А теперь надо записать, как вели себя те, о ком здесь рассказывается. Из наших общих строчек и можно будет узнать, из кого же состоит теперь это коротенькое, но могущественное — МЫ.
В этот вечер Лёва засыпал со слезами на глазах. И, засыпая, спорил с человеком, которого и близко-то не было, которого он видел всего один раз в жизни в течение каких-нибудь трёх или пяти минут.
— И неправда, что немыслимая затея, — в сотый раз бубнил себе под нос Лёва. — Всё равно неправда.
Он спорил с солидным розовеньким человеком. А совсем уже сонный — видел его улыбающееся лицо и слышал, как он говорит Журавленко: «Я сразу, со всей прямотой тебе сказал: «Брось, Ваня».
Маринка в это время расплетала косы и вздыхала. Она думала:
«Лучше бы я получила двойку, лучше бы мне не купили бежевых ботинок с таким красивым мехом, что просто прелесть! Лучше я сама не знаю что́, только бы не сломалась башня!»
По лицу Маринки её мама догадалась, что пуск модели кончился какой-то катастрофой. У мамы сразу стало великолепное настроение и такая осанка, как будто ей удалось сокрушить по меньшей мере вражескую армию.
— Ещё бы! — заявила она. — По радио о человеке не говорят, в газетах ничего не печатают, — хоть бы один портретик поместили, так ни одного. Значит, грош вашему Журавленко цена. Подумаешь, интеллигенция! Корпит себе, выдумывает, а ты с твоим дядей Серёжей да с Лёвкой и уши развесили. Хлебом не корми, а пусти к нему руки марать! Теперь, слава богу, убедились. И чтобы мы знать его больше не знали!
Она увидела, что Маринка отчаянно мотает головой, наспех расчёсывая косы, и совсем другим, ласковым голосом добавила:
— Перед сном, доченька, надо расчёсывать волосы получше. Пышнее будут. И яблочко возьми съешь, — не для себя, для тебя покупаю.
Маринка бросила расчёску и яблочко не взяла.
Михаил Шевелёв сидел на диване, подмяв под себя с полдесятка подушечек, и торжественно молчал.
Вошёл Сергей Кудрявцев, посмотрел на него и с горечью спросил:
— Радуешься?
— А как же! — ответил Михаил Шевелёв.
— Твоя взяла. Радуйся.
Шевелёв надел куртку и шапку.
— Пройдёмся. Надо поговорить.
Они вышли на улицу.
Таяло. Тротуары были скользкие. Над тонким ледком — вода. Неторопливо слетали капли с крыш. По календарю была зима, а воздух был весенний.
Сергей Кудрявцев сказал:
— О чём тут говорить. Маленький я? Не понимаю? Да, получается сказка про белого бычка…
Шевелёв слушал и смотрел прямо в ту сторону, куда шёл. Кудрявцев сдвинул шапку на затылок — и тесно ему стало, и жарко.
— Сам вижу, век с этой моделью провозишься, ножки протянешь. Только жалко его до чёрта!
— На одной жалости далеко не укатишь, — сказал Шевелёв. — А когда пожалел?
Кудрявцев вспыхнул:
— Ты что, не был? Не видал? И нечего уговаривать. Сам понимаю: бросать надо это дело.
Михаил Шевелёв остановился, с силой повернул своего друга к себе и крикнул ему в лицо:
— Что?! Увидел такую кладку стен — и «бросать»? Нет. Теперь не бросим. Не дам.
Они были как глыба и камушек.
Достаточно лёгкого толчка — и камушек покатился с горы. Малейшее препятствие — остановился.
Чтобы сдвинуть с места глыбу, нужна большая сила. Зато уж если глыба сдвинулась, если покатилась, — попробуй её остановить.
Глава двадцать первая. Считает…
Шевелёв расспросил Маринку о соседях Ивана Григорьевича по квартире. Оказалось, что их только двое: пожилой мужчина и его жена. Он работает в типографии, она — где-то сторожихой и по целым суткам дежурит.
Спросил о родственниках. Маринка вспомнила, как дворник сказал, что все в войну погибли.
— Выходит, присмотреть некому, — сказал Шевелёв. Он поручил Маринке купить консервов, колбасы, хлеба, масла и отнести Журавленко.
— Захочет отдать деньги — не ломайся, бери. Посмотришь, считает он или разбирает машину. И сразу домой.
Маринка вернулась с зажатыми в руке деньгами и доложила:
— Иван Григорьевич обрадовался, ну просто как маленький! Сказал: «Спасибо. Очень кстати. У меня ни крошки». Сказал: «Сосчитай, пожалуйста, сколько я должен». Я ни минуточки не ломалась и сосчитала. А он тоже, сидит и считает. Ой, сколько считает! И похудел, прямо как больной. И башня задвинута в самый-самый угол, — стенки ее поддерживают, чтоб не упала.
После Маринки зашёл к Журавленко Сергей Кудрявцев.
Чтобы скрыть разочарование и неловкость, он шутливо сказал, глядя на башню:
— Что ж ты нас подвела, железная красавица? Как былинка зашаталась и в обморок упала…
Журавленко внимательно на него посмотрел:
— Да, вот в какое вы включились дело. В чём ошибка, — ещё не знаю. Честно скажите: раздумали помогать?
Сергей Кудрявцев быстро прошёлся по комнате, в которой кое-что сделал уже своими руками и кое-что узнал. Он вспомнил, как дома сказал: «Брошу я это дело, Наташа!» — как Лёва закричал: «Нет!» — а она пожала плечами, но смотрела на него так, будто спрашивала: «А не пожалеешь? А совесть не загрызёт?» Потом вспомнил, как повернул его к себе и как посмотрел на него Михаил Шевелёв…
Теперь на него внимательно смотрел Журавленко и ждал честного ответа.
— Нет, не бросим, — ответил Сергей Кудрявцев. — Не на таковских напали!
Журавленко был уверен, что под «нетаковскими» Кудрявцев подразумевает себя и ребят.
Через два дня зашёл к Журавленко Михаил Шевелёв, увидел осунувшегося, измученного человека, а на столе — сотни исписанных цифрами листков.
Шевелёв сказал:
— Так нельзя.
Журавленко не ответил. Он молча пробежал глазами листок с непросохшими ещё чернилами, потом раскрыл толстую тетрадь. Он сравнил нижнюю цифру на этом листке с нижней цифрой на одной из страниц тетради. Цифра была одна и та же.
— И здесь верно! — услышал Шевелёв голос Журавленко, такой, словно уже не за что больше было уцепиться, словно с тем, что и здесь он не нашёл ошибки, кончилась последняя надежда.
— Так нельзя, — повторил Шевелёв.
Он стоял вполоборота к письменному столу и разглядывал книги на полках.
Но вот он подошёл к столу поближе и с хитрецой добавил:
— Толковые люди говорят: надо веселее и спокойнее.
— Это верно, — согласился Журавленко, не поняв намёка, не догадавшись, что его собственные слова совершили путешествие и возвращаются к нему.
— А самое правильное — дать проверить расчёт специалисту по этой части, — сказал Шевелёв. — Есть у вас на примете такой?
Журавленко долго молчал. Наконец он ответил:
— Я должен найти ошибку. А затем — дам. И вот кому: бате. Он передаст в надёжные руки.
— Жив, значит, ваш отец?
— Нет. Это мой бывший профессор. Студенты зовут его батей. Знаете, так моряки зовут своего капитана. Но только в одном случае: если любят и уважают.
— На флоте служили? — спросил Шевелёв.
— В последний год войны. Между школой и институтом.
— Успели всё-таки. А я думал, летами не вышли.
Журавленко сидел уже, повернувшись вместе со стулом к Шевелёву, но его снова, как током, притянуло к столу.
— Отдохните, — настойчиво посоветовал Шевелёв. — Не должны убивать человека ни бомба, ни работа.
Журавленко вдруг посмотрел на Шевелёва доверчиво и послушно. Ведь и взрослым иногда, особенно в трудные дни, очень хочется довериться и послушаться. Хочется, чтобы рядом был подходящий для этого человек.
И вот таким человеком оказался для Журавленко совсем недавний знакомый, не ровня по образованию — Михаил Шевелёв.
Можно было бы на этой странице разобраться, — почему именно он? Нет, не обязательно же договаривать вам всё до последней мысли, до последнего слова. Пора хотеть и уметь разбираться в таких вещах самостоятельно. Может быть, это важнейшее из всех наших умений. С ним реже будем, не разобравшись, поддакивать неправде.
И ещё есть одна причина.
Пока рассуждаешь, герои-то живут и действуют. Того и гляди, что-нибудь важное упустишь.
Вот за это время Журавленко уже сложил стопочкой свои листки. Глаза у него, как у раненого, — ни до чего он не докопался, не доискался; голова тяжёлая; в ней ещё догоняют друг друга формулы, цифры, — и всё правильно, всё абсолютно точно. А за цифрами видятся работающие части машины. И ни на секунду его не покидает, а сверлит всё глубже: «В чём же ошибка? Что я сделал не так?»
Но он встаёт и говорит не столько Шевелёву, сколько самому себе:
— Перерыв! Что лучше: партию в теннис или пойти в театр?
Журавленко поднимается на носки, чуть сгибает колени, покачивается, как на пружинах, и с прискорбием отмечает:
— От такого бдения даже ноги отказывают. Партии в теннис не выдержать. Значит, — театр.
— Тоже неплохо, — соглашается Шевелёв.
Он снял с гвоздя ракетку, какими играют в теннис не на столе, а на корте, в первый раз держит её в руке и говорит:
— Красиво сделана… Тонкая работа.
Журавленко вспоминает, что не сказал Шевелёву ни одного доброго слова, и рассердился на себя. Почему на самое лучшее, самое нужное он отвечает молчанием?!
— Да, — с опозданием ответил он Шевелёву, — это необходимо запомнить: не убивать — укреплять должна работа. Любая, — самая важная, самая срочная. Надо суметь жить так, чтобы она укрепляла. Да, вы правы.
— Ну, не буду мешать. Собирайтесь, — сказал Шевелёв.
Он повесил на место ракетку и тихо, не торопясь и не медля, ушёл.
Глава двадцать вторая. Разными глазами
Каждый день по дороге в школу и из школы Лёве хотелось вскарабкаться к знакомому окну и посмотреть, что делает Журавленко. После аварии — хотелось сильнее, чем когда бы то ни было. Но подглядывать в окно он больше не мог.
Когда Лёва ещё мало знал Журавленко, делать это ему было не так стыдно, а вот когда узнал его получше, когда понял, что Журавленко ему доверяет, — подглядывать стало невозможно. Это уже было всё равно что лгать.
Маринка каждый раз рвалась к окну, — Лёва не позволял. Он считал себя в ответе за каждый её поступок. Он хватал её за руку, оттаскивал или отталкивал, а она, конечно, сопротивлялась.
Дважды в день у дома Журавленко происходили лёгкие потасовки. Победителем неизменно оставался Лёва. Ни пересилить его у этого дома, ни перехитрить, ни переупрямить Маринке не удалось ни разу.
Вырываясь, она ему кричала, что это не его дело! Что он трусит, а она не трусит! И, вообще, почему это она должна всё делать, как Лёва? Она, мол, сама по себе!
— Пусти, говорят! — кричала Маринка. Но при всём при том она отлично знала, что без Лёвиной помощи ей не вскарабкаться на довольно высокий выступ стены, к тому же всего сантиметра в четыре шириной.
Лёва, не выпуская Маринкиной руки, говорил, что чем в окно подглядывать, уж лучше зайти.
А с чем зайти? Что сказать, чтобы человеку стало лучше? Этого они не знали. И не заходили. Да и Сергей Кудрявцев их строго-настрого предупредил:
— Теперь не суйтесь, не до вас.
На седьмой или на восьмой день после аварии, подходя к дому Журавленко, они увидели, что мимо его окна медленно прогуливается туда и обратно знакомая им женщина в короткой чёрной шубе, и с нею какая-то угодливая старушка, ежесекундно согласно кивавшая головой.
Женщина была почти в два раза выше и Маринки и Лёвы; ей не надо было никуда вскарабкиваться, для того чтобы посмотреть в окно.
Посмотрев разок и другой, она сказала довольным голосом и пронзительно громко, с явным расчётом на то, что услышит Журавленко:
— Небось, как припугнули в милиции, — так и притих!
Она ещё раз посмотрела в окно и почему-то с озабоченным, даже огорчённым, видом сказала заранее согласно закивавшей старушке:
— Сперва ведь сам не свой сидел и всё бумаги чёркал. А сейчас вроде бы даже весёлый. С чего бы это ему вдруг повеселеть?..
Как только Лёва и Маринка это услышали, их руки, со злостью тянувшие друг друга в разные стороны, сразу подобрели, стали согласными.
Минуты не прошло, а Журавленко уже услышал стук в окно и увидел прижатые к стеклу носы Маринки и Лёвы.
А Маринка и Лёва увидели, что Журавленко широко, приветливо развёл руки.
Двух мнений быть не могло, — он звал их к себе.
Глава двадцать третья. Про то, о чём Лёва с Маринкой слышат в первый раз
Журавленко отворил дверь, не дожидаясь звонка.
— Вот знал, что вы сегодня придёте, и хотел, чтобы пришли! Маринка и Лёва даже «здравствуйте» не сказали. Выглядели они глуповатыми от радости и от смущения. И у Журавленко улыбка словно разлилась от волос до тапочек. Не взрослые люди так улыбаются, а мальчишки.
— И почему только, с тех пор как я вырос, мне не приходилось дружить с ребятами? — сказал Журавленко. — Просто не понимаю!
В комнате у него было тесно. Башня лежала на полу, занимая почти всё свободное пространство между дверью и окном. Один из нижних её углов был разворочен — переплёты были разъединены.
Но Лёве она почему-то показалась уже выздоравливающей. Быть может, потому, что у Журавленко было такое хорошее настроение.
Всем троим пришлось перешагнуть через узкую верхушку башни, чтобы подойти к стульям и к столу.
На столе Лёва сразу заметил раскрытую толстую тетрадь с перечёркнутыми сверху донизу цифрами на обеих страницах.
У него невольно вырвалось:
— Столько было ошибок?
— Всё это — результат одной ошибки.
Маринка не могла допустить, чтобы только Лёва спрашивал и только ему одному Журавленко отвечал. Она быстро взглянула на зачёркнутые страницы и буквально перехватила второй Лёвин вопрос.
Она спросила:
— А вы уже решили, как сделать, чтобы было правильно?
— Решил. Это было сравнительно просто. А вот найти ошибку!.. Понимаете, я был уверен, что где-то пропустил нулёк. Где-то, скажем, вместо тысяч я учитывал сотни. Такие ошибки и у специалистов иногда проскакивают. Считаю, пересчитываю, — нет, всё правильно. Всё безукоризненно точно. В чём же тогда дело? Ищу… Так ищу, что, сидя за столом, чувствую каждый узел работающей модели. Будто она — это я. И в ней грехов не нахожу. Детали точно подогнаны, механизмы выверены. Что же делать? Снова начинаю всё пересчитывать — и снова всё верно!
Маринка, слушая, приподнимала снизу одним пальцем страницы толстой тетради, подглядывала, сколько там цифр, сколько формул, представляла себе, каково это всё пересчитывать, и от сочувствия шептала:
— Ой-ой-ой! Другой бы ещё не так похудел!
Лёва слушал, подперев голову кулаками, словно ей без поддержки и слушать было невмоготу. Ему казалось, что и он мучительно ищет ошибку. Он так объединился с Журавленко, что, в поисках выхода, крикнул:
— Счётную бы нам машину!
— Да, неплохо бы, — согласился с ним Журавленко. — Сосчитала бы она, конечно, быстрее, но найти ошибку не смогла бы.
Маринка торопила:
— Как же вы нашли? Ну, как?
Ей хотелось скорее узнать конец.
А Лёва просил:
— Только вы всё говорите! Без пропусков.
— Мне самому интересно проследить, как это шло до толчка к разгадке. Толчок был неожиданный, удивительный…
Журавленко помолчал, вспоминая день за днём.
— Так. Значит, я снова всё пересчитал и снова убедился, что всё верно. Голова уже отказывалась соображать. Уже выдохся. Но чем больше уставал, чем хуже соображал, тем лихорадочнее пытался хоть за что-нибудь уцепиться. Цеплялся за соломинки. А это, как всегда, оказывалось чепухой. Соломинки не держали, ломались. И вдруг…
Маринка удивилась: почему, сказав «и вдруг», Журавленко так хорошо на неё посмотрел?..
Да, он действительно, как-то особенно хорошо на неё глядя, потому что вспомнил, что она дочь Михаила Шевелёва, сказал:
— И вдруг ко мне зашёл знакомый. Совсем недавно впервые с ним встретились. Я едва поздоровался. Не смотрел на него, не поднимал головы от ненавистного мне уже расчёта, и в это время я услышал настойчивое:
«Так нельзя. Отдохните. Не должны убивать человека ни бомба, ни работа».