть...— неопределенно ответил Кондратюк.
На двуколку вскочил рослый хлопчик. Взмахнул рукой, чтобы все утихли, и запел «Вы жертвою пали»... Ребята, воодушевленные подвигом неизвестной девочки, стихийно подхватили песню, которую они, видимо, не раз слыхали в те дни...
Кондратюк снял шапку. Снял шапку и Степан.
Только Анютка и Тишка сидели поодаль.
— Чего это они поют?— спрашивает Тишка.
— Это кто упадет, так вот поют...— поясняет Анютка.
— А как упадет?— не отстает Тишка.
— Жертвою...
— А кто упал?
— Я не знаю...
Кончилась траурная песня. Кондратюк нахлобучил шапку.
— Может, ребята, она и жива, потому как, сказывали, будто собиралась куда-то ехать...
— А меня не пустили в вагончики...— услыхал Кондратюк дрожащий от обиды голосок Анютки.
Он резко повернулся на голос.
— Кого не пустили?!
— Меня...— подтвердила девочка.
Чекист взволнованно шагнул к ней, присмотрелся.
— Братцы!.. Так это ж она!..— крикнул он на весь двор, взяв на руки Анютку.— Так ты от батьки убегла с хутора?
— Мой папа на войне...
— А мамка?
— Не знаю. В лесу стреляли, я убежала, а мама потерялась...
— Это когда в поезде ехали?
— Ага.
— Милая ты моя!.. Да тебя ж мамка по всему свету ищет! Она ж и тут была!..
— И вы ее видели?— взволнованно спросила Анютка.
— Видел, разговаривал! И не раз!
— Где же ока теперь?
— Кто ж ее знает... Шукает, небось, где-то по станциям да по деревням...
Анютка зажала кулачком рот, чтобы не разрыдаться. Застыла в безысходном отчаянии... Ни слез, ни всхлипываний... Сжалась в комочек. Не слышит ни вопросов, ни утешений... Переходит с рук на руки окаменевшая, отрешенная от всего на свете...
...Вот уже Степан держит ее на руках. Что-то говорит. Анютка не слышит.
...Лукерья взяла ее на руки. Тоже, видимо, утешает... Анютка не слышит...
...Дети посадили ее на мешок. Окружили, наперебой предлагают кто ленточку, кто картофелину, кто кусочек морковки... Какой-то хлопчик расщедрился даже на спичечный коробок... Анютка ни к чему не притрагивается... Как будто все это не для нее...
Но вот, приняв, видимо, решение, девочка соскакивает с мешка, прорывается сквозь окружение и бежит со двора на дорогу и по дороге... по дороге... жадно глотая встречный воздух, задыхаясь и падая...
Во дворе опомнились не сразу. Первым спохватился Кондратюк. Он вскочил на двуколку, круто повернул коня и хлестнул его вожжами. Конь с места рванул крупной рысью.
За двуколкой бегут дети, Лукерья. Ковыляет взволнованный Степан... И самым последним клубочком катится Тишка. Ревмя ревет, уверенный, что Анютка хочет убежать от него, оставить... И только где-то на повороте дороги двуколка настигает Анютку. Выбившись из сил, девочка упала в дорожный песок. Кондратюк соскочил с телеги, подхватил ее на руки.
— Ты куда же это, а?..
Анютка молчит, никак не может отдышаться.
— Сперва мамка тебя ищет, потом мы за тобой охотимся... Нет уж, милая, жди пока тут...— уговаривает Кондратюк.— А насчет мамки я дам объявление в газету, укажу в нем, где ты обретаешься, и мамка придет за тобой.
— А скоро придет?
— Как только прочитает, В момент!
...Редакция губернской газеты. Комната, заставленная столами. На столах обрывки газет, ученические чернильницы-невыливашки, школьные ручки.
Людей нет. Сотрудники входят и выходят, не обращая внимания на стоящего посреди комнаты Кондратюка. А тот ждал-ждал, пока не решился схватить за рукав пробегавшего мимо.
— В чем дело, товарищ?
— Мне бы...
— Короче...
— ...объявить в газете надо бы…
— Объявления не принимаем.
— Как не принимаете?
— Нет мелкого шрифта.
— Какого такого шрифта?
— Буквочки такие махонькие.
— А ты мне большими пропечатай… Вот такими!..
Кондратюк подошел к столу. На нем лежала газета «Соха и молот». В скобках: «Орган Могилевского губкома РКП». Кондратюк положил ладонь на название:
— Вот такими буквами пропечатай... И на самом первом месте. Понял?
Сотрудник посмотрел на него, как на чудака, махнул рукой и побежал по своим делам.
Чекист попробовал остановить второго, третьего... Те отмахивались от него, как от назойливой мухи.
Наконец он выхватил наган и схватил очередного за рукав.
— Стой, тебе говорят!
— Да?
— Где ваш командир?
— Редактор?
— Мне все равно, давай редактора!
Сотрудник показал рукой на дверь. Разъяренный, Кондратюк с наганом в руке пнул ногой дверь к редактору. На него поднял воспаленные от переутомления глаза человек. Он сидел за маленьким столиком, заваленным газетными материалами, За спинкой редакторского стула стояла узкая железная кровать, покрытая солдатским одеялом. Кабинет и квартира редактора.
— Главный?— еле сдерживая себя, спросил Кондратюк.
— Да. В чем дело?
— Не хотят твои, понимаешь, пропечатать меня.
— Почему?
— Буквочек, вишь ли, махоньких нет. А мне большие нужны. Чтоб сразу она увидела и прочитала!
— Кто она, что прочитала?— не понял редактор.
— Тож выкручиваешься?— стукнул чекист по столу рукояткой нагана.
Редактор вынул со стола свой наган и положил на бумаги. Кондратюк поостыл, опустил оружие, поискал глазами, где бы присесть — второго стула не было.
— Садитесь на кровать...— пригласил редактор.
Кондратюк присел осторожно, потому что уж больно ненадежная была кроватка. Редактор подсел к нему.
— Ну вот. А теперь рассказывайте...
...С колокольни сельской церквушки по окрестностям расплывается гулкий звон. Он слышен далеко за селом.
Церковный староста раскачивает колокольную веревку, бьет еще раз, два, прислушивается, далеко ли уплыл волнистый гул, и на этом кончает.
...Поздний вечер. Вернее — ночь. Староста сидит за столом у себя дома, разглядывая газету «Соха и молот» при скупом свете церковной свечи.
В окно кто-то осторожно постучал. Староста спешит к двери, он давно, видимо, ожидал стука.
В дом осторожно входит хозяин хутора — Прокоп.
— Добрый вечер...
— Здорово... Проходь, присаживайся.
Прокоп не спеша подсел к столу.
— Зачем вызвал звоном?
— Дело тут, Прокоп, до тебя...— пробасил староста, взяв со стола газету.— Сам-то ты читать не умеешь, а пропечатано-то как раз про тебя...
— Кто ж это пропечатал?— насторожился Прокоп.
Староста оседлал нос старыми очками, развернул газету, всмотрелся в подпись.
— «Записано со слов командира ЧК товарища Кондратюка»,— медленно связывая слоги, прочитал староста.
— Ну и чего же там записано?— еще больше насторожился Прокоп.
— Читать, вишь ли, долго... Впрочем, тут твою душу вдоль и поперек перепахивают... Значит, и бандит ты, и бандитов пригревал. Ну, а девчушка, котора у тебя жила, помогла ЧаКе найти бандитский склад в твоем хлеве...
— Ох, окаянная тварь!..
— Ну, а дальше пишут, что ежель кто повстречает ее мамку, котору она потеряла во время бандитского налета на эшелон, пущай, мол, перекажут ей, где ее дочка.
— Вот оно што.
— Но главное, Прокоп, не в том,— вздохнул староста, постучав пальцами по газете.— В газетке пишут, что имение наше, куда собрали бесприютных сирот, надо, значит, переделать в детскую коммунию, открыть школу для всех; значит, и с нашего села детвора хлынет туда... Пришлют учителев-комиссаров, и, помянешь мое слово, коммунии не миновать... А ты и в лесу места не найдешь. Обложат, как волка...
— Ну и што присоветуешь робить?— помрачнел Прокоп.
— На мой ум — нельзя им дозволить корениться тут.
— А как же им не дозволишь?
— Припугнуть маленько.
— С кем? Ведь я, считай, один остался,
— Ты не один будешь,— успокоил староста.— В здешних деревнях есть недовольные, что уезд отдал панскую землю коммунии. Вот таких я подбодрю, кого словом, кого чаркой. И выйдут тебе на подмогу. Обещаю.
...Недалеко от панской усадьбы на поле кипит работа. Коммуна во главе со Степаном и Лукерьей взялась за вспашку под зябь.
Но на всю коммуну — единственная лошаденка. И никто из ребят не умеет обращаться с плугом.
Степан, ковыляя на одной ноге, тем не менее держит плуг ровно, и борозда получается у него прямая.
Несколько ребят идут рядом с плугом, учатся управлять им.
Время от времени Степан дает им поочередно в руки плуг, и борозда сразу теряет свою стройность.
Солдат терпеливо «поправляет огрехи». А время не терпит. Лукерья с ребятами вооружились еще мотыгами, лопатами. Быстро переворачивают землю под пахоту. Одним плугом не управишься.
Шаг за шагом расширяется площадь, поднятая под озимый сев. Где-то в соседнем селе давно уже и настойчиво звучит церковный набат.
От села через поле бежит мальчишка. Он спешит, запыхался...
— Дяденька,— подбежав, шепчет Степану, соблюдая предельную таинственность.— Тикайте скорее с поля!
— Почему?
— Вас бить будут!
— Кто?
— Я не знаю…
— А кто тебе сказал?
— Миколов Янка... А ему — Адаська... А ему еще кто-то. У нас все ребята уже знают... Послали меня к вам сказать... Говорят, бить и стрелять будут...
Недалеко от пахоты виднеются кустарники. В них трое с обрезами. С Прокопом во главе. Загоняют в магазинные коробки по обойме патронов...
— Не!— не соглашается Степан.— Не может того быть, каб в сирот стреляли... Никогда такого не было...
Степан прилаживает Анютке маленькое лукошко. Сам одевает через плечо значительно большее. В обоих лукошках лежат по нескольку горстей мелких полевых камешков.
— Теперь, Анютка, делай все, как я...— говорит Степан, встав с ней рядом в начале вспаханного поля.— Поучись сперва на камешках...— Он берет горсть камней. Анютка — тоже.
Все ребята напряженно следят за приготовлением к севу, Степан широко отвел в сторону руку и бросил камешки в землю. Анютка точь-в-точь повторила его движения. Степан ступил два шага и снова бросил горсть камешков, не спуская с Анютки глаз. Девочка повторила.
— Правильно,— похвалил Степан.
Вытряхнув оставшиеся камешки из лукошка Анютки, старый солдат осторожно и бережно насыпал туда семян.
— Ну, а теперь с богом!— благословил он посев девочки. Но прежде, чем начать, обернулся к детям.— Вот, ребятки... Первые зерна в землю бросит Анюта... Она их нашла у кулака, она и посеет их, чтобы на будущий год уродили большим и богатым урожаем... Сей, дочка!..
Но не успела девочка занести ручонку для броска, как из кустарников грянул залп... Просвистели пули... Залп — устрашающий,— поверх голов... Дети замерли.
— Откуда стреляют?— глухо и грозно спросил Степан.
— Вон оттуда!
— Из кустов!— закричали ребята, ринувшись вперед.
— Назад!— приказал Степан.— Ложись!— скомандовал всем.
Дети упали на землю.
Степан схватил мотыгу и направился в сторону кустарников.
— Степан! Не ходи туда!— крикнула ему вслед Лукерья.
— Атставить!— бросил в ответ солдат.— Я тут командую!..
...Дети лежат на вспаханной земле, прижатые грозным приказом Степана. Сам он, страшный в гневе, надвигается на кустарник с мотыгой наперевес.
— Меня стреляйте. Я не боюсь! В меня уже немец стрелял! Я жисть свою за сирот ложил, в окопах три года гнил! Мне нечего терять, окромя последней ноги!..
Среди бандитов замешательство. Все вопросительно смотрят на Прокопа: стрелять в калеку или что?
— Ну его к дьяволу! Не надо пока связываться!— махнул рукой Прокоп. И бандиты начали отползать, опасаясь сближения с разъяренным Степаном.
А тот ворвался в кусты, начал крошить мотыгой вокруг себя, ослепленный гневом и ненавистью.
Прокоп с бандитами отползал все дальше и дальше…
Дети не выдержали, подхватились с земли, чтобы побежать на помощь Степану. И тут из-за пригорка вырвалась ватага пьяных мужиков, науськанных церковным старостой. С ревом, гиком устремились они на ребят.
Дети сбились в кучу. Лукерья встала впереди.
— Бей коммунию!— гаркнула пьяная ватага, набегая на столпившуюся малышню.
Та в испуге шарахнулась назад, на пахоте остались только Анютка и Тишка.
— Стой!— на все поле крикнула Лукерья, выхватив из кармана револьвер.— Кто из вас первый тронет дитенка — пуля на месте!— уже тише и спокойнее предупредила женщина-чекист.
Ватага остановилась, тяжело дыша.
— В чем дело?— спросила Лукерья.
— Уходи с нашей земли со своей коммунией!
— Земля не ваша, бывшая панская. Уездные власти отдали ее нам.
— Мы распоряжаемся панской землей, а не уезд!
— Вы распоряжаетесь той, которую получили.
— Не получали мы!
— Землю только беспортошным раздали!
— Значит, у вас своей хватает.
— А мы еще хотим!
— Почему только голодранцам панскую землю?!.
— Да бей их, чего смотреть!
— Пущай стреляет!
— Всех не перестреляет!
— Дави!
Ватага двинулась было, но Лукерья выстрелила вверх, и толпа снова осела...
Над полем нависла тяжелая пауза.
И разрядил ее маленький Тишка. Чувствуя, что страшные дяди хотят сделать плохое для ребят, он не выдержал, бросился с кулачонками на переднего мужика.
В пьяной толпе разразился гогот.
— Братцы! До чего дожили! Сопля двинула на нас!..
— Неужто поддадимся?!.
И чем злее Тишка колотил кулачком по мужицкому животу, тем громче гоготали. Злость маленького Тишки мужики превратили в пьяную потеху. И кто знает, может, эта заминка спасла ребят от трагической развязки. Пока пьяные мужики потешались над Тишкой, со стороны села лавиной валила толпа баб, мужиков, детей на помощь коммунаровцам.
— Наши! Наши бегут!— возликовала ребятня и начала хватать лопаты, мотыги, камни, комья земли, чтобы дать отпор кулачью.
Те заметили катившуюся на них волну сельчан с кольями, палками, вилами... В один миг слетел хмель. Налетчики поняли, что дело принимает серьезный оборот, отступая шаг за шагом, бросились врассыпную кто куда, под улюлюканье и свист осмелевших ребят. Вслед полетели камни, палки...
На холме появился Степан.
— Сейте, детки!— крикнул он издалека, подняв вверх мотыгу.— Сейте, я буду сторожить тута!..
На другом пригорке тоже показались люди, вернувшиеся из погони за пьяными.
— Смело сейте! Мы тут будем и никого не пустим до вас!— неслись с пригорка подбадривающие крики.
...«Мы победили»... Эти слова написаны мелом на широкой классной доске. Их хором повторяет вслед за Лукерьей класс коммунаровцев.
«Мы не рабы!» — сказано во второй строчке.
Ребята списывают с доски.
На грубо сколоченных столах шуршат листки бумаги, бумажные обрывки... Тетрадей нет и в помине. На двух учеников приходится лист, вырванный из старой конторской книги, на трех — грифельная доска. На класс — две самодельные ручки, грифель, карандаш. От стола к столу переходят эти драгоценные для того времени письменные принадлежности.
Анютка зажала ручонку Тишки в своей руке и выводит на грифельной доске: «Мы не рабы»...