— Паспорта у тебя нет, денег нет, — постукивал пальцем по столу сержант. — Беспризорник как есть.
— До тётки мне…
— Утром разыщем твою тётку, — сказал сержант, — а сейчас ложись-ка вон на той скамеечке и спи.
Саша стянул с себя пиджак, улёгся на скамейке и укрылся с головой. Звонили по телефону, и сержант с кем-то приглушённо говорил. Веткин скинул пиджак, зевнул.
— А где тут у вас… по нужде мне?
— Пойдёшь по коридору, направо.
«Эх, жаль, папироски ещё не одолжил» — подумал Саша, стоя у окна и вглядываясь в чёрную ночь, усыпанную низкими звёздами. Он почесал под рубахой немытое тело, попробовал затвор на окне. Затвор подался. Тогда он толкнул окно, выпрыгнул и побежал. Он бежал огородами, полз в бурьяне, отлёживался в канавах, поднимался и снова бежал…
Спал он в небольшое стожке у лесной полосы. В нём он разворошил себе узкое логово, долго ворочался, привыкая телом к колючему сену, чесал ноги, исхлёстанные репейником.
Утром бродил по лесной полосе, подбирал червивые сливы, лузгал подсолнух и запивал безвкусной водой из лужи. Днём, в жару, опять спал в стожке. И всё же к вечеру голод привёл его к городской окраине, к садам и огородам. С полными карманами яблок и помидоров он лежал в канаве и ел. Ночь была холодная, а под утро пошёл дождь, и весь день лил дождь, и следующую ночь он провёл на чердаке хаты, шуршал сеном, дышал сухой чердачной пылью, чихал, вслушивался через тонкое перекрытие в разговоры хозяина и хозяйки, в крики и весёлую возню ребят, вбирал в себя все эти чужие, счастливые запахи, и впервые дрогнуло в нём что-то — вспомнил отца, мать и сестрёнку. Так и он, бывало, в детстве сидел с родителями за столом, ел кашу, пил чай и не знал даже, что есть на свете люди, которые болтаются по чужим дорогам без смысла-цели, катятся никому не нужные и неизвестно куда. Рядом с Веткиным грозно вскудахтывала курица, сидевшая на гнезде, — она чувствовала себя здесь дома и готова была броситься на непрошеного гостя, а он виновато улыбался ей в темноте, заискивал, чтобы не поднимала шума. Снизу доносились мирные звуки — стук ложек о тарелки, звон чугунков, скрип сверчка, но чужие шумы не грели Веткина. Он натянул на себя чердачную рвань и почти не дышал, чувствовал, как внимательно следит за ним курица. «Не трону тебя, не трону, ну чего взъелась?»
На четвёртый день Саша явился в привокзальную милицию, заглянул в дежурную комнату и, улыбаясь, робко присел напротив знакомого сержанта. Подобрал ноги и недвижно сидел, пока тот кряхтел и авторучкой почёсывал в затылке.
— От бисов сын! А я думал, ты у тётки гостюешь. И загадку же ты мне завернул! Ну ладно, посажу тебя с попутным, а дальше добирайся как знаешь.
В полночь Веткину пришлось сойти на степном полустанке — поезд дальше не шёл. Остаток ночи он проспал в будке у стрелочника, а под утро, заслышав дыхание паровоза, выскочил и забрался в товарный вагон. Он устроился на подстилке из сена и спал часа два, чувствуя тёплое коровье дыхание на своей щеке. Коровы жевали сено, обнюхивали спящее тело и косились на подстилку, ожидая, когда она освободится, чтобы можно было сжевать и её. На станции он проснулся от радио.
— Водоливы, идите на четвёртый путь снабжать живность водой!
Он выскочил из вагона и оказался перед обходчиком, который сгрёб его и доставил к главному кондуктору.
— Фамилие? — строго допрашивал кондуктор. — Документов нияких? Придётся передать в охрану.
Саша покорно плёлся за кондуктором, который шёл в голову поезда и не оглядывался — явно давал ему возможность удрать, но Веткин чувствовал величайшее доверие к его грозной спине и не выказывал ни малейшего желания убрать.
В дверях паровоза стоял чумазый усатый машинист, похожий на Чапаева, и курил.
— Трофей везёшь, Хмелько?
— Слушай, Вася, может, возьмёшь его к себе? Не могу я быть конвойным при нём.
— А чего, можно. Ну как, хлопец, кидать уголёк можешь?
— Могу.
— Ну, залазь тогда.
Всю дорогу Саша стоял в тендере и подгребал уголь к лотку. Лопата была лёгкой в его руках, скука по работе истомила тело. На нём лохматился старый пиджак, в кожу въелась угольная пыль, чёрной пылью отметился пушок на губе и на отощавших щеках. Он был худ и лёгок, Веткин, и с непривычки скоро устал. На стоянках машинист таскал его с собой, вместе набивали они буксы смазкой, крепили гайки, чистили тряпками паровозные суставы и бока. К вечеру Веткин, обессилевший, угоревший от жары, сидел на откидном стульчике, уронив голову на колени, дремал под грохот и перестук, железная площадка тряслась под ним. Откуда-то из черноты надвинулось море; оно ударялась о сваи, тревожный шелест его сливался с гулом моторов, дрожали шланги, перекачивая в скважину раствор, и мерцали вдали огни соседних вышек… Всю ночь дремал он, просыпался, глотал ветерок из окошка, сонно улыбался машинисту и снова засыпал. И всю ночь, та расплываясь, то отчётливо проявляясь, плавали перед ним грузный мастер Аяз, ребята из бригады, Лидка. Хоровод их мельтешил перед глазами, исчезал в тумане, снова появлялся, доносились чьи-то голоса, кто-то ругал его, кто-то защищал, а потом все с ожиданием смотрели на него: что-то скажет он? Хотел он им что-то сказать, но спазмы горла сжали.
— Вставай, сынок!
Это Аяз тормошил его, толкал в плеча, поднимал на работу, на Веткин не маг, не маг встать, потому что не знал, что говорить этим людям.
— Вставай!
Саша вскочил, ударился головой о выступ, схватился за поручни и увидел перед собой машиниста.
— К Баку подъезжаем. Скора слезать тебе.
Мчалась навстречу зеленоватое небо, в окошко врывалась тугая прохлада, на склонах пологих гор таяли редкие огни, мелькали пакгаузы, рельсы растекались розовыми ручьями, отражая зарю.
На катер, с утра отбывавший на Камни, его не пустили.
— Пропуск давай! — требовал матрос.
Веткин клялся, божился, ссылался на Аяза, вспоминал парторга промысла, приводил другие имена, но матрос, пропускавший людей на палубу, был неумолим:
— Вали отсюда, покуда цел!
Веткин шнырял глазами в толпе, выискивая знакомых, которые могли бы подтвердить, что он из бригады Касумова, но все подозрительно оглядывали его лохмотья и разводили руками.
Как на грех, никого из знакомых не было. Веткин вспомнил вдруг рулевого, с которым уехал с Камней.
— Витю, рулевого, позови!
— Нет таких! Сказал, не поедешь, и никаких запятых. Следующий!
Когда перебрался последний пассажир и матрос пошёл на палубу, чтобы убрать трап, Веткин бросился вперёд, сбил матроса с ног и с грохотом скатился в кубрик.
— Что будешь делать со мной? — спросил Веткин, когда матрос, прихрамывая, ввалился в кубрик. Веткин спросил спокойно, словно хотел уточнить, во что обойдётся ему бесплатный проезд. — Бить будешь? Пожалуйста. Ну а в море не выбросишь…
— Кто это лается тут? — спросил пожилой пассажир в брезентовой куртке, покрытой пятнами масляной краски. — Не ты ль, сынок?
Это признал Веткина изолировщик, одно время работавший на покраске свай в бригаде Касумова.
— Я самый. — Веткин вскинул глаза, долго, не узнавая, смотрел на него, потом неуверенно спросил: — Шнырёв?
— Не забыл! — обрадовался изолировщик. — А я думаю: кто это лается тут? Быть тебе богатым — не узнал. — Он оглядел Веткина и спросил: — Сколько суток отсидел?
Саша прокашлялся:
— Пойдём на палубу, покурим, а то мешают тут…
Шнырёв вышел на палубу. Вслед за ним, цепляясь за поручни, выбрался из кубрика Веткин. Катер припал налево, выровнялся и полетел, мягко рассекая море. Веткина окатило брызгами, он покачнулся и схватился за Шнырёва.
— Не хотел я там, при людях, — сказал он, вытирая лицо.
— В тюрьме отсидел, значит?
— Может, и в тюрьме… В общем, в бегах я был, — признался Веткин, затянулся дымом и всё как есть рассказал Шнырёву.
— Как думаешь, возьмут обратно?
— Не знаю, не скажу, — покачал головой Шнырёв. — Аяз только на вид добрый, а человек крутой, железный. Его ведь на Героя представили, слыхал? Захочет ли брать к себе летунов? Одним словом, не скажу. Хочешь в изолировщики, могу устроить — нам как раз люди нужны. А к Аязу — не скажу…
— Ни к кому не пойду. Мне только к Аязу.
— Будет тебе головомойка, — усмехнулся Шнырёв. — Не миновать…
— Не миновать, — согласился Веткин. — А как же иначе? Будет мне, дядя, головомойка!..
Растерянная улыбка прыгала в его синих повзрослевших глазах. Он напряжённо смотрел в приближавшуюся эстакаду, ровненькой строчкой свай прочертившей море. Чайки взлаивали по-щенячьи, выныривали из-под кормы. Катер развернулся, выплеснул сильную волну и косо пошёл на пристань.
Старший табунщик
Пасечник Барлыкбаев, всё лето живший одиноко, любил поболтать с проезжающими. Вот и сейчас, услышав топот копыт, он вышел из сторожки и увидел всадника, спускавшегося с горы. Это был Аслан, молодой его приятель; он сразу узнал его и помахал рукой, зазывая в гости. Но Аслан не остановился. Мало того, он не оглянулся даже. Что с ним такое случилось? Куда это он мчится? Разве не хочется ему отведать холодного медку? Не иначе как что-то стряслось.
Но Аслану было не до пасечника. Он охлёстывал коня и ругался сквозь зубы, проклиная старшего табунщика Нияза. Этот лысый олух вывел его из себя. Что ему ни прикажут, о чём ни попросят, он рад стараться. Ночью поднимет и пошлёт к чёрту в болото. Слово начальства для него закон. А ему, Аслану, наплевать на начальство. Разве он хуже других и не имеет права поехать с друзьями на охоту? Видел же, как готовят ружьё, набивают жаканы, знал ведь, что его ждут ребята, так нет же — поезжай за бидонами для кумыса! Кому кумыс? Зачем кумыс? Почему он должен мчаться за дурацкими бидонами, в то время как ребята уже едут в горы?
За поворотом Аслан осадил коня, прижал его к стене. Сверху, грохоча, спускался грузовик. Шофёр блеснул из кабины недобрым взглядом и погрозил кулаком.
— Недоносок! — крикнул он. — Ослеп, что ли?
Аслан озверел от обиды. Он готов был увязаться за машиной и затеять с шофёром драку, но удивился странным звукам. В кузове от борта к борту с грохотом перекатывались бидоны. Откуда в машине бидоны? Куда и зачем везут их? Пришпорив коня, он быстро нагнал машину, но обойти на узкой дороге не смог и долго мчался следом, пытаясь вклиниться то с одной стороны, то с другой. Задний борт маячил перед мордой коня. Аслан кричал, стегал камчой по борту, но из-за грохота бидонов шафер ничего не слыхал. Тогда Аслан сорвал с плеча ружьё, вытянул в правой руке, направил стволы чуть повыше кабины. Грохот выстрела, дробясь в ущельях, перекрыл стук бидонов. Машина затормозила, из кабины выскочил шофёр с перекошенным от страха лицом, пригнувшись, бросился к обрыву, на животе отполз за куст барбариса и затаился там.
— Эй, Вася, это я! — прокричал Аслан.
Молчание.
— Вылезай, чудак, это же я, Аслан.
Из кустарника высунулось красное лицо шафера.
— Убери свою пушку…
Аслан перекинул ружьё на плечо. Из дула ещё струился синий дымок.
— Скажи, куда бидоны везёшь?
Шофёр встал и, вытирая лицо рукавом, подошёл к Аслану.
— Тьфу, чёрт, обознался! Вижу, с ружьём, ну, думаю, нарвался… Салям!
— Далеко едешь?
— К вам в табун бидоны везу.
— Заливай! А я зачем еду, не знаешь? Мне же велели ехать за ними.
— Э, пока вы соберётесь, сам-то и приедет…
— Кто приедет?
— Принц какой-то…
— Ты что, спятил? Какой ещё принц? Что ему здесь нужно, в горах?
— Не знаю… На охоту вроде приехал. Целую машину с оружием привезли. Ну ладно, бывай! Некогда мне. Сказано — срочно доставить бидоны и чтобы сегодня уже сливали кумыс. Ух и напугал ты меня!
Аслан взял у шофёра папироску, курил и мрачно смотрел вслед уходившей машине. Приезжают бог знает откуда, заготавливай им кумыс, готовь охоту! Того и гляди, ещё прикажут ловить сетями козлов и привязывать к кустарникам — подкрадывайся и стреляй!
Аслан рассмеялся. Злость прошла, вытесненная любопытством. Приезд принца — событие небывалое, нельзя упускать случая и не повидать редкого гостя. Тронув коня, он поехал обратно. Теперь, проезжая мимо, можно остановиться у сторожки пасечника. Торопиться некуда.
— Ты что пролетел мимо, когда я махал тебе?
— Слыхал, агай, к нам принц едет?..
— Слыхал, как же! Вася сказал. Только я думаю, что охотиться им лучше в соседнем районе.
— А почему не у нас?
— А что им делать у нас? Там большое хозяйство, а здесь только время потратят.
— Да что ты, агай, ведь нам уже команду дали кумыс для них готовить…
— «Кумыс, кумыс»! Если я говорю, так я знаю, что говорю. Кумыс — это для другого: к нам едет один важный гость… — Старик оглянулся, словно кто-то мог подслушать их, и тихо сказал: — Один большой человек оттуда. — Он махнул рукой на горы, в ту сторону, где была граница, за которой начиналась другая страна. — Тайно, понимаешь?
— Что ты плетёшь, аксакал? Зачем ему наш кумыс?
— Вот я и хотел потолковать с тобой обо всём. Что бы всё это значило, как ты думаешь? Постой, я вынесу тебе стаканчик…
Старик угостил Аслана пахучим, горьковатым медком, но Аслан не стал задерживаться: напоил коня из речушки и поскакал дальше.
В низине паслись стреноженные кони. Тускло поблёскивали бидоны возле палатки табунщика — значит, Вася был здесь и уехал дальше. Аслан спустил коня по крутой тропинке, оставил его пастись на лугу и вошёл в палатку. Старуха, жена Нияза, и невестка его возились с чаначем — большим кожаным мешком, выжимая из него остатки старого кумыса. Сам Нияз, коренастый старик с плоским лицом и раздвоенной седой бородкой, сидел на кошме, держа на коленях внука, и жевал табак. Он поднял на помощника тяжёлые, припухшие глаза, выплюнул коричневую жвачку.
— Слушай, что я говорю: сейчас поедешь по юртам и скажешь женщинам, чтобы немножко прибрались, навели порядок.
— Что, принц к нам едет?
— Принц не принц, нам до этого дела нет, только подготовиться надо. Так что обойди все юрты, в каждую загляни и строго накажи всем: чтобы было чисто.
— Это тоже начальство приказало?
— Это я тебе говорю, а не начальство. Слушай, что тебе говорят, и выполняй.
Аслан вывел коня по тропке вверх, вскочил в седло и погнал к речке в долине. Всю дорогу он ругал старика. Эта лысая кастрюля, этот прохудившийся чайник только и думает, перед кем бы выслужиться. Кто там едет — принц не принц, ему всё равно. Только бы выслужиться. Сидит себе, старое корыто, в палатке, жуёт табак, а я гоняй, как дурак, по юртам.
Аслан остановил коня в речке. Вода неслась, ворочая камни. Конь долго пил воду, потом стоял подрёмывая. Аслан не торопился. У него пропал интерес к предстоящему приезду высоких гостей. Он презирал себя и свою жизнь, в которой не распоряжался собой. Не мог плюнуть на всё и уехать с дружками? Мотаешься как холуй — то поезжай за бидонами, то уговаривай старух, чтобы вытерли сопли своим внукам и прибрали грязные юрты.
Вдоль берега, далеко одна от другой, были раскиданы юрты, возле которых играли полуголые ребятишки.
Аслан подлетел к крайней юрте и ударил камчой по жёлтому, как кость, стволу дерева, на сучьях которого сушились подушки и одеяла.
— Эй, кто там, выходи! — закричал он.
За юртой тужился малыш. Он испуганно натянул штаны и убежал в юрту. В проходе показалась сонная старуха.
— Порядок наведи вокруг, байбиче![2] Непонятно говорю? Оглохла, что ли? — Он свесился с коня и прокричал ей в самое ухо: — Начальство едет, понимаешь?
Старуха замахала на него руками.
— Иди и скажи всё это Джумагулу. Он хозяин, пускай сам принимает гостей. Что ты хочешь от меня?
— Вот ему и передай, байбиче: чтобы встретили гостей как положено. Ясно? И мальчика помой, а то смотри, грязный какой. Тьфу!
— Сам ты тьфу!
Старуха злобно сплюнула и скрылась в юрте, завесив полог.