Мама снова покраснела, и я испугался, как бы она не заплакала.
— Да, я тоже читаю, тетя...
— Что же именно?
— Именно «Спартак» и «Дети капитана Гранта», тетя.
На минуту все отвлеклись от натуральных яичек, чтобы удивиться. Кроме, конечно, тети Ами и тети Чичи.
— Но тебе еще рано читать такие книги, ты не поймешь. Скажи-ка, о чем там речь, в «Детях капитана Гранта»?
Она была уверена, что сейчас меня уличит, но я и правда прочел две книги, еще потолще, чем те, только русские.
— Так про что же там? — настаивала она.
Я снова сделал на лице матросское выражение, которое потерял, когда передавал ей соль.
— Про советских партизан, которые освободили нашу страну из-под ига, тетя.
Санду вылупился на меня, разинув рот, папа заулыбался, только мама снова опустила голову.
— Браво, малыш,— сказала тетя,— надо, надо читать, формировать словарный запас, равняться на таких людей, как дядя Леон. Подвинь-ка сюда графинчик.
Я забыл сказать, что дядю Леона все уважают, потому что он адвокат. У него и имя адвокатское, и очки.
— Вот она, современная литература, то ли дело раньше. А куда деваться, надо читать. Ну, а та, другая книга, как ее, «Спартак», тебе понравилась?
— Да, тетя, особенно когда они переходят мост, а неприятель тем временем спокойно ест и пьет, а они по нему с тыла! И потом, там такая любовь!
Не знаю, почему мой брат совсем потерял матросское выражение и как будто ему стало мало воздуха.
— А скажи, малыш, он остается с ней или нет? — И тетя хитро подмигнула.
Еще бы не подмигнуть, попробуй ответь, остается или нет, если в тех книгах она вообще не с ним, а в тылу, санитаркой.
— И да, и нет, тетя...— И я передал ей соль, чтобы она отыгралась и на втором блюде тоже.
— То есть как, малыш?
— То есть сначала остается, а когда его зовет родина и воинский долг, то она его сама отпускает.
Я ей угодил, она перегнулась через стол и погладила меня по голове. Мама сияла, как будто это ее погладили, но я устал и спустился под стол отдохнуть. Там лучше всего отдыхается. Мой брат тоже пришел ко мне, и мы сидели, как на фотографии, рядышком и матросы. Нам было хорошо, к тому же тетя Ами и тетя Чичи разулись, и кошка уже оттащила в сторону по туфле от каждой.
— Послушай, милочка, как у вас в этом году с орехами, в Бухаресте ужасно, крестьяне совсем испортились, ничего путного не привозят.
Это означало, что тетя Корни выпрашивает у мамы орехи. Но мы-то этого ждали и припрятали один мешочек на пасху, для кулича.
Пока мы сидели под столом, тетя Мари попросила фасоли, а тетя Арни яблок, только лежких, а не таких, как прошлый год, которые все пришлось перевести на повидло. Я показал Санду, как дядя Джиджи ищет под столом туфлю тети Чичи, и когда он ее нашел, то наступил два раза, это был сигнал. Правда, ее ноги в туфле не было, но она как-то, наверное, догадалась, потому что я услышал, как она просит морковь и сельдерей. Санду пошел на корточках, я за ним, мы пролезли между туфлями, которыми играла кошка, но так и не смогли найти тот гвоздь. Мы снова сделали матросские выражения и вылезли наверх. Вообще-то можно было и не вылезать, никому мы были больше не нужны до вечера, когда нам придется читать стишки и петь.
Папа вышел покурить. Пока что он один из всей нашей семьи курит, и, хоть он высокий и сильный, он никогда нас не бил. Не могу сказать, что мы его не боимся, я думаю, его всякий испугается, на вид он очень сердитый, ни у кого нет такой складки между бровей и таких усов, как кукурузный шелк. Он почти никогда не улыбается, даже когда мы летом всем семейством идем в Малу, это село, где он родился, совсем маленькое, вместо улиц тропинки, туда можно добраться только пешком, и там у нас есть еще дедушка, очень сгорбленный, потому что вынес на плечах обе войны, он ходит в одной рубахе и зимой, и летом, дает нам леденцовый сахар, какой водится только у старых людей, и рассказывает сказку про одного человека, который хотел разбогатеть и купил яйцо, по дороге домой случайно разбил и остался бедным, потом рассказывает про чужие страны, где очень красивые девушки и почти все время дождь, потом мы едим мамалыгу с молоком и ложимся спать. Мы его очень любим. Одного я не понимаю: почему он не похож на папу?
Дальше я сейчас не скажу про дедушку, подожду до лета, когда мы снова к нему пойдем. Пока что холодно, и папа курит. Синицы щебечут между собой в обиде, что так до нас и не достучались, и принимаются клевать проволоку для белья. Из-за этого ее приходится каждый год менять. Папироса зашипела на снегу, и одна синица к ней слетела, но разочаровалась и вернулась на проволоку. Я еле дождался, когда папа войдет в дом, мне ужасно нравится, как он входит в дом: сильно нагибается, чтобы не задеть за косяк, только волосы и усы видны, шагает через порог большим-большим шагом и так хлопает дверью, что все вздрагивают. И сейчас все вздрогнули и начали ему завидовать, что в деревне чистый воздух.
Я тоже много раз пробовал так входить, но у меня не получается. Я и нагибаюсь, это-то нетрудно, и дверью хлопаю, но вот большой шаг у меня никак не выходит. К тому же и вздрагивать некому, потому что я пробую только при брате, а он не вздрогнет, даже если войдет учительница по математике.
Родственники ели третье, никто не просил у меня ни соли, ни перца, так что меня стало клонить ко сну, от запахов. Я прислонился головой к плечу моего брата и услышал издалека, будто через замочную скважину, как дядя Аристика спрашивает папу, сколько у нас овец.
— Пятнадцать,— сказала мама, потому что папа и не думал отвечать.
— Я их заберу поближе к весне,— сказал дядя.— Даром я, что ли, у вас держал своего барана? И что ты так надулся, ты в этот дом вошел голодранцем, мы что тебе, кредитный банк? Ступай вон к своим, в кооператив, пусть они тебя обеспечат! Думаешь, если ты одурачил свою жену, с нами тоже этот номер пройдет? Ты взял себе жену из хорошей семьи, смотри, тут сидят только уважаемые люди, посты занимают, инженеры, в опинках[3] не ходят. Ты когда ботинки первый раз увидел, а? Ну, когда? Молчишь? То-то. Лучше молчи.
Мама плакала. Она всегда плачет. Я смотрел на папин кулак, который лежал на столе, огромный, с темными жилами. Ах, мне бы такой кулак, хотя бы один, оба не надо, разбить нос и часы на золотой цепочке поперек брюха этому дяде, которого мама учит нас любить как родственника.
— И раз уж к слову пришлось, я заберу и сливы, они с того надела, который папочка обещал в наследство нам с Ами и Чичи, как старшей сестре. Правда, папочка?
— Бери, бери, Аристика,— сказал дедушка,— только не надо таких слов, стыдно...
Папа уставился на дядины золотые часы и молчал. Жалко, что он молчал, лучше бы он был храбрым, но вообще, может быть, мне это все приснилось. Я забыл сказать, что мне снится очень много всего, и не обязательно во сне. Поэтому, как только мне начинает что-то сниться, я закрываю глаза и ложусь спать, хотя, я думаю, полагается наоборот.
Мой брат это знает, и он понес меня потихоньку, чтоб не спугнуть сон, в нашу комнату. У нас там есть кровать на четыре персоны, в которой спят только две персоны, я и мой брат. Сейчас она завалена чужими пальто, которые пахнут не слабее, чем родственники, и Санду положил меня между запахами тети Корни и тети Арни, у них и пальто любят поболтать, как они сами. Мне так хотелось спать, что я даже не стал думать про белых подкроватных человечков. Я забыл сказать, что под нашей кроватью живут человечки в белых одежках, которые хватают тебя за ноги и тащат под кровать, но это только ночью, днем они боятся кошки.
Я поспешил заснуть, и как было бы хорошо, если бы не эти запахи, из-за них мне снились партизаны и ничего вкусного. Обычно мне снится простокваша. Когда мне весело и по воскресеньям, мне снится кулич с орехами, но бывают случаи, особенно весной, когда мне снятся мягкие конфеты. Я их пробовал только один раз, с елки, но много про них читал, они называются помадка. И конечно, когда мне грустно или когда я поссорюсь с братом и думаю, что жить дальше нет смысла, тогда мне снятся партизаны.
Я проснулся. За два пальто от меня спал мой брат с куском пирога в руке. Или он его стащил, или там уже дошли до пятого блюда. Если стащил, это нехорошо, а если дошли до пятого, это тоже нехорошо, потому что, значит, он забрал и мою порцию, так что я съел пирог из его рук и пошел в соседнюю комнату, где родственники совсем размякли от стольких блюд и снова завидовали нам, что мы живем в деревне. Кроме этого, ничего не изменилось. Папа все так же смотрел в упор на золотые часы дяди Аристики.
Я очень хорошо знал, чего ему хочется. Я бы тоже с удовольствием. Синицы снова клевали окно, но никто не бросал им крошек.
Дядя Леон, адвокат, как раз говорил папе, что вышел на пенсию и может теперь сколько угодно охотиться в наших лесах и что он оставит у нас охотничье ружье, бельгийское, трехстволку, чтобы не таскать ее все время взад-вперед. Папа кивал, но не отрывался от дяди-Аристикиных часов. И мама это видела и, наверное, понимала, потому что криво улыбалась тете Ами и тете Чичи, которые, как старшие сестры, распекали ее не знаю за что.
Я посидел немножко, подождал, не спросят ли меня, сколько будет пятью восемь или какие я знаю песни, но, так как все были заняты, я вышел во двор.
Небо чуть ли не волочилось по земле, я едва под ним умещался. Был вечер. От леса виднелся только край ельника. Там сидят в засаде волки. По ночам сверкают глазами, а когда очень холодно, могут подойти к тебе совсем близко и прикинуться кошками, чтобы тебя обхитрить, но надо держать в кармане кусок овчины, и волк, как ее почует, сразу себя выдаст. Так говорит мой брат. Он храбрый, выходит ночью во двор и стоит пять минут, на спор, с будильником в руках. Я, правда, его не проверял, потому что ночью не вылезаю из постели.
Сегодня единственная ночь, когда не страшно выйти, потому что в эту ночь меняется год и до утра чертей не будет. Дедушка говорит, что чертей вообще нет, что это я их сам себе делаю, но, значит, они все же есть, хоть и самодельные? Но сегодня — точно нет, и сегодня всем детям положено колядовать. Жаль, что у меня гости.
Я вышел за калитку. Матроска, конечно, красивый костюм, но он не подходит для наших горных мест, он не греет. Я вышел посмотреть, нет ли кого на моей дорожке. Несколько ворон перелетали с забора на забор, как будто не на всех заборах одинаково холодно. Холод вступил мне в ноги сквозь новые башмаки, они хороши только принимать родственников и ходить в город. Затем их папа нам и купил. Минут через пять холод дойдет до рук.
Родственники начали петь. Наша семья любит жалостные песни. Папа обычно поет «Как мне вырвать из груди...», мама поет «Воскресенье печальное», особенно когда подметает, дедушка вообще священник, ему положено петь, а другой дедушка поет всегда про атаку и отступление.
У меня скрипели шаги, как будто на каждой ноге было по двери, и мне было чуточку страшно. Я уже заходил обратно в калитку, но тут меня насмерть перепугала Алуни?ца Кристе?ску. Она жалась к стенке нашего сарая и слушала «В тени ореха старого».
— Ты что тут делаешь?
— Стою.
Мама Алуницы Кристеску стрижет ее под ноль и вместо сережек продевает в уши ниточки, как петельки на одеже, вешать на гвоздь. Но она очень умная, и мне нравится с ней разговаривать, тем более она в классном журнале идет сразу за мной.
— А у меня тоже есть родственники, пятеро в Бухаресте и трое здесь.
— У меня пятнадцать теть и одиннадцать дядей.
Она опустила голову, пристыженная. Потом спросила :
— Что они тебе привезли в подарок?
— Кулек помадки, большой мячик, плюшевую лошадь и три коробки с не знаю чем.
— С чем?
— С не знаю чем.
Я стал рассказывать ей, какие они все добрые, особенно дядя с золотыми часами на цепочке, я бы и еще много чего ей рассказал, но Алуница Кристеску вздрогнула.
— Это какая песня?
— «Свет твоих очей»,— ответил я.
— Ой, как красиво! — И она потянула себя за петельку в правом ухе.
Синицы пролетели мимо нас и забились на сеновал. Значит, дело шло к ночи. Я решил, что раз завтра все равно уже другой год, так и быть, дам Алунице Кристеску одну марьяну. Марьяна — это такая картинка. У нас их полно в сарае, неизвестно, с каких времен. На картинках девушки, очень зубастые, и держат в руках цветы. Они бывают двух видов: марьяны и диди?ны. Красиво раскрашенные, а внизу стишок: «Я люблю тебя без обмана, милая Марьяна» или «Гибну от любви безвинно, милая Дидина». На них большой спрос, один раз я купил коньки за две марьяны и одну дидину. Я много чего на них купил, и теперь другие ребята могут тоже продавать моих марьян и дидин. Хорошо, что у меня их еще целый чемодан в сарае.
С соседней улицы слышалось щелканье кнутов и песни. Все наши товарищи были там, и я подумал, что никто не заметит, если я отлучусь ненадолго, гости все равно сидят за столом до утра, а романсов у нас, слава богу, хватает, по крайней мере, хватит до моего возвращения.
Тетя Корни пела: «Никогда ни единою мыслью». После «...сожаленья остались одни» она замолчала. Теперь она плачет, а все остальные смотрят в тарелки.
Я взял Алуницу Кристеску за руку, и мы пошли колядовать. Мы оба знали одну подходящую песню:
Вымой руки, вымой ноги,
Светлый праздник на пороге.
Надень платье новое,
Новое, шелковое.
Она знала и второй куплет.
Я боялся, как бы волчьи глаза не зазвали меня в лес, и не смотрел в ту сторону. К тому же приходилось держать голову книзу, потому что небо давило на затылок. Хорошо, что рука Алуницы Кристеску маленькая и теплая, без нее мне бы всюду мерещились черти, хоть их и нет. Когда я был маленький, мне часто снились черти, но больше всего один, хромой черт с трубой. Вот уж от кого я натерпелся. Приходилось на ночь привязываться веревочкой к папе, иначе хромой черт приходил за мной и утаскивал во двор, слушать, как он играет на трубе. Мы тогда спали втроем на кровати. Из-за этого черта я и теперь, если ночью проснусь, слышу трубу. Но я привык, и мне даже очень нравится, я теперь и не знаю, что такое тихо, для меня тихо — это когда играет труба. Но в новогоднюю-то ночь чертей все равно нет.
Иногда в меня утыкалось плечо Алуницы Кристеску, теплое сквозь платок, который укутывал ее с головы до колен, одни глаза торчали. Я жалел, что не захватил с собой кусок овчины, ведь, может быть, Алуница Кристеску — волк? А если б и захватил, положить все равно некуда, в матроске же нет карманов.
Вдруг я понял, что не знаю, куда мы идем. Я ничего не сказал Алунице Кристеску и решил идти на щелк кнутов. Я вообще-то наши дороги знаю очень хорошо, только ночью все непохоже.
Ночь была довольно белая, я уже про себя хвастался перед моим братом, снег скрипел, как в стишке про зиму, и мы скрипели, как четыре двери. Тропинки у нас узенькие, поэтому приходилось идти впритирку друг к другу. Когда мы вышли на большую улицу, мне стало совсем не страшно, домов было много, кнуты хлопали часто, слышалось пение и разные пожелания. Алуница Кристеску крепко сжала мне руку, и я ее понял, потому что новогодняя ночь самая белая и красивая, а другие я все равно не видел. Я подумал, что самое время и нам зайти в какой-нибудь дом поколядовать, а то ночь проходит зря. Впереди виднелся дом побольше других и посветлее, в двери все время входили и выходили люди, внутри пели, и я решился.
У дома было высокое крыльцо, а двора никакого, и я не припоминал, чтобы когда-нибудь этот дом видел, но ведь ночью все может быть, и мы поднялись по ступенькам. За дверью было шумно от разговоров и смеха, но я не удивился, мало ли, сколько родственников может быть у хозяина, и всем хочется посмеяться и поговорить. Алуница Кристеску задала тон, мы встали под дверью и запели. После первых же слов внутри сделалось тихо, и я понял, что у нас голоса совсем смерзлись, но раз мы начали, деваться было некуда. Во втором куплете, который я не знал, я подпевал «ля-ля-ля», чтобы потом разделить заработок поровну.