— Где же ты брал деньги? Еду, одежду? Воровал?
— Нет, — сердито отрезал он. — Побираться приходилось, пока маленький. А так я себе перед побегом целый месяц кодекс сочинял — о том, чего я никогда не буду делать, и планов кучу, как прожить. Я ж все-таки не от безделья бежал, а чтоб жизнь свою самому строить. Сейчас уже все намного проще: паспорт есть, даже с пропиской в какой-то там деревне, голова да руки на месте, иди да работай кем хочешь.
— Значит, у тебя действительно никого нет… — вздохнула я.
— Сейчас у меня есть ты. Потом будет еще кто-нибудь.
Мне было его жалко до слез. Гелий Менделеев…
— Какой ты несчастный, — сказала я.
— Нет. Я самый счастливый на свете, — он ушел выливать воду из ведра, а вместо него явились ребята и понесли в комнату бутерброды.
Вечером мне пришлось немного повоевать с родителями, но предусмотрительно надраенная Гелием кухня сделала его изгнание нетактичным. И мама сдалась…
Потом, засыпая, я думала: пройдет два дня, и этот странный человек уедет. Как это, наверное, тоскливо — не иметь друзей. Человек, у которого нет дома, друзей, то и дело нет денег, в конце концов… Как он живет? Я бы ни за что так не смогла.
Одинокий скиталец…
Почему он говорит, что счастлив?
Почему?
Глава 2. Счастье
Утром я спросила у Гелия…
Как бы не так! Спросила! Его вообще дома не оказалось. Чемодан, правда, оставил. И записку: «Оля, я ушел на работу. Не знаю, когда вернусь. Гелий».
Он пришел вечером. И сказал:
— Привет, закрой глаза. Я тебе тут один подарок сообразил. Вещь, которой почему-то недостает в этом доме.
Я зажмурилась, а он навесил мне что-то на шею, это оказалось фартуком.
— Мерси, — ответила я. — А теперь ты глаза закрой.
— Зачем? — спросил он, но послушался. Я развернула его к трюмо:
— А теперь открой.
Он посмотрел на себя в зеркало, засмеялся и стал стирать со щеки известку.
— И где же ты работал? — поинтересовалась я.
— Мало ли где. На вокзале таскал чемоданы. Потом настрочил об этом статью и унес в газету. Знаешь, в газетах обычно любят всякие такие бродячие материалы, я иногда прямо в поезде пишу, и как правило, берут с удовольствием, только вот гонораров иногда долго ждать. Взял еще интервью у какого-то бомжа, тоже туда отдал. Починил один телевизор и побелил один потолок, здесь повезло, заплатили сразу. А после этого прочел в библиотеке кое-что. Это тоже работа — впрок… Оля, а меня накормят в этом гостеприимном доме? А то, поверишь ли, что-то я такой голодный… — он опять сделал собачьи глаза.
— Если еще раз заговоришь в таком тоне и будешь так смотреть — больше не накормят, — ответила я.
— В каком тоне? — он мгновенно повернулся к зеркалу. Посмотрел-посмотрел и покраснел.
— Оля… а я часто так гляжу?
— На меня второй раз.
— Где я эту заразу подцепил, — рассердился он. — У! Оля, будь другом — если еще хоть раз так сделаю, стукни меня, что ли.
— Вчера ты сказал, что друзья тебе ни к чему, — заметила я.
Он еще больше нахмурился. Ничего не сказал и пошел умываться.
Ел он, как и вчера, не спеша и о чем-то думая. Вот сейчас я спрошу у него…
В кухню вошел папа с газетой и начал важно рассказывать о каком-то мирном урегулировании конфликта вперемешку с сюжетом детективного фильма. Скоро реклама по телевизору кончилась, и папа, взяв себе груш, убежал обратно. Тогда я, наконец, произнесла:
— Гелий! Ты говорил вчера, что счастлив.
— Это так, — ответил он.
— Почему? Из-за чего ты счастлив? Что в твоей жизни такого хорошего?
Он помолчал. Медленно спросил:
— Оля, ты хочешь убедить меня в том, что я живу плохо, или действительно хочешь узнать, отчего я счастлив?
Я ответила, что хочу узнать.
— Странно, — удивился он. — Ну что ж, идем со мной. Я объясню тебе, а заодно прогуляемся. Такой нынче вечер — не надышишься.
Мы спустились по старой лестнице и вышли во двор.
— Хороша жизнь или нет, зависит от взгляда на нее, — начал Гелий. — Смотри. Вчера шел дождь, и Вадик сказал: «Гадкая погода». Хотя мог бы и сказать: «Как здорово! Идет дождь».
— А что в дожде хорошего? — спросила я.
— Как что! После дождя на улицах нет пыли, легко дышится и свежо. Дождь, между прочим, поливает пшеницу на полях; если ее будет больше, то и хлеб будет дешевле.
— Хорошо, — согласилась я, — но если человек живет в своем доме, имеет друзей, у него гораздо больше поводов радоваться!
— Предположим, — продолжал Гелий, — что ты сидишь в своем доме. Час сидишь, два сидишь. День сидишь. Какие у тебя эмоции?
— Ты хочешь сказать, скука?..
— Ну, зачем сразу скука. Делом можно каким-то заняться. Ладно. Но вот ты идешь по холодной улице. Час идешь. Два идешь. День идешь. И, наконец, приходишь домой. И тебе очень-очень хорошо, правда? А ведь если бы ты сидела в тепле весь этот день, ты так и не испытала бы этой радости. Вот и получается, что я испытываю радость гораздо чаще, чем ты, потому что мне для счастья нужно мало, а тебе много.
— Да, но ведь весь день, пока ты идешь по холодной улице, тебе плохо! — возразила я.
— Нет. Мне хорошо. Потому что я думаю: впереди меня ждет дом, скоро я буду счастлив. И я радуюсь заранее… Я вообще люблю трудности.
— И создаешь себе несуществующие, — усмехнулась я. — Почему бы тебе не осесть в одном городе и не гулять весь день по своим улицам?
— Вот это как раз ненастоящие трудности. И бесцельные, — ответил Гелий. — А я езжу везде с целью. Во-первых, такой уж у меня способ искать себя. Во-вторых, я узнаю много новых людей. В-третьих, знаешь, как просторно думается, когда ты свободен как ветер? И в-четвертых, когда ты один на один перед небом и землей, начинаешь понимать настоящую цену всего. Что вечно, что преходяще.
Мы пришли на берег и уселись на валун. Волны, как мокрые котята, барахтались и переваливались друг через друга. Мягкий ветер играл длинными Гелиевыми волосами. Я сказала:
— Ты, получается, живешь только для себя и для своего счастья. И ты ничего не несешь миру.
— Дядька, которому я чинил телевизор, так не считал, — засмеялся он. — Раз уж мы заговорили о пользе для мира, скажи, пожалуйста, ты ведь не живешь для своего счастья — что ты принесла миру?
Мне нечего было ответить. Я расстроилась. Выходило, я никому ничего хорошего не делаю, даже себе.
— Гелий, скажи, пусть тебе так хорошо, но почему ты считаешь себя самым счастливым на свете?
— Самым, не самым, какие пустяки, — он улыбнулся и замолчал, глядя вдаль — туда, где кончалось озеро. Я тоже уставилась на горизонт, но улыбаться почему-то не хотелось. Было ужасно обидно, что я прожила целых пятнадцать лет и не умела радоваться жизни, как этот бродяга. Гелий, кажется, почувствовал, что я расстроена, потому что чуть приобнял меня за плечи и шепнул:
— Оля, большое спасибо, что ты мне поверила. Это так здорово, — вдруг он расхохотался и добавил:
— Вадик на моем месте сказал бы: «Ты лишила меня возможности хвастать тем, что мне никто не верит!»
— Разве этим можно хвастать? — удивилась я.
— А как же. В этом есть особый шарм. Ты наверняка видела, как разные старички в очереди кричат, что они инвалиды — это дает им привилегии. Многие женщины, особенно в пожилом возрасте, любят жаловаться на свои болезни. Вроде бы глупо: кто станет кричать всем о своей неполноценности? Ан нет. Многим нравится быть слабенькими и бедненькими. Прояви они свою волю, они могли бы вылечиться, зачастую даже очень скоро. Но они предпочитают стонать, вместо того чтобы изменить свой образ жизни.
— Это кощунство! — возмутилась я. — Разве можно усмехаться над больными людьми?
— Вот видишь! По-твоему, они особые, раз больные. Я не о всех говорю. Но если приглядишься, сама увидишь: есть достаточно людей, которым нравится быть несчастными. Вот пять лет назад, когда ты ревела на этом камне, тебе тоже нравилось реветь. Вот как умру, вот как похоронят, то-то вы все пожалеете…
— Да, да, — сердито перебила я. — Знаешь, папа тоже умеет читать лекции и нотации. Они мне надоели.
— Прости, — сказал Гелий. — Пойдем домой?
— Нет, давай посидим здесь. Я люблю слушать волны и смотреть вдаль, за горизонт, когда ничто не останавливает взгляда.
— Я тоже люблю. Только, пожалуй, я люблю это делать один, — ответил он.
— Ну и что же? Я буду молчать, — уверила я его.
Мы сидели и смотрели на озеро. Я думала: вот, рядом со мной самый счастливый человек на свете. И меня это радовало и сердило одновременно. Сердило, что мне нечего возразить. А что радовало, не знаю.
Потом ветер принес красный, будто стесняющийся своего одиночества листок боярышника и кинул его в воду. Листок отважно взмывал вверх вместе с волнами и не менее отважно ухал вниз, все держась на поверхности. Ему, наверное, было страшно и в то же время весело, и, казалось, он был отчего-то счастлив. Наконец одна из волн накрыла его, и он исчез.
Я вздохнула и поглядела на Гелия, а он — на меня. Значит, он тоже все это время следил за листком. Мы рассмеялись.
— Ты не замерз? — спросила я, потому что мне было уже холодно.
— Ничуть, — улыбнулся Гелий, — хочешь, тебе плащ отдам?
Я отказалась, и он развеселился:
— Похоже, что тебе захотелось походить по холодной улице?
Потом мы вернулись домой, и мне было очень хорошо, когда я уселась у теплой плиты и пила ароматный чай. Я даже решила, что теперь всегда буду мерзнуть на улице, чтобы испытывать счастье так же часто, как и Гелий. Но он, услышав, как я пару раз чихнула, высказал совершенно противоположное мнение.
Когда я согрелась и отправилась поглядеть, чем он занимается, он сидел за столом и что-то писал. Оказывается, он взял работу на дом. Я все-таки не понимаю: как можно весь день работать! Как он успевает? И какое же в этом счастье?
Глава 3. Выбор
В школе было событие: на переменке Тоня Булкина вдруг отбросила ручку в сторону и всхлипнула.
— Ты чего? — спросила я.
— Предки… не хотят покупать мне новую шубку, а эта уже износилась! — пожаловалась Тоня. — Говорят, на следующий год. Ну как мне им объяснить?
Мне снова подумалось: Тонька страдает без новой шубки, а ведь могла бы радоваться сегодняшней пятерке! Даже было ее не жалко, как раньше. Чего хнычет? Но все-таки я не могла быть счастливой, когда рядом со мной плакала Тонька. После уроков я попыталась объяснить ей все, что узнала вчера. Но Булкина ничегошеньки не поняла: то ли это так сложно, то ли я неважно объясняю. Или ей тоже нравилось быть несчастной и ее тоже сердило, что ей нечего возразить?
Когда я вернулась домой, Гелий сидел во дворе за доминошным столиком и писал свою новую работу на дому. Я рассказала ему о Тоньке и заявила, что она мешает мне радоваться.
— Тогда помоги ей, — ответил Гелий, не отрываясь от своих бумаг.
— Но как? Денег на шубу у меня нет, а понять она ничего не смогла!
— Не захотела, — уточнил он. — Тогда ничего не поделаешь. Не обращай на нее внимания.
— Но Тонька — моя подруга!
— Вот они, беды от друзей… Оля, видишь, я работаю.
— Но я хочу помогать людям! Я хочу делать добро! — сказала я. — Научи меня, ты ведь наверняка умеешь!
— Хорошо, идем, научу, — он рассерженно собрал бумаги, бесцеремонно всунул их в мой ранец и зашагал со двора.
— Куда мы идем? — поинтересовалась я, торопясь за ним.
— Помогать людям, — Гелий обернулся. — Ты же сама просила.
— Ладно, — кивнула я, — ты мне вот что скажи. Я еще вчера хотела спросить. Как ты все успеваешь? Ты работаешь так много.
— Когда ты начинаешь что-то делать, — ответил Гелий, — у тебя обязательно появятся на это силы. Если ты начинаешь лежать в кровати, из тебя получается больной и слабый человек. Если начинаешь бегать по утрам, получается спортсмен. Сначала ты делаешь это через силу: трудно бегать и болят ноги, а лежать в кровати очень скучно и охота встать. Потом все вокруг подстраивается под твои ритмы.
— Где доказательства? — потребовала я.
— Практические, — ответил он. — Попробуй, увидишь.
— А откуда берутся дополнительные силы? — не унималась я.
— Все просто: космос посылает тебе столько энергии, сколько ты реально затрачиваешь, — рассеянно проговорил он.
Это было уже что-то новое! Космос и энергия.
— Ага, еще добавь: на моем родном Марсе… — сказала я.
— Все мы инопланетяне… — Гелий задумчиво глядел в небо. — Нет, надо было сначала тот абзац вперед поставить, а потом… — он спохватился, тряхнул головой и пробормотал:
— Да, извини… О чем то бишь мы? А, да, вот я спросить хотел: что ты делаешь, когда тебе плохо?
— Ну… плачу, — я немного удивилась.
— А я смеялся. Когда был маленький. Специально смеялся. Сначала мне было страшно противно, что я так делаю, и было очень трудно. Однажды я решил: все, не буду я больше изображать из себя весельчака. Заплакал. И мне это сразу надоело. Хотелось опять смеяться. А теперь мне почти никогда не бывает плохо. Сразу с собой справляюсь. Я привык радоваться… и все вокруг подстроилось под мои ритмы, — закончил он, остановившись.
Мы пришли к детскому дому.
— Сейчас ты будешь учиться помогать людям, — оповестил Гелий, подошел к загородке, у которой стояло четверо малышей, и вынул из кармана баночку мыльных пузырей.
— Привет! — подмигнул он. — Ловите! — и начал выдувать разноцветные пузатые шарики. Ребята обрадовались и стали наперегонки ловить их. Потом нас увидели другие малыши и тоже сбежались посмотреть. Гелий давал им всем по очереди попробовать выдуть пузырь. После того, как ребят стало много, Гелий убрал баночку обратно в карман, извлек оттуда какие-то штучки и стал показывать с ними фокусы. Особенно веселил малышей маленький резиновый мишка, который не хотел сидеть в руке, выскакивал из нее и перелетал через загородку прямо к ребятам.
Подошла воспитательница, поглядела, посмеялась и пригласила нас:
— Что ж вы снаружи стоите? Заходите.
Попав к ребятам, Гелий разошелся вовсю: развесил свой плащ на каком-то сооружении из труб и принялся играть в индейцев. Я стояла и смотрела.
— Откуда он? — спросила воспитательница, любуясь игрой.
— Приезжий, — ответила я. — Он раньше тоже жил в детдоме.
К нам подошла маленькая девочка и глядела на нас снизу вверх.
— Что ты, Юлечка? — спросила ее воспитательница. — Почему ты не идешь к ребятам?
— Я не хочу быть индейкой.
— Индианкой, — поправила женщина. — А почему?
— Потому что он уйдет и не вернется, а я буду скучать, — сказала Юля. И пошла от нас.
Я догнала ее, присела и спросила — даже не знаю, что на меня нашло:
— Давай дружить. Меня зовут Оля.
— Я не могу с вами дружить, — Юля поглядела куда-то вбок. — У вас есть дом. А у меня нет.
— У дяди Гелия тоже нет дома, — сообщила я. — Он бродяга. Пошли играть?
— Ладно, — согласилась она, и мы направились к индейскому вигваму. Сначала нас приняли за врагов и обстреляли невидимыми стрелами, меня даже ранило, а потом мы стали полноправными индейцами. Только моя рана стала заживать, как на нас напало другое индейское племя. Битва снова кончилась перемирием, никто не пострадал, но когда все лезли в вигвам, Гелий наступил на отравленную стрелу и погиб.
— Вот так кончаются войны даже после перемирия, — говорил он после. — Дух войны, как цепкий паучок, ищет жертвы, чтобы насытиться. И если вы позвали его, он никогда не уйдет голодным. Так что лучше навсегда позабыть его имя.
Когда ребят уводили, Юлька попросила:
— Приходите еще. Мы будем ждать. Даже если вы забудете.
Обняла Гелия за ногу — и убежала.
Гелий облачился в плащ. Усмехнулся:
— Теперь ты знаешь, как можно… делать добро?
Он зашагал по улице, сосредоточенный и непонятный. Наверное, он думал о своем детстве.
— Ты часто так делаешь? — спросила я его. — Откуда у тебя в карманах эти вещи?