— Нет, это преждевременно, — ответил Журавленко и заколебался. — Честно говоря, очень хочется с вами пойти… но не можем…
Сергей Кудрявцев, большой охотник повеселиться в хорошей компании, начал уговаривать:
— Ну один вечерок, Иван Григорьевич!
— Один вечерок — опасная штука. За ним, как правило, идёт второй вечерок. Это я по опыту знаю. И не уговаривайте. Мне и так, кабы знали вы, кабы ведали, как трудно удержаться. Давайте работать. Зато под музыку. И ещё какую! Святослав Рихтер играет Бетховена.
Журавленко открыл проигрыватель, поставил долгоиграющую пластинку, и комната словно заполнилась чудом: человеческой силой, человеческой нежностью и человеческим страданием.
Журавленко с Кудрявцевым работали, тихо переговариваясь, когда без слов было не обойтись.
Илья Роговин и Борис Ковалевский ушли только тогда, когда Святослав Рихтер кончил играть, когда докрутилась до конца пластинка. И то не сразу. Они ещё посидели, помолчали, подумали…
Маринку и Лёву отпустили к Журавленко только после того как они сделали уроки. Они прибежали, когда уже не было у Журавленко музыки и не было его загорелых друзей.
У Кудрявцева что-то не ладилось, не свинчивалось, и надо было углубить линию нарезки на одной из деталей. Углублял он нарезку напильником, злился и говорил:
— На заводе бы это — раз плюнуть, а тут мучайся!
— А вы не мучайтесь, — посоветовал Журавленко. — Когда я мучался, — ничего не получалось. А когда понял, что надо работать веселее и спокойнее, — начало получаться.
Кудрявцев оторвал глаза от своей нарезки, встретился со светлыми, удлинёнными, ещё чуть туманными от музыки глазами Журавленко и сказал:
— Ну и поборолись вы с собой за эти шесть лет! Вот чёрт возьми, а?!
Маринка, которая тихо сидела рядом с Лёвой и выполняла «фронт своих работ», подумала:
«И я больше не буду мучаться. Вот, честное слово, буду решать самые трудные задачи по арифметике весело и спокойно. И у меня скорей будут получаться!»
А Лёва подумал:
«Шесть лет… Журавленко сказал тому важному розовенькому человеку, что с их встречи тоже прошло шесть лет. Может быть, из-за того самого, розовенького, Журавленко и делает всё один? И башня в комнате, может быть, из-за того человека?..»
Глава семнадцатая. Трудные уроки
Михаил Шевелёв дотягивал пятый этаж из последних сил. Становилось всё холоднее. Руки болели невыносимо.
Когда, наконец, дотянул, когда уложил последний кирпич, он прислонился к своей, сырой ещё, стене и долго так стоял на высоких мостках.
Он смотрел за Неву, на фасады прекрасных домов, стройных и крепких, как молодость, хотя им пошла уже третья сотня лет, и, если бы вы знали, как у него ныло сердце.
Кладка стен была закончена.
Сергей Кудрявцев взял отпуск и целые дни проводил у Журавленко.
Михаил Шевелёв два дня шагал по городу, засунув руки в карманы своей бобриковой куртки, и читал объявления.
К вечеру второго дня нашёл подходящее и поступил на курсы крановщиков. Это — выход. Будет сидеть в кабине подъемного крана и со стройками не расстанется.
Он принёс руководителям своего прежнего коллектива заявление о том, что просит его уволить.
Но уволить Михаила Шевелёва не согласились, а решили оплачивать месяцы его учёбы на курсах по его прежнему среднему заработку.
В первые дни занятий Михаил Шевелёв понял, что в технике смыслит мало.
Маринка видела, как долго он сидит над каждой страницей учебника, с каким трудом срисовывает какие-то круги, ромбы, лесенки. Маринка и то скорее бы срисовала.
Она сидит с папой за одним столом. Каждый делает свои уроки. Она поглядывает на папу и удивляется. Тысячу триста кирпичей за одну смену укладывал — не потел. Чертит какую-то лесенку — весь лоб мокрый.
Много раз Маринка собиралась предложить: «Давай, я за тебя сделаю». И не предлагала. Всё равно не даст.
Однажды она сказала, как будто себе, но так, чтобы папа услышал:
— Когда мучаешься, — хуже получается. Надо веселее и спокойнее.
Папа спросил:
— Кто это так толково решил?
— Журавленко. Ну, и мы тоже, — ответила Маринка.
Папе было известно, что «мы» — это она, дядя Серёжа и Лёва.
Иногда, закрыв учебник, папа доставал со шкафа книжку стихов и показывал Маринке на какое-нибудь из стихотворений:
— Давай негромко, как нам с тобой письмо.
И Маринка негромко читала:
«…Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла…»
Или ещё такое, что будто и не читаешь, а оно как-то само получается.
— За это — спасибо, — говорил папа и снова открывал учебник.
Сергея Кудрявцева Михаил Шевелёв не видел теперь по нескольку дней.
При первой встрече Сергей Кудрявцев весело сказал:
— Такое, брат, кумекать начал, — сам своей башке удивляюсь. Это мне высшая школа, что другим университет! А ты как?
Шевелёв ответил:
— Мне до высшей школы далековато. В средней покряхтываю.
При второй встрече Сергей Кудрявцев ещё веселее сказал:
— Ух, и жизнь! Ещё деньков пять — и готова у нас модель. А машину построят, — соображаешь, какой переворот в нашем деле будет?
Шевелёв ответил:
— Чересчур горячая у тебя голова, Сергей.
— Зато, пока твою разогреешь, — тонну угля сожжёшь!
При третьей встрече Сергей Кудрявцев торжественно заявил:
— Завтра у нас модель заработает. Дадим полную нагрузку. Неужто у тебя, у дьявола, душа не просит поинтересоваться?
Михаил Шевелёв спросил:
— С раствором будет кирпич класть?
— А как же!
— Гм, тогда надо посмотреть.
* * *
Маринка и Лёва в начале отпуска Кудрявцева бегали к Журавленко каждый день. При них из таинственной многослойной обёртки была извлечена самая важная часть модели.
Журавленко делал её медленно, долго и укутывал, как ребёнка, чтобы не пылилась. Теперь она была готова.
Маринка даже прищурилась от восторга:
— Ух, блестит! Ну бывают же такие красивые машины!
Лёва хотел понять, как она устроена. Куда там! Сразу не только не поймёшь, — не рассмотришь. Вот это поднимаются трубы и образуют такие арки. А что это за длинный выступ среди косых переплётов? И зачем под ним кабина?
Журавленко спросил:
— Видишь кирпичеукладчик?
— А где он? Куда смотреть?
— Да вот, под носом, — сказал Журавленко.
Он щёлкнул пальцем по выступу. В нём открылась дверца и вылетел кирпичик меньше спичечной коробки. Лёва вспомнил, что в точности такой взвешивал Журавленко на аптекарских весах.
Кирпичик вылетел — и дверца сама захлопнулась…
Понятно, что Лёве с Маринкой не хотелось уходить оттуда, где им всегда было интересно, где каждый день было что-то новое. Сергей Кудрявцев, увлёкшись работой, забывал их вовремя выпроводить. Кончилось дело тем, что у Маринки и Лёвы часто замелькали в тетрадках тройки, и мамы запретили ребятам даже к дому Журавленко подходить.
Но когда Лёва услышал, что завтра модель заработает, он начал уговаривать своего папу взять его и Маринку с собой, ну на час, на полчаса! Хотя бы увидеть момент пуска модели!
И Сергей Кудрявцев не устоял. Он согласился взять их завтра с собой.
Глава восемнадцатая. Поддержите её!
— Да, да, войдите, — послышался голос Журавленко.
Вошли Сергей Кудрявцев, Маринка и Лёва.
За ними, в первый раз, в комнату Журавленко вошёл Михаил Шевелёв. Сделал шаг от двери, постоял, осмотрелся… В нём начала подниматься жалость к человеку, который шесть лет бился, чтобы сделать своими руками то, что якобы могло заменить руки таких мастеров, как он, Шевелёв.
Михаил Шевелёв старался не смотреть на Журавленко, — так на него он сердился и так жалел годы его усилий, которые заранее считал напрасными.
Башня стояла посреди комнаты и снова почти что упиралась в потолок. Она была соединена с главной частью модели.
Журавленко, лёжа на полу, смазывал оси низеньких колёс, на которых модель передвигалась.
Он быстро поздоровался и показал на стул, на подоконник, — мол, пожалуйста, садитесь, смотрите, только не мешайте.
Михаил Шевелёв сел на подоконник. Лёва и Маринка стояли рядом. Им не сиделось.
Журавленко закончил смазку, медленно обошёл модель, осмотрел.
— Можно начинать? — спросил Сергей Кудрявцев.
— Погодите. Приготовьте контейнер.
Лёва увидел рядом с собой открытый ящичек. В нём лежали маленькие кирпичи. У ящичка была дверца с рычажком. Лёва догадался, что это и есть контейнер, и отнёс его папе.
Возвращаясь к окну, Лёва заглянул в глазок одной из труб модели, что-то заметил и схватил Маринку за руку:
— Смотри!
Маринка заглянула в глазок и просияла:
— Наши?
— А то не видишь!
— Папа, — зашептала Шевелёву Маринка. — Видишь, внутри сцеп ленные проволокой платформы? Это мы проволоку загибали!
Журавленко тянул от модели к штепселю электрический шнур.
— Можно, — сказал он Сергею Кудрявцеву.
Кудрявцев несколько раз повернул рукоятку — и башня с моделью на глазах начали укорачиваться. Когда стали совсем низенькими, Журавленко сказал:
— Так. Контейнер на место. Включаю.
Кудрявцев поставил контейнер под воротца башни, и Журавленко воткнул вилку в штепсель.
Тотчас послышалось ритмичное пощёлкивание. Спустился крюк, подцепил контейнер, через секунду бросил его пустым на то же место. А с другой стороны модели брызнул на разостланную по полу фанеру раствор, и начали ложиться кирпичи так быстро, что уследить было невозможно.[1]
Кирпичеукладчик со всей моделью двигался по комнате туда и обратно, каждый раз оставляя точно уложенный ряд в два с половиной кирпича толщиной.
Михаил Шевелёв рванулся от окна к кирпичеукладчику.
Стена поднималась всё выше.
Вместе с нею поднимались машина с башней.
И вместе с ними поднимался склонившийся над кирпичеукладчиком Михаил Шевелёв.
Он ревниво и строго следил, как наращивалась стена.
Через несколько минут он так же строго сказал:
— Не верил. Виноват.
Журавленко и не слышал. Он подошёл к поднимавшейся вместе с кирпичеукладчиком кабине и нажал на ней кнопку.
Кирпичеукладчик продолжал двигаться вдоль стены, но перестал укладывать кирпичи. Он делал пропуск.
Журавленко отпускал кнопку — снова ложились кирпичи, нажимал — снова получался пропуск.
И вот уже почти готовы два оконных проема…
Но что такое? Почему Журавленко бледнеет? Почему бросается к штепселю, выдёргивает шнур? Почему кричит:
— Поддержите её!
Потому что остальные смотрят, как строится стена, а он следит за всем, и видит, как начинает сгибаться и вот-вот упадёт, как подкошенная, опора всей машины — башня.
Шевелёв, Кудрявцев и Лёва с Маринкой поддерживают её, как больную, как живую.
А Журавленко отдирает плоскогубцами, отбивает молотком всё, что соединяет башню с головной частью машины. Потом говорит:
— Положите её.
И башню осторожно кладут на пол. Журавленко стоит над ней и смотрит мимо, в окно, сухими, жёсткими, бессонными глазами.
Маринка смотрит на него и почему-то держится за Лёву, и почему-то ей до озноба холодно.
Михаил Шевелёв тихо спрашивает:
— Ошибка в расчёте?
Журавленко, напряжённо думая, так, словно сам в себе ищет что-то злое и страшное, говорит:
— Да…
Потом ещё раз, твёрже и определённее:
— Да…
Сергей Кудрявцев кричит:
— Что ж теперь? Опять работы на годы? Опять всё сначала?
— Не знаю, — отвечает Журавленко. — Может быть, всё сначала.
А лицо у него такое, что Маринка и Лёва не в силах от него оторваться и не в силах на него смотреть.
Глава девятнадцатая. Не пора ли сдаться?
Журавленко лежал на раскладушке. Остальные ушли. А перед уходом разобрали, по совету Шевелёва, недостроенную стену и обтёрли кирпичи, пока не успел засохнуть и скрепить их раствор.
Журавленко лежал на спине, не сняв комбинезона, сцепив под затылком ладони, тихий и бессильный. В его тело словно вползла вдруг вся усталость за все шесть лет, навалилась на сердце, на каждый нерв, на каждый мускул — и поборола.
У него хватало сил только на одно — на то, чтобы над собой издеваться. Он не прощал себе ошибок, не смягчал их, не искал им оправдания. Он называл себя самыми ненавистными ему словами: верхоглядом, тупицей, бездарностью.
Он думал: «Если ты посмел решить, что можешь осуществить свой замысел сам и отдать его людям, если ты согласился потратить на это свои лучшие годы, — да, самые лучшие: от двадцати семи до тридцати трёх лет — так изволь быть достойным своего решения. А ты мазила. Таких выводят из игры».
Если бы в эту минуту сидели рядом с ним его друзья — Илья Роговин и Борис Ковалевский — и адски ругали его, ему было бы легче. Но они уехали, гордясь им, несмотря на прежние споры, и радуясь за него.
Забежав попрощаться, Илья Роговин сказал: «Имей в виду: одна из первых твоих машин должна быть послана в Казахстан. Нам она нужнее, чем в Москве и Ленинграде».
Журавленко вспомнил это и посмотрел на модель. От неё, как руки, тянулись к опоре трубы в глазках. И не к чему было тянуться. Не было больше опоры.
— Не хватит ли? — спросил себя Журавленко. — Не пора ли сдаться?
И это «сдаться» хлестнуло его так, что он вскочил.
Он сказал вслух:
— Вы понимаете, что об этом не может быть речи?
Он поерошил волосы, провёл ладонями по глазам, будто снял какую-то мутную плёнку, и вежливо попросил себя:
— Нельзя ли умнее и спокойнее?
Он достал папку, сел за письменный стол и вдруг, снова ослабев, уронил голову и уткнулся в папку лицом.
Так прошла минута, другая…
В квартире было как-то безжизненно тихо. Слышалось только тиканье будильника у соседа за стеной. Время шло безостановочно, без минуты, без секунды перерыва.
Этот отсчёт времени Журавленко слушал, как укор.
Буквально через силу он заставил себя встать, пойти в ванную и принять душ. Он растёрся полотенцем, докрасна взбудоражив кожу, и надел чистую рубашку.
Вместе с бодростью он почувствовал сильный голод и обрадовался ему, как снова пришедшей, горячей, ощутимой жизни.
Он вскипятил на газовой плите чайник, напился чаю и с таким наслаждением съел чёрствый батон с давно купленным, засохшим сыром, будто это было лучшим кушаньем на свете.
— Теперь ты хоть немного похож на человека, — сказал Журавленко и снова сел за письменный стол.
Он начал проверять расчёт каждого узла, каждой детали своей машины.
Глава двадцатая. О коротком слове — мы
А как повели бы себя мы после такого пуска модели, если бы знали о Журавленко то, что здесь о нём рассказано, — то есть немного больше, чем известно Кудрявцеву, Шевелёву, Маринке и Лёве?
Ведь мы с вами знаем, о чём думал и что делал Журавленко, когда все ушли, а они этого не знают.
От коротенького МЫ — многое зависит. Оно обладает магической силой. Каждый из нас занимает в нём бо́льшее место и имеет бо́льшую силу, чем нам иногда кажется. МЫ — это и сердце каждого из нас, и голова, и каждый твой и мой поступок.
Поэтому очень важно знать, как же повёл бы себя, будучи на месте Лёвы или Маринки, тот, кто эту книгу читает.
Разочаровался бы и не стал больше помогать Журавленко?
Продолжал бы помогать, как прежде?
Или ещё горячее?
Напиши об этом, не откладывая ни на минуту, и отправь письмо по адресу: Ленинград, Дом детской книги. Устроим для этого перерыв.
* * *