Думаю, именно с этого эпизода мое учение началось всерьез. Некоторое время я просто не понимал, где верх, где низ и куда мне теперь идти. Меня всегда учили старому проверенному методу «сперва вопрос, потом ответ». Теперь моим образованием занялся рыжий демон ростом с табуретку, у которого каждое высказывание, каждое число и каждое нечленораздельное хрюканье было ответом на некий невысказанный мною вопрос. Наверняка и к этому подходу можно придраться, но он весьма практичен, и я к нему уже привык. Очень мягко, но с неизменным энтузиазмом меня учили ходить в обратном направлении: нужно пристально глядеть на ответ и постепенно пятиться назад, пока не споткнешься о вопрос. Мне терпеливо разъяснили, что ответ «три» очень важен, потому что от него можно прийти назад к «сквиллионам» вопросов. Чем к большему количеству вопросов можно было попасть от одного ответа, тем полезнее был этот самый ответ. Самое интересное в этом методе, сказали мне, что некоторые вопросы вели всего к нескольким ответам, а некоторые — вообще только к одному. Чем к меньшему количеству вопросов вел ответ, тем важнее и глубже были эти вопросы. Если от ответа можно было прийти к одному-единственному вопросу, считайте, что вы выиграли джек-пот.
Меня неторопливо знакомили с этим перевернутым миром; мне положительно нравились ответы, приводившие к «сквиллионам» вопросов. То, например, что число девять служило ответом на сквиллион незаданных вопросов, приводило меня все в больший и больший восторг. Я тоже мог правильно ответить на сквиллион вопросов! В этой части нашего перевернутого мира я чувствовал себя на высоте, ибо создавал вопросы такой сложности, что побоялся бы даже пытаться отвечать на них, если бы не знал ответ с самого начала. На другом конце шкалы, там, где ответ восходил к одному-единственному вопросу, я сидел на самой задней парте, неуверенный, колеблющийся и отчаянно не желающий формулировать тот самый единственный вопрос.
Как-то вечером, прогуливаясь вместе со мной по улице и играя сама с собой в классики на камнях брусчатки, она неожиданно бросила мне через плечо:
— Финн, скажи: «У меня в середине».
— У меня в середине, — пропел я, как очень прилежный ученик.
— Чего-чего? — крикнула она мне через те десять ярдов, что нас разделяли.
Я встал как вкопанный, набрал в легкие побольше воздуху и заорал что было мочи:
— У меня в середине!
Маленькие старушки, которые шли из магазина с корзинками, поспешили перебежать на другую сторону улицы, беспокойно стреляя глазками в мою сторону. Девчонки захихикали, а мальчишки стали делать соответствующие знаки, говорившие о том что, по их мнению, у меня не все дома. И их можно было понять. Нормальное течение их жизни вдруг грубо прерывается шестифутовым и пятнадцатистоуновым молодым верзилой, который торчит посреди улицы и орет так, что мертвые могут встать: «У меня в середине!» Мне адресовались сочувственные взгляды и негромкие замечания типа: «Должно быть, спятил!» и «А с виду-то и не скажешь!» Откуда им было знать, что я беседую вон с тем скачущим в тридцати-сорока ярдах впереди рыжеволосым демоном в образе маленькой девочки? Наверняка у парня припадок. Когда до меня дошло, челюсть у меня отвалилась, глаза вылезли, и я начал хватать ртом воздух, будто жестоко вынутая из аквариума золотая рыбка. Еще бы я не спятил! В приступе ужаса я быстренько выбрал якоря, взял ноги в руки, ринулся вдоль по улице и пробежал почти целый квартал, пока со скрежетом не затормозил перед Анной, которая преспокойно прыгала себе на одном месте.
Мой учитель — или правильнее будет сказать «мучитель»? — продолжал идиотически скакать на одной ножке. Я положил обе руки ей на голову и придавил к земле со словами: «Стоп машина. Прекрати. Ты себе все мозги отпрыгаешь».
Она остановилась и лукаво вопросила:
— Какой тут будет БОЛЬШОЙ вопрос, Финн?
— Откуда я знаю? — отвечал я, опасливо оглядываясь назад, словно ожидая увидеть, что за мной по пятам несется группа серьезных людей в белых халатах со смирительной рубашкой наизготовку.
— Ты боишься.
Мы пошли своей дорогой; она взяла меня за руку. Это было вовсе не обвинение, а простая констатация факта. Мы подошли к мосту через канал.
— Пошли вниз, к воде, — предложила она.
Я поднял ее с земли, перегнулся через перила и, вытянув руки, уронил на набережную с высоты футов примерно пяти. Это был наш обычный способ спускаться к каналу; лестницу, находившуюся в каких-нибудь двадцати футах, мы гордо игнорировали. Мы прошли по узенькой набережной, сказали «привет!» паре лошадей, кинули в канал несколько камней и потопили банку из-под консервированных бобов. Набрав пригоршню плоских камешков, мы с полчаса «пекли блинчики», умудрившись забросить несколько из них аж на противоположный берег канала всего с одним касанием воды и приземлением точно на набережную. Потом мы нашли стоящую на приколе заброшенную баржу, забрались на нее и уселись на носу, свесив ножки с борта. Я выудил из кармана пиджака мятую сигарету, тщательно выпрямил ее, порылся еще и нашел спичку. Анна с готовностью подняла ногу, и я чиркнул спичкой по подошве ее ботинка. Прикурив, я глубоко затянулся.
Мы лежали там рядышком, стараясь впитать как можно больше солнечных лучей, которые с трудом смогли пробиться через пар и дым окружающих фабрик. Я мечтал о красивой белой яхте, бороздящей синие просторы Средиземного моря, и чтобы стюард приносил мне ледяное горькое пиво и прикуривал сделанные на заказ сигареты с моей монограммой. Солнце сияло бы в чистом голубом небе, а над водой струился бы аромат экзотических цветов. Рядом со мной валялось это очаровательное дитя, счастливое и довольное, излучающее свежесть, невинное, будто летнее утро. Откуда мне было знать, что этот маленький ангел уже раздувает огонь под своим котлом, где плавают вопросы и ответы, дожидаясь, когда от воды повалит пар? Откуда мне было знать, что она уже вострит свои скальпели, пилы и зубила и задумчиво взвешивает в руке кувалду, оценивающе глядя на меня? Где-то на середине второй пинты ледяного горького моя прекрасная белая яхта налетела на мину и мгновенно затонула. Вместо удобной кушетки подо мной оказалась железная палуба баржи, вместо подушки — бухта скрученного каната, вместо тонкой сигареты с монограммой — обвисший потухший бычок. Вместо аромата изысканных цветов над водами моего Средиземноморья плыло непередаваемое амбре с мыльной фабрики, работавшей в третью смену. Золотое око солнца подслеповатым размытым пятном щурилось через сернисто-желтые облака дыма из заводских труб.
— Ты пустой в середине?
Я крепко зажмурил глаза, надеясь, что меня, терпящего бедствие, подберет какая-нибудь другая белая яхта. Она уже вырисовывалась на горизонте. Я даже видел газетные заголовки: «Драма на море и чудесное спасение», «Эксклюзив: только у нас — молодой человек спасен после трех недель скитания по волнам без пищи и воды». Вот это мне было по вкусу; я уже начал вживаться в роль.
— Ой!
В моем правом ухе взорвалась динамитная шашка, а все мечты со свистом вылетели из левого. Еще один хороший тычок локтем, и в мою пустую черепную коробку вновь, клокоча, хлынула реальность.
— Чего? Чего такое? — вопрошал я, силясь приподняться.
— Ты пустой в середине.
Я не знал, был ли это вопрос или утверждение.
— Конечно, никакой я не пустой в середине.
— Какой тогда будет вопрос?
Я подумал, что, наверное, знаю, что она хочет от меня услышать, но говорить этого не собирался, тут она могла пойти отдыхать.
Несколько секунд я попыхтел, а потом сформулировал вопрос: «Где Анна?» Потом я решил, что такой вопрос будет, пожалуй, немного опасен, и сказал вместо этого: «Где Милли?»
Она подарила мне ухмылку, и я почувствовал, что она в любой момент готова надавать мне по балде или кинуть в открытый рот конфетку, если я буду хорошим учеником.
— А какой будет вопрос для ответа: «В середине Милли?»
Ха! Это мы уже проходили. Двадцатичетырех-каратный патентованный прекратитель вопросов, сногсшибательный аргумент, против которого не попрешь и от которого не увернешься. Очень серьезно но осторожно я сказал:
— Ответ «в середине Милли» ведет назад к вопросу «где секс?», — и добавил про себя: «А ты, чертенок, теперь можешь пойти погулять».
Погулять она не пошла. Не моргнув и глазом, даже не переведя дыхания, она продолжала давить на меня. Ее вопросы и тычки, словно волны, накатывались на морской берег: когда одна разбивалась о камни, миллионы других уже рождались далеко в море. Они неумолимо шли на приступ, и ничто не могло их остановить. Так и с ее вопросами: они возникали где-то в самой глубине ее существа и, кипя, изливались изо рта, из глаз, из каждого ее поступка, неудержимо, неотвратимо, как какое-то стихийное явление, словно каждая волна внутри должна была непременно встретиться со своей сестрой снаружи.
Она уже начала:
— А какой будет вопрос для ответа «в середине секса»?
Я протянул руку и положил палец ей на губы, не давая закончить фразу.
— Вопрос будет «где мистер Бог?», — сказал я.
Она сильно ударила меня по пальцу и посмотрела прямо в глаза. «Это за то, что заставил меня ждать», — сказал взгляд. «Да», — сказали губы.
Я снова лег спиной на палубу и задумался о том, что только что сказал. Чем больше я размышлял, тем больше приходил к выводу, что на самом деле это было вовсе не плохо, более того — это было хорошо. Мне определенно нравилось. По крайней мере, теперь можно было прекратить весь этот кипеж с тем, чтобы тыкать пальцем вверх и утверждать, что бог там, среди звезд! Ну да, все это мне действительно нравилось, вот только…
Это «только» мне никак не удавалось сформулировать в течение нескольких дней. «Учителю» снова пришлось брать меня за руку и все разжевывать, чтобы до этого идиота наконец дошло. Понимаете, я уже без особых колебаний мог назвать вопрос, ответом на который было «у червяка в середине», «у меня в середине», «у тебя в середине». Я даже почти перестал ломать голову над вопросом «у трамвая в середине». Вопрос был «где мистер Бог?». Покамест все идет нормально. Хороши в саду цветочки, за исключением одного мелкого, неуместного и малозначительного факта. На самом деле передо мной высилась неодолимая, неприступная горная гряда, вершину которой я даже не в силах был разглядеть.
Эти мощные пики назывались соответственно: червяк В ЗЕМЛЕ, я — ТУТ, ты — ТАМ, а трамваи бегают ПО УЛИЦЕ. Я совершенно запутался во всех этих разнообразных и многочисленных штуках, у которых были «середины», где пребывал мистер Бог! По всей вселенной были в художественном беспорядке раскиданы всевозможные ТУТ и ТАМ. Вместо большого и ЦЕЛОГО мистера Бога, сидящего себе на небе, я столкнулся со сквиллионами мелких мистеров Богов, населяющих середины всего сущего! Возможно, там, в серединах, были лишь кусочки мистера Бога, которые надо было сложить в одну большую мозаику.
Когда мне все это объяснили, моя первая мысль была о бедном старике Магомете. Он добровольно пошел к горе, но Анна на такое согласна не была. Она не пошла к горе и не призвала ее к себе — она просто сказала «пшла вон!». И гора послушно убралась. И хотя теперь я прекрасно знаю, что никакой горы там не было и ничто не мешало мне двигаться дальше, все же бывали случаи, к счастью, немногочисленные, когда у меня было такое чувство, будто меня стукнули чем-то тяжелым по голове. Это как если бы ты шел себе и шел и вдруг врезался в гору, которой почему-то до этого не было видно. Может быть, в один прекрасный день я смогу ходить без опаски, не увертываясь от гор на каждом шагу.
Что до проблемы со ЗДЕСЬ и ТАМ, объяснение я получил следующее:
— Где ты? — спросила она.
— Здесь, конечно, — ответил я.
— А где тогда я?
— Там!
— Где ты об этом знаешь?
— В каком-то месте внутри меня.
— Тогда ты знаешь мою середину в своей середине.
— Ну… да, вроде так.
— Значит, ты знаешь мистера Бога у меня в середине у тебя в середине, и все, что ты знаешь, и всех, кого ты знаешь тоже, ты знаешь у себя в середине. У каждой вещи и у каждого человека, которых ты знаешь, в середине мистер Бог, и поэтому их мистер Бог и у тебя в середине тоже — все просто.
Когда мистер Уильям Оккам сказал: «Глупо тратить много там, где можно потратить мало», — он изобрел свою знаменитую бритву,[29] но наточила ее Анна!
Стараться не отставать от Анны с ее идеями было очень утомительно, особенно потому что учиться я давно уже закончил или думал, что закончил. Вот он я, вполне сложившийся человек со своими представлениями о том, что есть что, а тут мне приходится снова разбирать все по кирпичикам. Не так-то это было и легко. Как, например, в тот раз, когда мне пришлось столкнуться с вопросом секса.
Одним из огромных преимуществ жизни в Ист-Энде был как раз секс. В те дни это был секс с маленькой буквы, а не с большой, как сейчас. Под преимуществом я имею в виду, что никто не тратил полжизни на выяснение обстоятельств того, как его нашли на грядке с капустой или в аистином гнезде. Саги о цветочках и пчелках у нас была не в почете. Никто не питал никаких иллюзий относительно способа своего появления на свет. Младенца можно было зачать под кустом крыжовника, но вот найти — нет. Большинство детей были в курсе особенностей употребления добрых старых англосаксонских слов из четырех букв еще до того, как научались считать до четырех или вообще узнавали, что такое буквы. Это были дни, когда упомянутые англосаксонские слова использовались в качестве глаголов и существительных, а не прилагательных; когда секс с маленькой буквы был так же естественен и на своем месте, как воздух, которым мы дышали. Он еще не обрел ни самомнения большого «С», ни неминуемо связанных с ним проблем. Вероятно, причина была в том, что мы обо всем узнавали предельно рано, и проблема просто не успевала обрести сладости запретного плода. Скорее всего, начинаешь произносить слово «секс» с большой буквы и с придыханием, только когда узнаешь о нем сравнительно поздно. Однако наш случай не имел отношения ни к сексу с маленькой буквы, ни к сексу с большой. Он имел отношение к СЕКСУ, состоящему исключительно из больших букв. Именно с ним и столкнулась Анна.
Не то чтобы что-то было не так с обычным заурядным сексом, там все оставалось просто и понятно. В конце концов, младенцы — это младенцы, как бы их там ни называли. Котята — это младенцы, ягнята — тоже младенцы, а вот как насчет младенцев капусты? Всех их объединяло то, что они были новенькие, совсем новенькие; их, как говорила Анна, «выродили», или, другими словами, только что спустили с конвейера. Если это правда, а по всем показателям это была именно она, тогда откуда берутся идеи? А горы? А звезды и все тому подобное? Никто не станет спорить с утверждением, что слова порождают новые идеи; тогда, вероятно, между словами и сексом есть какая-то связь? Я не рискну предположить, сколько Анна раздумывала над этой проблемой, может быть, несколько месяцев. Одно очевидно — она так и не пришла ни к какому выводу, иначе меня бы уже погребло под ее открытиями.
По счастливой случайности я оказался рядом в тот момент, когда у нее произошел прорыв. Это случилось в одно воскресенье после не особенно успешного собрания в воскресной школе. Мы с Дэнни подпирали фонарный столб и болтали с Милли. Улица была полна детей, игравших в какие-то свои игры, а четверо или пятеро самых маленьких гоняли желтый воздушный шарик. Эта игра длилась недолго, потому что шарики, как правило, не в силах выдержать вес пятерых одновременно свалившихся на них детей. Они от этого лопаются. Милли кинулась вытирать слезы и утешать особо расчувствовавшихся. Дэнни припахали играть «нижним» в кучу-малу, то есть чтобы на него радостно валилась вся ребятня из другой команды. Анна прекратила стучать мячом и подобрала с земли лопнувший шарик. Она задумчиво подошла ко мне и уселась у моих ног, под фонарем, на бордюр. Словно во сне, она теребила в руках обрывки шарика, придавая им то одну форму, то другую.
Вдруг я услышал. Это был звук легкого шлепка языком по изнанке зубов — явный знак того, что ее мыслительный аппарат перерабатывает. Я опустил глаза. Анна прижала один конец бывшего шарика ногой к тротуару, вытянула вверх другой и тыкала в натянувшуюся резинку указательным пальцем.