Орко сопровождал раненую Эльку, толкал её мордой и гнал к долине, поближе к аилу, куда волки не забредали. Они остановились возле деревьев над ручьём — здесь стояла когда-то юрта, жильё чабанов, и пахло человеком, у кострища валялись пустые бутылки и банки, берег истыкан был овечьими копытами и усеян помётом. Здесь они жили, паслись до тех пор, пока у Эльки не затянулся бок — рваная рана покрылась плотным вишневым рубцом, из которого торчали волоски шерсти. После схватки Орко уже не вздрагивал, заслышав волчий вой, — мощь и ярость его диких предков просыпались в нём.
Продираясь в чаще арчевника, они вышли однажды на проезжую дорогу, и по ней с грохотом прокатила машина. Орко бросился прочь, увлекая за собой Эльку, потому что вспомнились вдруг их ночная поездка и чумазый шофёр. Ему показалось, что это мчит та же машина, от неё нёсся тот же дух бензиновой вони и гари. Машина умчалась, оставив длинный хвост медленно оседавшей пыли. Впрочем, всё равно кто там был, теперь все люди казались Орко чумазыми и страшными, как старый хозяин и этот шофёр, которые слились в памяти Орко в один образ.
Однажды, оставив Эльку в долине, Орко взобрался на вершину скалы. Сверху он увидел разбросанные домики аила, и что-то до тоски знакомое пахнуло на него. Кучки овец по склону, всадник на коне, а дальше ряды пирамидальных тополей, низкие домики с просторными дворами и крохотные точки людей. Это был его аил. Люди — те, у которых Орко родился, вырос, вдруг ворвались в его сердце. Казалось, они умерли, воспоминания, но нет, они медленно оживали, до мельчайших подробностей, до ощущения острых лодыжек на боках от мальчишечьих ног. Нет, всё это жило в нём, только ждало поры, чтобы проснуться. Но ещё больше взволновало его то, что он увидел: по улицам аила шли с базара ослы, его сородичи, запряжённые в тележки и навьюченные тюками. А на одном из них он увидел мальчишку, и Орко показалось, что это Хазбулат…
Долог и медлен был путь его любопытства и воспоминаний. Орко не раз забирался на вершину скалы и смотрел и днём и по вечерам на дальние огни аила. Однажды он видел, как в машине провезли его сородичей и у базара их сгружали, осторожно сводя по доскам. У машины толпились люди, разбирая ишаков и разводя их по дворам. Кончилось наваждение. Откуда в самом деле чума или язва, кто их там разберёт? В чьей глупой голове зародилась эта дикая мысль? Сам ветеринарный врач выступал по районному радио и высмеивал легковерных людей за самочинство и бессмысленный страх. Люди опомнились и теперь рыскали по горам и пастбищам, возвращая своих мохнатых ослов. Орко казалось, что в толпе бродит, ищет своего ослика и Хазбулат. Может, не было там Хазбулата, но Орко так показалось.
Две ночи они паслись с Элькой возле усадьбы, днём отдаляясь от неё, ночью же подходя всё ближе и ближе. Оставив Эльку на поляне, Орко подходил даже к самой ограде и, замирая, слушал, как мечется у конуры пёс. Орко его не боялся, он с радостью вслушивался в его знакомый рыкающий лай — один он лаял так, что, казалось, сразу гремят два пса, а третий ещё молча мечется на цепи. А пёс не унимался в тот раз. Он лаял долго, и в ответ ему откликались другие псы посёлка, а когда они выдохлись, откуда-то с дальнего конца аила послышался крик ишака, и тогда Орко забыл обо всём на свете и заплакал, задыхаясь, и стоял долгий неумолчный стон, словно в муках умирали и давились ослы, и были в том крике давняя кровная обида и печаль их далёких предков, униженных и порабощённых, или тоска по свободе, которую они когда-то потеряли, — неизвестно, что было в этом крике, стоявшем над аилом.
Пёс не унимался и тогда, когда во двор вышли старый хозяин Кунай и молодой Хазбулат. Орко дрожал, но не уходил. В это время Элька подбежала к Орко. Она стала замечать, с тех пор как они появились на этой поляне, что Орко чем-то озабочен и не так внимателен к ней, как раньше. Орко был её жизнью, но у самого Орко появился какой-то новый мир, что-то интересовало его за оградой, а что, ей было непонятно. Она недоумевала, сердилась, она подозревала, что Орко тянется к другой. На дворе творилось что-то невероятное. Теперь, когда из дому вышли хозяева, пёс лаял ещё сильнее, показывая своё усердие и надрываясь без всякой нужды. В сарае переполошились куры. Мычала корова и блеяли овцы. Старый хозяин нёс лампу в руке, а за ним шёл Хазбулат.
— Мне показалось, что это Орко…
— Орко! Орко! — кричал Хазбулат в темноту.
Элька подступила к Орко и прихватила его губами за шею, она предупредила об опасности и звала его обратно за речку, но Орко не замечал её. От ушей, от всего тела, от шкуры к сердцу перекатывались волны радости и сомнений.
— Орко, Орко! — кричал Хазбулат.
— А ну замолчи! — сказал Кунай. — Ты его испугаешь.
Элька кусала его сзади, но спереди звал его знакомый голос Хазбулата, и Орко стоял, застыв как валун, не в силах сдвинуться с места. Потом свет резанул ему в глаза, он замотал головой и отступил назад, толкнув Эльку, которая тоже попала в свет и затихла, вся дрожа.
— Да это же Орко! — крикнул Хазбулат.
— Посмотри получше, может, это вовсе не он. А что там ещё за ишак стоит?
— Орко, Орко! Вот и кожаный ошейник на нём! Он вернулся, сам вернулся!..
Что творилось с мальчиком! Он прыгал вокруг осла, хотел тут же взобраться на него, и Орко дрожал, чувствуя на своей морде знакомое дыхание, а на гриве цепкие руки. Но тут он увидел старого хозяина — тот шёл на него медленными осторожными шагами, держа лампу в одной руке. Он поставил лампу на землю и пошёл, расставив руки и глядя исподлобья сверкающими, как угли, глазами. Элька отступила в темноту. Орко потупился, и ласки мальчика не успокаивали его, потому что в закоулках памяти проступали страшные глаза и острые, скошенные книзу усы старого хозяина. Сейчас Кунай широко, ласково улыбался, только походка была вкрадчивая, но всё равно — перед улыбкой его, виноватой и заискивающей, он чувствовал, как слабеет, гаснет его страх. «Всё будет хорошо, кто старое помянет, тому глаз вон, не пугайся, мы же друзья», — говорили глаза Куная, а сам он подкрадывался, держа руки растопыренными, чтобы схватить. Ах, как он был жалок, старый хозяин, который так бессердечно волочил его тогда, так грубо сорвал с него уздечку, так злобно задрал ему копыто, чтобы сорвать подкову, так оскорбительны были все его действия тогда. Но, видно, что-то изменилось, если он так улыбался ему, так просительно смотрел на него. Нет, Орко не стал бы покорно ждать, пока взнуздают, он был ожесточён, дик сейчас и хитёр, но к Хазбулату он был полон доверия и поэтому не уходил…
— Я возьму Орко, а ты бери того ишака, — сказал Кунай. — Придержи его и не отпускай…
Старый хозяин чувствовал, что Орко боится его, но доверие к мальчику оказалось сильнее — Орко стоял на месте, Кунай схватил его за уши и похлопал по шее, и что-то давнее, когда он был совсем ещё маленьким, проснулось в Орко, и он успокоился. А Хазбулату не пришлось ловить Эльку — она покорно потянулась к Орко, и так они сперва Орко, потом Элька — прошли через калитку во двор. Хозяин запер калитку на засов и лампой осветил Эльку.
— Э, пожалуй, зря мы затащили этого осла, только овёс тратить на него. — Он стал открывать калитку, чтобы вытолкать Эльку, но тут воспротивился Хазбулат:
— Они же вместе пришли, пускай вместе останутся…
— Зачем нам два осла? Не нужен нам чужой, нам Орко хватит.
— Эке[1], зачем ты так? — в голосе Хазбулата послышались слёзы. — Ведь они друзья…
— Э, друзья, — усмехнулся Кунай. Мольбы мальчика только придали ему решимости. — Буду я на них двоих тратиться!
Он открыл калитку, чтобы выгнать Эльку, но Хазбулат вцепился в Эльку.
— Так это же Элька! — закричал он. — Это же ослик Мустафы. Орко сам пришёл и Эльку привёл! Вот Мустафа будет рад! Эке, ну зачем гнать его на ночь? Сейчас куда она пойдёт? Утром я отведу её…
— Ну до утра пусть побудет здесь, — сдался Кунай. — Только сразу же отведёшь, а то как бы Мустафа не подумал, что я его ишака хотел себе оставить. Зачем нам два? Нам хватит одного.
Хазбулат насыпал в тазик овса, и Орко и Элька дружно тянулись головами в таз, и старый хозяин смотрел и дёргал усами, скошенными книзу.
Тут вышла мать на крыльцо, зябко кутаясь в пуховый платок.
— Ай-яй, — удивился Кунай. — Кто распустил этот поганый слух? И я поверил, как старая баба. Ай, яй-яй, стыд на мою голову! Ну хорошо, что хоть Орко не подвёл. А я себе думаю: где я буду искать своего Орко? Он же за всё время ни разу не объявился поблизости. Думаю, нет, не придёт. Где я его буду искать? Я уж всех шофёров просил, как только увидят ишака с кожаным ошейником, чтоб привезли, обещал даже три рубля. Ну а он сам пришёл, не пришлось тратиться. И хорошо, что я сдержался и не купил себе другого — мне на базаре уже предлагали осла, да мы не сошлись в цене. Спасибо, сам пришёл…
Хозяин был доволен. Он побежал в дом, вынес уздечку и пристегнул её к кожаному ошейнику. И погладил ошейник, хороший добрый кожаный ошейник, словно это был документ, что-то вроде паспорта, выданного ослу в знак человеческого к нему доверия за преданность и любовь.
— А ну-ка, дай я посмотрю, цела ли ещё подкова… Хазбулат, а ну посвети мне!
Он задрал ногу осла и рассмотрел подкову.
— Сильно стёрлась, но ещё послужит.
Кунай крепко привязал осла к ограде, Эльку он не стал привязывать и пошёл домой.
Ночь была ещё длинная впереди. О чём думал Орко? Может, о том, что он мог бы и дальше жить на воле, без людей, хотя бы и в вечных опасностях? Он мог бы, конечно, и дальше жить без людей, но вот люди почему-то не могли жить без них, без ослов. Может, он жалел людей и потому терпимо относился к их глупостям. Кто знает, о чём думал старый осёл, чувствуя на своей шее тёплое дыхание Эльки. Он был мудр и в мудрости своей умел одолевать обиды на людей…
Скворец № 17
Проходя вечером по кладбищу, Ефим Савельич Истратов услышал треск. Он огляделся, но ничего особенного не заметил. Обычная картина: осыпавшиеся могилы, деревянные кресты с выцветшими на них рушниками, старые берёзы и липы. Истратов пошёл дальше. Снова послышался треск. Тогда он поднял голову и в густой листве берёзы увидел чьи-то босые ноги. Держась за ветку, мальчишка застыл с раскрытой пятернёй, а над ним, трепыхаясь в воздухе, кричал скворец. Рассмотреть, кто это озорует, Истратов не успел. Мальчишка заметил его, скатился вниз, скрюченная фигурка его нырнула в гущу деревьев и скрылась.
Истратов подошёл к дереву и увидел в траве взъерошенного скворца. Глаза скворца воинственно сверкали, он силился подняться, но только беспомощно вертелся, отталкиваясь своим острым чёрным крылом. В руках Истратова, спокойных и тёплых, скворец угомонился, и глаза его устало закрылись.
— Э, братец, да у тебя лапка сломана.
Истратов присел на скамеечку возле могильной ограды, извлёк очки из кармана, надел их и стал рассматривать сломанную лапку.
— Никак колечко?
Истратов попытался прочесть буковки, но было уже темно — не разобрать. Тогда он встал и пошёл с кладбища, держа перед собой находку, словно блюдце с водой.
На следующий день, придя в школу, Павлик столкнулся у входа с дружком своим Васькой, с которым сидел на одной парте. Тот явно поджидал его.
— Ничего не слыхал? — спросил Васька.
— А что?
— К нам из Австралии скворец прилетел. С колечком!
— Врёшь!
Павлик прижал Ваську и задышал в лицо.
— Сам видел?
Васька выпучил глаза, набрал воздух в грудь — очень хотелось похвастать, что видел, но не решился.
— Отпусти сперва.
Павлик отпустил.
— Ефим Савельич Маргарите Ивановне сказал, я за дверью стоял и слыхал: интересный, говорит, случай — из Австралии прилетел скворец.
— А почём он знает, что из Австралии?
— А кольцо у него на лапке, там всё написано…
— Трепло ты! — Павлик с презрением отвернулся от приятеля. Он отошёл было, но снова приблизился к Ваське и с равнодушным видом сказал: — Ты вот что, помалкивай лучше. Раззвонишь — смеху не оберёшься.
Васька растерянно хлопал глазами.
— Чего помалкивать-то?
Глаза у Павлика недобро сощурились. Васька замолк — Павлик был скор на расправу и драться горазд.
После уроков Павлик домой не пошёл. Классы давно опустели. Он стоял перед стенгазетой, делая вид, что читает, а сам постреливал глазами в сторону учительской, где ещё сидели учителя и Ефим Савельич Истратов — директор школы, преподававший математику и физику. Раз-другой Павлик прошёлся мимо учительской, заглядывая в открытую дверь, а когда Истратов наконец собрался уходить, юркнул в класс, потом незаметно выскочил вслед и долго шёл сзади, не решаясь подойти.
И пока шёл, всё думал: видел учитель или нет, как он пытался достать скворца из дуплянки. Наверно, видел — от него разве упрячешься. И сам себя оправдывал: он бы не трогал скворца, если бы тот не стал нападать, норовя попасть острым клювом в глаза. Пришлось в порядке самозащиты помять его слегка. Павлик глядел учителю в спину и думал: а ну вдруг сейчас Ефим Савельич обернётся и скажет: дескать, что ты идёшь за мной? Загубил скворца, а сейчас чего тебе надо? Шёл за ним и не знал, как оправдаться. Разорял он гнёзда, собирал яички, выдувал жидкость и хранил их в ящике на чердаке — ни у кого такой коллекции не было, а сам никогда не задумывался: зачем она ему, собственно? А вдруг учитель спросит: да, зачем она тебе? Что сказать? Может, сбрехать: для науки, дескать? А почему тогда прячешься как вор? И биологичке не покажешь?
Ефим Савельич вошёл в дом. Павлик потоптался возле крыльца и стал бродить вокруг, заглядывая в окна. Учитель возился с Настенькой, племянницей своей, скакал на четвереньках, и девочка, усевшись верхом, вцепившись в седоватые его волосы на затылке, гудела, представляя себя то ли всадником на коне, то ли водителем автомашины. Потом Ефим Савельич кормил её, держа на коленях, сам ел и ещё успевал читать газету. Прочёл газету, снял Настеньку с колен, задвинул в печь чугунки и снова сел за стол, разложив на нём тетради. Павлик смотрел на склонённую фигуру Ефима Савельича и жалел его: учитель жил у сестры вроде приживалки — присматривал за девчонкой, с хозяйством возился, даже иногда корову доил — совсем уж не мужское дело, а ведь учёнее его в деревне не было никого, и рассказывал так, словно по книжке читал. Стоял Павлик, вздыхал и сам не понимал, отчего торчит здесь и не может уйти.
Вдруг Ефим Савельич повернулся и странно посмотрел в окно. Павлик присел на корточки и хотел было удрать, но подумал и решил пересидеть, чтобы не поднимать шума. И тут услышал над собой шаги. Не над собой, конечно, а так ему показалось. Павлик пригнулся ещё ниже, но над ним уже распахнулось окно и послышался голос:
— Это кто же здесь? Ты, Зарубин?
Непонятно было, как он увидел его. Может, давно уже заприметил и только виду не подавал? Павлик поднялся и уставился в сторону, избегая смотреть на учителя.
— Ты чего здесь?
— Да я так…
— Ну заходи, раз так…
Павлик вошёл в дом. Настенька подскочила к нему и вцепилась в ранец, требуя, чтобы он поиграл с ней.
— Связала меня по рукам и ногам! — кивнул Истратов на девочку. — Есть не хочешь? А учебники с собой? Ну вот что, садись-ка, голубчик, сюда, делай уроки да за Настенькой присмотри. А я через часок вернусь. Есть захочешь, вон хлеб, молоко…
И ушёл, захватив с собой рыжий, весь в трещинах, дерматиновый портфель. Уф ты! Павлик легко вздохнул. Значит, ничего ещё, верно, не знает. Не видел, значит, как он шкодил по гнёздам. А скворца-то небось с собой прихватил и спрятал где-нибудь здесь. Первым делом Павлик бросил ранец в угол, сразу же отпил полкрынки молока, успокоил жажду и стал обшаривать дом. Залез на печь, облазил сени, на чердак заглянул, но скворца — нигде. Настенька путалась под ногами, полезла было за ним на чердак, но он шуганул её. Ничего не найдя, он успокоился и стал играть с ней. Ползал на карачках, изображая коня и автомашину разом, и Настенька, ухватив его за уши, разворачивала то вправо, то влево.