Спустя несколько минут жаворонки снова появлялись над головой. Сложив крылья, камнем падали вниз, молча, обессилев, наверное, голосом, чтобы вскоре, чуть передохнув, опять ввинтиться в небо, где поется так звонко, легко.
Ворожей
Вода в речке была холодной, просто ледяной. Именно в таких речках и водится форель. Выбрав место посуше, мы поставили палатку и, поужинав, пошли к реке. Пока разобрались со снастями, выбрали, казалось, самые удачливые места, — промокли по пояс, опутались паутиной и, вдобавок ко всему, были нещадно искусаны комарьем и крапивой. Когда же собрались уходить, вдруг раздалось знакомое:
— Фи… Фи.
Мы затаились.
Помолчав после вступления, соловей звонко рассыпал то щелкающую, то рокочущую трель. Он был где-то совсем рядом, и, только всмотревшись в неразбериху ольховых веток, мы наконец заметили его.
Было по-вечернему тихо, и в этой тишине — голос соловья, крохотной невзрачной птички с мелко подрагивающим зобиком. Не шевелясь, мы стояли до тех пор, пока он не пропел все свои песни.
Утром, едва начало светать, мы снова услышали его голос. А когда проверили снасти, оказалось, что форель взяла приманку только там, где пел соловей.
Не заворожил ли он рыбу своими трелями?
Моховые леса
Весной, если прилечь на лесной опушке, всмотреться в хаос новых и старых трав, увидишь между ними стройные всходы мхов. Ими можно любоваться часами — так похожи они на миниатюрные сосновые рощи. Тонкие стебельки мха — будто воткнутые в подушку иголки, все близнецы, каждый стебелек венчает темно-коричневая скорлупка лопнувшего семени. Кажется, накрылись стебельки ими от жаркого солнца.
Смотришь на них и смотришь, долго-долго, и почему-то начинаешь думать, что это в самом деле лес и что другой, настоящий, тот, который рядом, нечто совсем иное.
А когда увидишь ползущую сквозь моховой лес букашку, покажется она тебе неземным существом.
Цветоречье
В конце мая, когда разольется по земле долгое тепло, а реки войдут в старые берега, начинается другое половодье: цветоречье.
Из озер-родников: синих, желтых, белых, — застывших на пригорках, обеими сторонами стежек, берегами канав заструятся вниз, к лугам, омежья-ручьи. Местами они разливаются пестрыми плесами, потом снова сужаются, меняясь цветом, текут все ниже. Желтизна одуванчиков переходит в лиловость иван-да-марьи, а она — в синеву незабудок. И чем ближе к лугу, ручьи становятся пестрее, шире. А там уже и не различишь ни красного, ни голубого, ни лилового — все слилось в пестрый ковер луга.
Смотришь со стороны, и мнится тебе — текут разноцветные ручьи.
Обновка
Ранней весной березки не причесаны, все в лохмотьях кожуры — тонкой, грязной, неживой. Ветер треплет их ленты, а сорвет — бросает на землю. И тогда вспыхивает береза чистым белым светом новой бересты.
Ничего не поделаешь — пришла весна, надо думать о новом платье.
Каждую весну меняет березка свой потрепанный зимними бедами наряд, до осени на ней — новый сарафан.
Красный, белый, зеленый
Сразу я и не понял, в чем дело: лицо и одежда встречного человека были окрашены в зеленоватый цвет. Я посмотрел на свои руки: они тоже покрылись зеленоватым налетом.
Потом я заметил, что и воздух весенней дубовой рощи был зеленоватым: солнце процеживалось сквозь почти прозрачную, с нежными прожилками, листву и его лучи были бледно-зелеными.
Белым, каким-то необычным в сравнении с привычным светом кажется весной воздух в чисто березовых рощах.
А воздух сосновых рощ тоже особенный — красноватый.
Трехцветье
Незаметно растаяла в туманах белость снегов и на земле стало неуютно, как в нежилом доме. Первые перелетные птицы тоже, казалось, чувствовали себя будто в гостях, думали: то ли ждать тепла, то ли обратно лететь.
Все в первоапрелье неопределенно цветом, не на чем остановиться взору. Только проблески солнца будили надежду: вот-вот настанет пора по-настоящему весенних перемен.
И пришел май — пора трехцветья.
Синее небо и нежно-синяя озерная вода. По всем лесам — голубые разливы фиалок и ветрениц.
Вокруг синевы — пастельные цвета первой зелени. Она еще непрывычна для глаз, и ты все еще не понимаешь, как это произошло.
И еще — желтые россыпи одуванчиков на полянах, вдоль дорог, и едко-желтые пятна калужницы по берегам рек.
И все это четко, без полутонов — синее, желтое, зеленое.
Так длится очень недолго. И снова не заметишь, как промелькнет эта удивительная пора года, как вспыхнут вдруг по всей земле другие цвета: красные, лиловые, белые, сиреневые, палевые.
Настает многоцветное лето.
Круговорот
Цепкое молодое солнце походя присушило прошлогоднюю траву, выбелило ее космы. Прибитая дождями, она шуршала, как бумага, а сквозь нее пробивались шильца новых мхов, рифленые листья-мечи пырея, метелки полыни.
Лесная земля была устлана новым слоем отжившего свой срок: шишками, листьями, лентами бересты, ореховыми сережками, сучками-обломышами, сохлой иглицей. Время медленно, уверенно перемалывало в труху старые пни, и возле них густо селилась кислица.
Отжившее превращалось в новый слой земли, дающей всем новую жизнь.
Так будет бесконечно долго, до тех пор, пока станет светить солнце.
Думая об этом извечном круговороте жизни, попробовал я представить себе, как когда-то, в дали веков, на еще не совсем остывшей земле, в каком-то ее укромном уголке вдруг пробился к солнцу первый зеленый росток…
Когда же это было? Где?..
Протвины имена
Однажды ты начинаешь замечать то, на что раньше не обращал внимания. Для этого достаточно какого-нибудь незначительного толчка, в пол-уха слышанного разговора. Так, плывя в лодке по омутистой речонке Протве, постепенно открылась мне еще одна весьма интересная закономерность.
Деревня, что стояла на берегу, называлась Протвой; узкий, в рыжих кочках, луг ниже деревни называли Протвинским; лес, разделенный лугом — тоже Протвинским. Даже шаткому мостку, перекинутому через Протву, река опять же дала свое имя. И что уж, казалось, совсем было странным, — фамилии людские не только в Протве, а и в соседних селах пошли от реки: Протвины, Протвиновы, Протины… И даже большак, который проходил невдалеке, назывался Протвинским.
И что бы ни случилось здесь, какие бы перемены ни произошли на берегах Протвы, все будет по-прежнему: не ослабнет связь этой земли с именем узкой полоски неторопливо текущей воды.
Бабушкины гуси
Сидели мы на старых розвальнях, перебирали грибы: в один грудок — получше, на посол, в другой — для сушения, в третий те, что на сковороду. Вдруг — гогот из-за угла: бабушкины гуси. Встали под окном, такой тарарам устроили — уши затыкай.
— А ну, тише! — крикнул Димка. — Белены объелись?
Семеновна окно настежь:
— Цыц, горластые! Только Галю укачала, а вы тут… Вот я вас!
Гогочут. Семеновна опять к окну:
— А чтоб вас!.. Марш на озеро!
Горланят, шеи тянут, часто кланяются. Семеновна во двор:
— Где это моя хворостина, где?
Гуси к ней со всех сторон. Подбегут, выструнят шеи и — за угол, потом опять к бабушке.
— Постой, постой… — прищурилась Семеновна. — Гусят куда девали, дармоеды?
Гуси за угол — Семеновна вслед.
Вернулась, стала рассказывать.
Привели ее к промоине, а там гусята пищат, не могут выбраться. Покуда доставала, гуси вокруг стояли, переговаривались.
Умилялась потом:
— Вы только подумайте, а, за мной пришли… Вот тебе и глупая птица.
Сашок все это по-своему объяснил.
— А что им было делать? — говорит. — Самим же гусят не достать? Вот и пришли за бабушкой.
Живые флюгера
Никогда, даже в малый ветер, не видел, чтобы села птица боком к нему — только головой. Если ветер дует с севера — все отдыхающие птицы смотрят на север, если с юга — на юг.
Ну чем не флюгера?
Ветер-нянька
Когда у аистов появились птенцы, потеряли родители покой. С утра дотемна, не отдыхая, летали на луга за кормом для ненасытных баловней. Мне даже жаль было птиц.
Но если начинался ветер и дерево с гнездом мерно раскачивало, аисты становились на край гнезда и подолгу дремали.
Ветер-нянька убаюкивал птенцов, и отец с матерью наконец-то могли отдохнуть от забот.
Первый прыжок
Олениха шла впереди, олененок — за ней, чуть сзади. Осмотревшись, она вышла из лесу, скорым шагом стала пересекать луг и, дойдя до речушки, одним махом перебросила через нее свое тело. Оглянулась, Малыш остановился. Дрожа передними ножками, заглядывал вниз, пробовал сделать то же самое, но страх перед полуметровым прыжком, какой он, не задумываясь, сделал бы на ровном месте, был сильнее желания.
«Прыгай, что же ты! — говорил взгляд матери. — Смелее!»
Он прошелся вдоль ручья, страх же перед первым, таким рискованным прыжком не оставлял его.
Тогда мать снова перепрыгнула ручей, подошла к малышу. Олененок тыкался ей в бок, перебирал тоненькими ножками. Она осторожно, как-то по-человечьи стала подталкивать его к ручью.
И он прыгнул, даже дальше, чем надо было.
Туман
В октябре откуда-то сверху падает на землю липкий туман. Кажется тебе, протяни руку — дотронешься до его серости, такой плотный он издали. Ты бредешь в его все время одинаковом кольце-круге, с каждым десятком неслышных шагов открываешь для себя что-либо новое, виденное и в то же время не виденное раньше.
Туман приноравливается к твоему шагу, нехотя пятится и ровно настолько же подкрадывается сзади, занавешивает собой следы.
Ничего суетного вокруг, ничего лишнего, ни отвлекающих, как летом, облаков, ни птичьего пересвиста, ни шорохов.
Даже звенит в ушах от тишины.
Идешь и идешь совсем один в этом до странности малом круге сузившегося мира, и мнится тебе: хочет природа, чтобы ты пристально всмотрелся в каждый клочок ее творений, понял, что любой из них — чудо.
Новый год
Ночью меня разбудили робкие то щелкающие, то шуршащие звуки. А когда заговаривал ветер, что-то стучало по палатке чаще и чаще.
«Дождь, наверное», — подумал я, засыпая.
Утром, откинув полог, мы прямо ахнули: все вокруг было выстлано листвой. Ели-подростки, что стояли рядом, тоже были увешаны синюшно-желтым осиновым листом.
Стали мы гадать: с чего бы осины всего за ночь почти догола разделись? Шутили: дрожали за наш сон, вот и ссыпался лист.
Потом Юрий сказал, показывая на ели:
— Глянь-ка! Вот когда, оказывается, лес Новый год встречает! Только свечей и не хватает.
— А звезды? — сказал я, представив себе, как горели они ночь в просветах, чисто и ярко.
— Верно… Чем не свечи.
— Ну что ж, с Новым годом, ребята! — улыбнулся Юрий, поднимая стакан с чебрецовым чаем. — С лесным!
Теплый день
В октябре же бывает, разольется всего на несколько деньков почти летняя теплынь, и кажется, что слякоть была недоразумением, так ласково солнце, так уютно на полянах. Полураздетые деревья замирают в тихом раздумье: сбрасывать остатки листьев или подождать?
В один из таких дней, жарких к полудню, начинают выползать из своих нор желторотые ужи: тонкие, узорчатые. Ползут по лесу медленно, еле изгибаясь телом, ползут к стежкам, лесным дорогам, вытягиваются на них во всю длину.
Идет человек, увидит ужа, остановится: змея! Кто знает, сразу определит — уж, перешагнет, стороной обойдет, пусть греется. Другой ищет палку, а потом хвастается: «Змею убил!»
К вечеру ужи снова расползаются по норам.
С чего это они?
Может быть, прежде, чем уснуть на зиму, должны выполнить какой-то свой древний обычай, о котором мы не знаем?
Или просто ужей обманул теплый октябрьский день?
Облака под ногами
Осенью особенно остро чувствуешь, как спешит время и каждый упавший на землю лист — будто щелчок тихого маятника. И невольно в сердце закрадывается легкая грусть.
Но самое необычное осенью — лесные лужи. Вода в них чистая, спокойная, как промытое стекло. Подойдешь к какой-нибудь из них, остановишься у края, жутковато перешагнуть: облака под ногами!
Улыбки леса
Бредешь ли устало еловой теменью или скучным осенним сосняком, едешь ли выбоистой лесной дорогой — не уйдешь от грустных дум.
И вдруг улыбнется тебе яркий пробел веселых березок, будто вставший стеной весенний снег, — и нет уже на душе ни сомнений, ни печали.
Березки — светлые улыбки леса.
Третий цвет осени
Все на земле было неприглядным. Везде — печаль поздней осени. Чуть влажный ветер покачивал голые ветви, зябко холодил. Вскоре в окна избушки заглянула сутемень, потом ночь, и тогда неслышно просыпался первый снег.
Я вышел во двор. Белые хлопья лениво падали на лес, на жухлую траву, на черные сучья и, чудилось, кто-то рвет над головой в клочья белую вату.
Утром вокруг лесничевки царили только два цвета: белый и черный. И странными в этом двухцветье были пунцовые, будто вырезанные резцом гроздья перезревшей рябины — третьего, недолгого цвета поздней осени.
Хитрецы
Шел зимним лесом — все удивлялся, видя, как хитрят старые пни. Ну вот же! Насколько укоротит их снизу снег, ровно на столько подрастут снегом: ростом не хотят поубавиться.
Снегириные печи
Как-то я отправился поискать снегирей, послушать редкие в январе птичьи голоса. Обошел несколько лесков, побывал в коноплянище, где встречал их минувшей зимой, — как сквозь снег провалились краснозобые. Утомившись, не спеша побрел ровным снежным суходолом. Морозило, тянуло колким сивером.