Виктор Хлиманов
БЕРЕЗОВЫЙ СВЕТ
Лирические миниатюры
Предисловие
— И это все? — щурилась бабушка Клава, когда я, мальчишка, недолго проблуждав по лесу, возвращался домой с корзинкой грибов. — Только-то?
Я недоумевал: чего еще хочет бабушка, что еще я должен собирать в лесу?
— Нельзя так, голубок, нельзя, — выговаривала она. — Кто по лесу быстро ходит? Тот, кто душой слеп. А ты не торопись, ходи, присматривайся… Присмотришься, что-нибудь хорошее увидишь.
И я стал присматриваться, замечать то, чего почему-то не видел раньше. Потом это стало привычкой. И всякий раз, бывая в лесу, шагая лугом, я открывал для себя что-то новое. А может ли быть большее счастье, чем ходить по родной земле и открывать всегда новую ее красоту!
Детский сад
Как-то искал я боровики и, забравшись под замшелую елку, чуть было не наступил на елочку-малолетку. Такая махонькая, чуть выше травы.
— Что ж это ты! — сказал ей извинительно, — Этак и помять мог.
Присел на корточки, стал разглядывать. Разве сравнишь с нейлоновой, какие теперь в магазинах продают!
Когда осмотрелся, заметил рядом с ней сестрицу-близнятку, в сторонке еще — совсем одинаковые.
Потом, идя лесом к дороге, видел под старыми осинами маленьких осинят, а под березами — березенят, что ли. Чем не детский сад?
Весна света
Долго шуршал лыжами, припоминая летние стежки. Все исчезло под снежными сугробами, все в лесу было по-иному.
Умаялся вконец, еле уже торил след в снежной целине, наконец выбрался на поляну, присел на еловый выворотень.
Неожиданно расступилась январская сутемень, непривычно ударил в глаза по-летнему яркий свет.
Все вокруг стало предельно разным. Голубым светом вспыхнула в темном провале выворотня сосулька-леденец, прослезилась оранжевой каплей. Березы-модницы стали смотреться в зеркало-снег. Где-то рядом крикнула с перепугу ворона:
— Весна! Весна!
Потом вверху кто-то нежно тронул туго натянутые струны:
— Цзинь! Цзинь!
Все чаще, звонче.
Догадался, это лопались до предела натянутые морозом волокна сучьев: с одной стороны солнце, с другой — январская тень.
Счастливчик
Апрель хозяйничал вовсю. В березняке было совсем тепло, и я прилег на зыбкий грудок валежника: посмотреть, как бродит по лесу весна.
Первым побывал у меня в гостях рыжий муравей, постоял на хворостинке, внюхиваясь в непривычные для него городские запахи, и, повертев головой, сбежал в плесенную серость старых листьев.
Потом выползла из ржавого сухотравья божья коровка: надо же поглазеть, что это за чудовище лежит. Согласно переставляя черные кривые ножки, легко втащила себя на стебелек, непонятно как удерживаясь, покружилась на самом кончике, все складывала-раскладывала крапчатые надкрылки — улетела по своим весенним делам.
И снова, слышу, шорох — не муравьиный.
— Здравствуйте! — веселый голос. — А вот и я.
Присмотрелся: ах, вон оно что! У старого пня из-под лесного хлама осиновый росток выглянул. И почки уже на нем первых в жизни листочков.
Смешной такой малыш, проткнул головой прошлогодний лист, надел на себя, как передник.
По-лесному это значит — в сорочке родился.
И всем понятно
Когда мы пережидали грозу под большой елью, Сашок, внук Семеновны, сказал с обидой: мол, несправедливо это, что нет у нашего леса имени.
— Пошли в лес, говорят, и все… Речку нашу курица перешагнет, а все знают — Добысна!
Мы согласились: конечно, непорядок. А поспорив, решили: зваться теперь нашему лесу Овражьим.
Плохо ли, хорошо окрестили, не знаю, только теперь не безродный.
Потом уже Димка сказал:
— Фамилию-то придумали… А вот в городе какую улицу ни возьми, как-нибудь называют.
Опять стали думать.
Полянку, что, как зеленое блюдце в березняке, Шмелиной назвали — там шмелиная семья живет. Стежку, что по осиннику-говоруну вихляет, — Заячьей. Тоже не без причины, пройдешь по ней — догадаешься. Дубы, что за малиновыми оврагами, — Боровиковыми…
Все перебрали, даже карту составили, все пометили, ничего не забыли.
Рассказывал потом кто-нибудь из нас о своих лесных хождениях так, например:
— Только свернул с Заячьей стежки, а на ней красноголовых! Хоть с мешком собирай. Иду на Шмелиную, ну, думаю, опоздал, а там их больше? А на Лысой от лисичек корешки остались…
И всем понятно, где он побывал.
Беспокойство
Туча еще только чернит далекий край синего неба, не скажешь, скоро ли нагрянет гроза, а может, и вовсе стороной прошумит. Сонно в лесу, душно, как в бане. Дремлют березы, спят ели. А осина шепчет:
— Слышите?
Зашуршала по своим домишкам мелкая лесная братия, кто куда: под лист, под пни да пеньки, в спасительный ельник.
Осина — уже громче, тем, кто еще не чует беды:
— Слышите! Гроза идет!
Притихнет, приложит к холодеющему ветру уши-листья, опять напомнит:
— Гроза! Слышите, гроза!
Снова замрет и еще громче:
— Гроза идет!
И шум ее листьев кажется голосом встревоженной матери.
Лебеди
В начале мая, когда забелеет черемуха и в тихий день можно уже погреться на солнце, пробивается из теплой земли множество удивительных ростков. Нежные, пушистые, смахивают они на маленьких лебедей: у каждого ростка розовый клювик, черные бусинки глаз, мягко изогнутая шейка, Кажется, они плывут, плывут, с тихим шуршанием раздвигая старые листья.
Присмотритесь в эту пору к лесной земле, маленьких лебедей просто нельзя не заметить.
Только не опоздайте! Через несколько дней вдруг превратятся они в обыкновенные стебли папоротника.
Сосны
Долго бродил весенней пущей Липичанской, песчаным берегом Щары и, войдя вдруг в розовый полусвет корабельных сосен, остановился: красота! И невольно встали перед глазами, перемежаясь, другие сосны — Шишкина.
Считают некоторые, мол, придумывал мастер свои чудо-картины. А на них ведь ни одного не виденного им, не жившего на земле деревца нет, ни листочка, ни клочка надуманного неба.
Случайно ли так доступен всем его талант?
Подумалось еще: всякий лес — тот же музей, только без стен, без конца и края.
Сговор
И знаешь, что весь секрет тут в погоде, в неписаных законах природы, но никак не можешь уйти от мысли: все они — цветы, деревья, травы — всяк в свое время, в свой день, начинают новую жизнь. Будто сговорились на каком-то только им понятном языке.
Нигде не встречал весной, чтобы какая-нибудь одинокая березка или полевой дубок выбросили листья раньше или позже, чем их собратья в лесу. Одни и те же цветы зацветают в одно и то же время. В один и тот же день бело вспыхивают свечи каштанов.
Так и думаешь: сговорились.
И осенью — то же самое.
Снова все разом желтеют; березы, вязы, дубы… Только деревья-переселенцы, еще в детстве перебравшиеся на городские улицы, живут уже по своим, каким-то новым законам.
Секрет
Пожалуй, не сыщешь ранней весной дерева краше, чем ель-подросток. Березы еще голые, только просыпаются, Бедняжки-осины всю зиму дрожали на сивере, все в зябких пупырышках, никак не согреются, стоят в лужах воды-снежницы, еле дышат со сна. А дубы и подавно ни живы ни мертвы, будто не пришла весна.
Подлесок тоже еще черен, хмур, неприветлив.
Тут-то попробуй не заметить ели: темень зеленая, а на кончиках лапушек желтые фонарики!
Не мог сам понять, с чего бы ель в рост спешит, когда все деревья только весенние сны снят? Так и не догадался, пока не надоумили.
Секрет, оказывается, вот в чем.
Срубят, бывает, делянку старого леса или пожар набедокурит, дочиста все выметет — березовые семена первыми на гарь поспешат. Не осмотришься — и проклюнутся весной тонкими хворостинками. Семена же ели только зимой туда прискользят по насту под крохотными парусами. Пролежат до тепла на снегу, а с талой водой — в землю. Проклюнутся зелеными крестиками да вскоре и усохнут — не переносит ель в детстве крепкого солнца.
Несколько лет подряд гибнет еловый подрост, пока не подрастут березки, не прикроют их своей тенью.
А потом ели так поступают, хитро.
Весной, когда другие деревья еще голы, быстро сделают шажок вверх и опять, до весны, будто спят.
И так полвека хитрят, пока березы и осины не увезут на дрова. А елин век вдвое дольше березкиного — сто лет.
Удивляются потом люди: давно ли березовый лес был, а теперь, смотри-ка, чисто еловый, темень-теменью.
Вот ведь как: дай бог ногу поставить, а весь-то я сам влезу.
Утерянная радость
Под вечер Сашок притащил в латаной дерюжке ворох лесного сена. Пахло оно чебрецом, земляникой, солнцем, и мы устроили из него чудесные постели.
Долго не могли уснуть, шептались о всяких разностях, видели, как в открытой дверце чердака зябко вздрагивали, медленно падали к земле белые звезды…
Растолкала нас Семеновна по-летнему поздно, часов в семь. Ноги ее были мокрыми от росы, и грибы в корзине тоже были влажные.
— Эх вы-ы! — покачала она головой. — Кто же так долго спит? Радость-то проспали?
И мы увидели эту радость в ее смеющихся морщинках: в них Семеновна ее из леса принесла — нам показать.
Примета
Ветерок неслышно тронул белую прозрачность одуванчиков. Легко взмыли в блеклую синь неба на своих зонтиках точки-семена — искать новые поляны, где еще не поселились желтоголовые братья.
Кивали им вслед лысеющими головами одуванчики-старики, тоскливо, по-человечьи.
— Жарко бедняжкам, раздеваются, — сказала Семеновна. — Замечайте, как сбросили шапки — лето началось.
Трудная вершина
Ну и упрямец же был этот малыш!
Когда, вконец уж выбившись из сил, срываясь, перевертываясь, опять взбирался на вершину, ветер толкал его в грудь, и малыш кубарем скатывался вниз. Но тут же, не передохнув, муравей снова карабкался к такой трудной для него вершине.
И ветер снова сбрасывал его вниз…
Жаль стало мне беднягу, хотя я вовсе не был уверен, что малыш нуждается в помощи. Но, рассудив, все же помог ему сладить с ветром.
Вы думаете, он оглянулся, поблагодарил? Скорей побежал! Я не обиделся на него, видел, что малышу было очень некогда, впереди у него большая, ему только известная дорога. Наверное, его ждали очень уж важные дела за этим песчаным бугорком.
Согласитесь, как часто многим из нас не хватает в жизни именно такого вот упорства.
Росы
С необъяснимым душевным трепетом входишь в еще сонный утренний лес, невольно умеряешь шаги.
Все горит, все сверкает: царство росы!
Лесная земля еще влажная, не слышна под ногой, и позади остается темный, расплывчатый след. Мокрые травинки — как маленькие арки — в бусах разноцветных капель.
Крупная, будто жемчуг, роса блестит на фланелевых манжетках медвежьего уха.
Тишина. Изредка лишь прорежет ее удивительно чистый голос проснувшейся птицы.
Куда ни глянешь — глазенки росы, кажется, следят за тобой из листьев земляники, из-за пней, отовсюду, куда заглянуло розовое солнце.
Роса и тишина держатся в лесу час, другой. Потом все это вдруг исчезает, все в лесу становится другим, все не так, как в таинственное росное утро: сухо, душно, пьяно от запахов смолы и муравьиных горок.
Роса исчезла.
Березовый свет
Странное дело! Когда бабка Федосья, самая удачливая в Заборове ягодница, важно шествовала деревней с первым лукошком земляники, все, без уговора, спешили в Овраги, хотя было до них версты на две дальше, чем до ближних полян, где земляники не меньше.
Женщины приносили оттуда, как и Федосья, полные лукошки на редкость зрелых и крупных ягод. Туда же, в Овраги, поспешил и я, и хождение было удачным.
Перед тем как идти обратно, я прилег отдохнуть, полюбоваться березами. И вдруг я понял, почему земляника в Оврагах зарумянилась раньше, чем на других полянах, причем одинаково со всех сторон.
Секрет заключался в здешнем освещении: мягком, ровном, без теней. Светя на поляну, солнце тысячекратно дробилось, отражаясь от белых березкиных стволов, превращалось в этот ровный, без теней, свет, заглядывало в самые потаенные уголки, грело каждую ягодку.
Вишневые дни
На перевале мая, когда все вокруг в нежной зелени и, кажется, наконец-то настала теплынь, вдруг начинают дуть зябкие ветры и на весеннюю землю снова приходит холод.
Неласковой становится земля.
— Вишня зацвела, — сказал Фадеич. — Неделю теперь не погреешь костей.
Я начал вспоминать: и в прошлом году было так же, и в позапрошлом. Как только вспыхнут белым заревом вишневые сады, — тут же похолодает. Неделю цветет вишня, и все это время ветрено, прохладно. Наверное, чтоб крепче, сочнее была ягода, надо закалиться ей еще в завязи холодом.
Но как только ссыплется вишневый цвет, тихой метелью ляжет к деревьевым ногам, будто снегом выстелет под ними землю, снова повеет теплом, теперь уже на все лето.
Спевки
Серыми комочками весенней земли непонятно откуда они взмывали вверх и с первыми взмахами крыльев начинали свои журчащие песни. Все выше поднимались жаворонки, быстро уменьшаясь, будто сжимались телом, и вскоре нельзя было даже различить, машут они крыльями или нет, но все так же, по спирали, забирались вверх и вверх. Стоило на миг отвести глаза, как птицы растворялись в одноцветье неба. Только слышны были их затихающие голоса.
Потом растворились в синеве и они.
— На спевку полетели, — заметил, щурясь, Сашок. — Там у них конкурс: у кого голос лучше.
«Может быть, — подумал я, — и в самом деле улетают они от земного шума, и между небом и землей голоса их звенят по-иному? Какой это, должно быть, концерт!»