Там, где сливаются два потока, на жёлтой песчаной отмели стоял тогда маяк острова Ливу. Он напоминал старинный замок. Фундамент маяка был сложен из огромных валунов и бетонных плит высотой в два мальчишеских роста. Чтобы обойти его основание, ребятам приходилось отсчитывать около пятнадцати здоровенных шагов.
Основание маяка выдерживало натиск половодья. Сама башня была изящна: в виде красного треножника она возвышалась над фундаментом. По железной лесенке можно было забраться до самой верхушки треножника, где за надёжной решётчатой оградой, за толстым круглым стеклом находился фонарь маяка. С наступлением сумерек он зажигался и с безмолвной таинственностью подмигивал жёлтым глазом, указывая путь кораблям.
Излишне объяснять, что мальчишек больше всего привлекал фонарь. Стоя рядом с ним, ребята наблюдали, как из-за горизонта возникают серые силуэты кораблей и медленно поднимаются вверх по течению. С башни можно было приветствовать мореходов. Мальчишки чувствовали себя здесь моряками, забравшимися на высокую мачту.
Сверху хорошо просматривалось Корабельное кладбище. Оно находилось в одном из рукавов Оттока, между двумя пустынными островами. Старые корабли напоминали ржавые скалы. Над ними с криком носились чайки.
И хотя внешне толстые стены фундамента маяка походили на маленькую крепость, они не были созданы для войны.
Но, несмотря на это, осенью 1944 года фашисты во время отступления взорвали его.
Теперь на этом месте были поросшие травой развалины.
Инт шёл за своим проводником. Едва он протиснулся в узкую щель между валунами, как раздался жуткий протяжный вой. Он доносился откуда-то из подземелья, из хаоса нагромождённых глыб. Остатки разрушенных стен, осколки камней, куски цемента и причудливо изогнутые ржавые прутья арматуры образовывали почти непроходимый лабиринт.
Вой, к счастью, прекратился.
Пахнуло затхлой сыростью. В лабиринте стояли тёмно-серые сумерки. Без проводника Инт заблудился бы.
Они дошли до подвала. Растрескавшиеся каменные стены, сырой песчаный пол. Через щели в бетонном потолке в подвал просачивался слабый дневной свет. Это было настоящее подземелье.
Казалось, что в подвале находится какая-то мастерская. Посреди на большом камне стояла швейная машинка, рядом с нею рассыпаны различные медные колёсики, гайки и пружинки. В углу виднелся скелет велосипеда без покрышек. К стене прислонены потускневшие зеркала в старых деревянных рамах. С крюка на потолке свисал фонарь. В самом тесном углу у стены валялась ручная корабельная сирена. Вероятно, её кто-то и заводил, когда Инт вступил в лабиринт.
Вдруг следопыт вздрогнул. Рядом с рукояткой сирены он заметил поднятую вверх и замершую в таком положении ладонь. Она как бы указывала на щели в потолке. Её обладателя скрывал продолговатый камень, лежащий возле стены.
— Зоркая Стрела, — сказал проводник и кивнул в сторону неподвижной ладони.
За камнем на подстилке из камыша лежал мальчишка лет двенадцати. С первого взгляда можно было принять его за больного. Он лежал неподвижно, как бревно. Но, присмотревшись получше, Инт про себя отметил, что по виду Зоркая Стрела вовсе не похож на больного. Он был крепок, широкоплеч, с упругими мышцами рук и ног, что свидетельствовало о его хорошем здоровье.
— Следователь по особо важным делам Инт Клинт, — представил Агрис Вилкс гостя.
Лежавший ответил молчанием, которое проводник объяснил следующим образом:
— Зоркая стрела выражает вам своё почтение.
— Он что — немой? — спросил Инт шёпотом.
— Зоркая стрела журчит, словно ручьи Кордильеров во время половодья, — ответил Ранний Волк. — Но теперь настал период Великой Лени, и поэтому ни слова не сорвётся с губ Зоркой Стрелы.
— А что у него с рукой? — побеспокоился Инт на всякий случай.
— Руку он поднял, чтобы завести сирену, и теперь ему лень опустить её.
Такая лень и впрямь была достойна восхищения! Хозяева своим необыкновенным приёмом хотели показать гостю, что они здесь, на Земле Отчаяния, вовсе не какие-нибудь там маменькины сынки.
Инт рассердился. Он приехал сюда не для игры в индейцев, а для настоящего серьёзного дела.
— И что же вы тут мастерите? — сурово спросил он.
— Огонь маяка.
— Ясно, — кивнул следопыт. — Гаечки, колёсики, пружинки… Механизм должен регулировать продолжительность вспышки. А зеркала будут отражать свет фонаря. И от меня вы ждёте помощи в создании этой установки?
— С установкой мы разберёмся сами, — буркнул, приподнимаясь, лежащий. — У нас есть кое-что другое…
— Так это ты! — засмеялся Инт, узнав в Великом Лентяе Модриса, того самого, с которым встречался несколько раз в Риге. Их родители были знакомы. — Ты чего дурака валяешь?
Зоркая Стрела порылся в куче хлама, извлёк старинные корабельные часы, сунул палец за циферблат и вытащил оттуда сложенную вчетверо пожелтевшую записку. Не сказав ни слова, он протянул её гостю.
Едва различимые буквы свидетельствовали о каком-то давнем событии. В записке говорилось:
«41. 7. VIII 1.30 — «Графиня Фельдгаузен», 2.15 — «Аннелоре», 2.50 — «Моргенштерн». Кестерис не вернулся. 3.25…»
— Это всё? — спросил Инт.
— Всё, — ответили хозяева.
— Маловато… — нахмурился Инт.
Молча он прошёлся из угла в угол и, словно позабыв о записке, стал тщательно очищать рукава своего чёрного пиджака.
— У кораблей немецкие названия… — бормотал Инт, рассуждая вслух. — Даты указывают, что события разворачивались месяц спустя после оккупации Риги. Но написано по-латышски. В чём же дело?
— Записку мы нашли в этих часах, — добавил Ранний Волк.
— Часы — корабельные?
Агрис утвердительно кивнул.
Тогда Инт всё внимание переключил на часы. Он поднёс их близко к глазам и принялся рассматривать. Увлёкшись, протёр рукавом тусклую медную оправу часов и замер.
Зоркая Стрела с интересом наблюдал за ним.
Гость сорвал с носа очки, отогнул золотистую дужку оправы, вынул круглое стёклышко и приложил его к глазу наподобие увеличительного стекла. Теперь он напоминал настоящего часовщика.
— Нет, не то… — вздохнул следопыт разочарованно. — Часы с другого корабля. С «Пингвина»… Так, во всяком случае, значится на оправе. Где вы их раздобыли?
— Купили у старого Бринкиса для школьного мореходного музея,— объяснил Ранний Волк.
— Что за Бринкис?
— Один старик. Он коллекционирует старинные мореходные предметы и иногда продаёт их.
— Значит, тот, кто писал записку, находился не на фашистском корабле, а на «Пингвине», — опять вслух произнёс Инт. — А какова связь «Пингвина» с фрицами? Что произошло? Мне кажется, здесь что-то кроется.
— Неужели? — простодушно удивился Ранний Волк, взволнованно теребя козырёк кепки.
Инт даже не счёл нужным ответить.
— Мне нужен адрес Бринкиса, — сказал он.
— Тогда тебе придётся вернуться в Ригу, — начал было маленький проводник, но тут снова в разговор вступил Зоркая Стрела.
— Незачем! До этого мы сами додумались. Бринкис ничего не помнит. За эти годы он покупал и продавал столько всякого барахла, разве всё упомнишь?
— А как ещё можно узнать, что такое «Пингвин»? — встревожился Инт.
— Вот для этого мы и пригласили тебя, следователь по особо важным делам, — сказал Модрис.
— А вы кто такие? — спросил Инт с раздражением.
— Мы — красные следопыты ливсальской школы! — с достоинством ответил Ранний Волк.
— Индейцы вы, а не следопыты! Условие такое: если хотите работать со мной, бросайте все эти дикарские игры. Ясно? И это я говорю вам, Агрис Вилкс и Модрис Булта!
— Ну и что же будет? — неохотно справился Модрис.
— А то, что мы возьмёмся за дело, — решительно ответил Инт. — И начнём с «Пингвина».
РАЗГОВОР В САДУ
В июне остров Ливу утопает в садах. Миновав кольцо тридцать третьего автобуса, прохожие вскоре ощущают под ногами размякший на солнце, прилипающий к подошвам асфальт. На нём видны отпечатки автомобильных шин, ребристые следы резиновых сапог. За проволочными оградами можно увидеть только что политые грядки с морковкой, ершистые кусты смородины, развесистые яблони и груши. На углу улицы стоит колонка с отполированной до блеска ручкой, которая страшно скрипит, когда на неё нажимают. Кажется, невероятные усилия нужно приложить, чтобы вода полилась из крана.
За первым поворотом решётчатые ограды внезапно сменяются высоким дощатым забором. За забором виднеется что-то похожее на небольшую крепость. Полутораэтажное здание производит впечатление нежилого. Все окна первого этажа закрыты ставнями. Однако белые занавески и горшки с цветами на подоконниках верхнего этажа свидетельствуют о другом.
На крыше дома торчит странная башенка: она похожа одновременно на капитанский мостик корабля и на сторожевую башню.
При виде этого чуда архитектуры невольно хочется заглянуть во двор. Но с улицы это сделать непросто: дощатый забор высок. Остаётся приоткрыть покосившуюся калитку.
В углу дворика — сарайчик для дров. Среди пышного репейника и крапивы на двух деревянных чурбанах стоит недостроенная лодка. К стенам сарайчика прислонены вёсла, различные крюки и багры.
В глубине двора полуразвалившаяся хибарка. Дверь её открыта настежь, и внутри можно разглядеть груду сетей, сломанные ящики из-под салаки и всякий хлам.
Возле забора — под смолёной крышей курятник, ограждённый металлической сеткой.
Но особенно в восторг приводит всех стройная мачта посреди двора. Такие мачты бывают только на больших морских кораблях. Вниз от мачты во все углы тянутся металлические ванты с деревянными ступеньками. По ним можно забраться до самого клотика — ржавого жестяного парусника-флюгера, указывающего дорогу ветрам и облакам. В осенние ночи над вантами бушуют ветры, напоминая старой мачте о дальних плаваниях и необыкновенных приключениях.
Подобные чудо-мачты сохранились теперь только в самых старых дворах острова Ливу.
Окажись мы на этом месте 1 июня 1970 года, мы бы услышали, как из небольшой щели между сараем и складом сетей доносится странный мелодичный звон. У кого из нас хватило бы сил равнодушно повернуться и уйти! И вот мы тихонько приоткрываем калитку, чтобы проникнуть в старый, чуть запущенный сад…
Глядите! Под раскидистой яблоней мелькнула знакомая нам потрёпанная моряцкая кепка с потускневшим якорем и стянутым проволокой козырьком!
Сад принадлежал родителям Модриса. В то утро трое следопытов собрались под яблоней для переговоров.
Модрис сидел на перевёрнутом ящике и распутывал леску. На старой газете были рассыпаны разного размера крючки, поплавки и мелкие позолоченные колокольчики. Когда Модрис дотрагивался до них, они звенели.
Там же на траве разлеглись Инт с Агрисом.
— Благодать! Сиди с удочкой хоть всю ночь напролёт! Неделями броди вдоль заливов Оттока, никто не спохватится, не вспомнит даже! — говорил Модрис. — Лишь бы грядки были политы и курам зерно брошено, всё остальное время — наше. Батя, как только приходит из порта, сразу берётся за рубанок. Хочет закончить лодку и сходить на остров Екаба за сеном, чтобы застелить пол сарая. Спать там собрался. В комнате, говорит, мухи кусают.
Так Модрис знакомил Инта с местными условиями. Рижанин остался недельку-другую погостить на острове. Отец Модриса по просьбе ребят договорился об этом с родителями Инта.
Однако Инт не слушал его, он внимательно изучал записку, найденную следопытами в часах «Пингвина».
— «Графиня Фельдгаузен» — 1.30, «Аннелоре» — 2.15, «Моргенштерн» — 2.50…» Вероятно, это часы расписания пассажирских кораблей, — рассуждал Инт.
Агрис надвинул кепку на глаза и почесал затылок.
— Тот, кто писал, видимо, хотел куда-то поехать, — сказал он.
— Поехать или встретить кого-нибудь, — согласился рижанин.
— А может быть, он ожидал того же Кестериса, который, как говорится в записке, не вернулся.
— Мама весь день на фанерной фабрике, — продолжал Модрис, время от времени поглядывая на друзей. — А когда приходит домой, дел по горло. Только и слышно, как кастрюли гремят. Спать ляжет, так до утра — хоть из пушки пали. Да, нас на привязи держать некому…
Инт заткнул уши и снова принялся изучать записку.
— А что произошло в три часа двадцать пять минут? — произнёс он вслух. — Почему-то недописано…
— Не успели, наверно, — осмелился добавить Агрис. — Видимо, кто-то помешал.
— Очевидно, кто-то писал записку тайно, — согласился Инт, — поэтому и спрятал её в часы. Обрати внимание, здесь названы фашистские корабли, а написана записка по-латышски. Наверно, прятали её от немцев. А может, от Кестериса. Не исключено, что был какой-то заговор против этих трёх кораблей…
— Их хотели взорвать! — вскрикнул Агрис.
— Мечта, говорю вам! На Оттоке тишина, и вдруг — колокольчик! Вскакиваешь, хватаешь удочку и… — не унимался Модрис.
— Замолчи! — угрожающе произнёс Инт. — Если тебе лень пошевелить мозгами, то хотя бы не труби, как слон! Дай подумать другим.
— Тоже мне, профессора нашлись! — ухмыльнулся Модрис. — Мудрецы! Напрасно головы ломаете, всё равно ничего не поймёте!
Минуту помолчали.
— В позапрошлую ночь вытащил вот такую рыбину — около десяти килограммов… Никак не пойму, как сорвалась! — прервал тишину Модрис, лукаво взглянув на Инта.
— Так же, как всё остальное… — занятый своими мыслями, пробормотал Инт.
— Ты о чём? — не понял Модрис.
— Да про часы. Они дошли до Бринкиса так же, как и всё остальное… Кто-то с «Пингвина», наверно, продал их ему. При случае всё-таки стоило бы поинтересоваться…
Агрис вопросительно глянул на Инта.
— Что же будем делать?
— Надо найти «Пингвина», — ответил Инт.
— Но как?
— На острове много старых моряков, — принялся объяснять Инт. — Надо поспрашивать у них. Не может быть, чтобы никто не слыхал о «Пингвине».
— Я пошёл на Отток. Ночевать дома не буду, — сказал Модрис, собирая свои рыбацкие принадлежности. — Можешь спать на моём матрасе, Инт.
— Какой добренький! — отозвался Инт.
Растянувшись на траве, Инт глядел на неподвижный жестяной парусник на мачте. Низкие белые облака медленно проплывали над ним, и казалось, будто парусник плывёт по вспененному морю.
УДАЧНЫЙ ДЕНЬ
Отца звали Карлисом, сына — Робертом. Фамилия их была Мисиньш.
Мисиньши появились на острове лет десять тому назад. Роберт в то время только начинал ходить.
Обосновались они в старом покинутом доме недалеко от Даугавы. Здесь росла сухая острая трава. В ветреные дни вокруг дома поднимался песчаный вихрь. Через лето на месте полуразвалившейся хибарки был построен дом с крашеными дощатыми стенами и крышей из ребристого шифера. Широкие окна дома выходили на солнечную сторону. Карлис Мисиньш строил дом в выходные дни и по вечерам. Летом светло, и работать можно было до полуночи.
Мать Роберта тоже была работящей женщиной. Через несколько лет островитяне увидели чудо на бесплодных песках: в пустыне зацвели розы. Цветы покачивались на длинных стеблях, и благоухание их распространялось до самой реки. Ранним утром по Даугаве проходили теплоходы. Люди невольно поворачивали головы в сторону острова Ливу, откуда доносился аромат цветущих роз.
Хозяйки, вырастившей розы, уже не было в живых, но они цвели по-прежнему.
Роберт научился у матери любить труд, быть настойчивым и упорным. К сожалению, мальчик унаследовал и её болезненность. Он часто болел, поэтому время от времени в знаниях появлялись заметные пробелы, которые приходилось потом восполнять с двойной энергией. И только однажды, в пятом классе, когда он проболел целую четверть, в табеле появилась тройка по математике.
Есть ученики-«философы», которые о тройках рассуждают примерно так: «Тройка — хоть и не пятёрка, но всё же не двойка». Роберт был не из их числа: тройка для него означала чуть ли не катастрофу. И он собрал всю свою волю на борьбу с болезнью. В первую очередь необходимо было заняться физкультурой.