— Ой, дед, мы из Будаек тут ехали! — обрадовался Вася.
— Може, и не тут, — усомнился дед. — Четвертый класс, милок, везде одинаковый: темень, духота, не разберешь, где народ, а где скот. Ты посиди, я сбегаю билеты выправлю, и поедем мы с тобой в Нижний, как... особы царской фамилии.
— Садись, малый! — позвала Васю какая-то женщина. — Садись на мешок, не бойсь, не раздавишь.
Пароход дал первый гудок, а деда не было. Вася тревожно вглядывался в темный проход. «Ну, как дед опоздает?» И в это время увидел шарманщика.
— Дедушка, скорей, гудел ведь!
— А чего скорей-то? Вота билеты, — показал он Васе. — А вота тут... — Дед хитро прищурился и передал набитую торбу. — Ну-кось, доставай чего там есть, а я отдышусь покамест.
Тихонько ахая, Вася извлек торбы связку баранок, два калача, колбасу, огурчики и неизменную селедочку.
— Дед, а вино зачем? — сердито спросил он, увидя какую-то бутылку.
— Дурачок, не вино, напиток такой — ситро. Давай откупорю, кружку приготовь, а то убежит.
Вася изумленно смотрел на шипучую воду.
— Пей, пей скореича! — торопил дед. — Ну как, ай не вкусно?
После первого глотка Вася растерялся.
— Вкусная, только чего она колючая, язык обдирает?
Дед беззвучно смеялся.
— В этом самый смак. Пей, не бойся, язык целым будет.
Утолив жажду, шарманщики принялись закусывать.
— Ты много не ешь, — шепотом говорил дед. — Пища сытная, животом заболеть можно. Ты сперва маленько, чтобы кишки приобвыкли, а погодя еще закусим.
Наевшись, Вася разулся и улегся на полу, положив голову на теткин мешок. До чего хорошо ехать!.. Он нарочно пугал себя, что вот сейчас им надо вылезать с парохода и идти пешком. Ему сделалось еще веселее, и он с наслаждением растянулся во весь рост.
* * *
— Внучек, — позвал дед Егор. — Проснись, Жигулями едем!
Вася вышел на палубу. Жигулевский обрывистый берег, заросший густым лесом, насупился, словно угрюмый мужик на веселом пиру. А мимо него старинной плясовой походочкой, всплескивая, как платочком, вскипающими беляками, шла Волга.
— Бона утес! Бона! — загалдел какой-то мужичонка и, сдвинув на затылок шапку, махнул рукой, указывая на возвышающийся над лесом утес. — Тута Степан Тимофеевич думу думал. Про это и в песне поется: «Есть на Волге утес...»
На ясной голубизне неба замшелый сизо-лиловый утес был похож на грозовую тучу.
— Вот откудова волюшка народная пошла, — тихо проговорил кто-то.
Вася не понимал, что с ним делалось. Так бы и бросился вплавь к берегу. Взлетел бы на этот утес и закричал грозным голосом: «Эй! Люди!..» А дальше что? Не простые слова нужны — огненные. Как в песне...
И все пассажиры четвертого класса, и грузчики, что сидели там, у костра, и Васятка окружили бы его: «Веди нас на смертный бой, на великую битву!..» Играют трубачи! Бьют барабаны! Полощутся знамена! И летит впереди войска на карем боевом коне он, Вася Чапаев! Урра-а! Бегут враги...
Вася подумал, какие они из себя — враги, и вдруг нечаянно представил, как черноусый с золотыми эполетами лезет со страху на карачках в кусты, а Вася его шашкой плашмя, да по заду! Стало смешно, и все пропало. Утес, оставшийся позади, как будто стал заваливаться набок. Вот и совсем не видать.
Вернувшись, Вася попал в самый разгар оживленного разговора.
— Тогда всенародно оттяпает палач башку — и весь разговор! — глубокомысленно высказался пожилой мужик.
— А таперича? Все одно вешают, только втихомолку, чтобы народишко не знал. А чем хрен редьки слаще? — встрял в разговор мужик в лохматой шапке.
— Опять же тюрьмов по всей Расеи понастроили, знать, уж не пустые стоят!
— А ты откеда знаешь, пустые они али полные? — ехидно спросила молодая бабенка в красной юбке и зеленой кофте с золотыми пуговичками.
Мужик взъерепенился:
— Я-то, благодарю бога, не сиживал, а Михалка наш деревенский, изба евонная супротив колодца, восемь месяцев томился. Пришел домой в чем душа держится и в тишину помешанный. Голосом не говорил, все шептался... Говорил, бьют там почем зря. Не более полгода прожил — помер. Перед смертью ребят благословлял — и все шепотом.
— Пускай не шкодят противу царя, не будут в тюрьме сидеть! — огрызнулась бабенка. Мужики досадливо крякнули и промолчали.
— Золотые слова у тебя, молодка! — усмехнулся дед Егор. — С такими речами только в первом классе ездить!
— Го-го-го! — загрохотали мужики. Бабенка обозлилась и, покраснев как рак, силилась перекричать мужицкий гогот.
— А что? Захотела бы и поехала! — Она размахивала кулаками перед дедом. — Ты меня тогда подкусишь, когда у тебя зубы новые вырастут!
Высокий мужик поднялся и сгреб молодку за зеленую кофту.
— Слышь-ка, сорока — птица райская, не верти хвостом, а то ощиплю
Бабенка испугалась, пошла в свой угол и, заголосив, упала на свои мешки.
— Так тебе и надо. Не лезь в мужчинский разговор, бесстыжая! — сказала ей соседка. — Реви, не жалко. Поболе поплачешь, помене потеть будешь.
СМЕРТЬ ДЕДА ЕГОРА
Еще самого города не было видно, а уж в небо поднялись золоченые кресты колоколен. Колокольни выплывали одна за другой, как будто все церкви Нижнего двинулись навстречу крестным ходом. Только когда пароход обогнул излучину, во всей красе показался город-купец — Нижний Новгород.
— Пойдем прямиком на судоверфь, оттуда по дворам, — предложил дед.
Улица, спускающаяся к верфи, была застроена длинными добротными лабазами и складами. Несмотря на будний день, на всех дверях висели тяжелые, как пудовые гири, замки.
— Праздник, что ли, какой? — недоумевал дед, оглядывая пустынную дорогу, по которой степенно прохаживались голуби.
— Дед, шумит что-то, слышишь?
Вытянув шею, дед Егор прислушался. Шум нарастал, уже можно было различить отдельные выкрики.
— Вроде народ бушует... — недоверчиво и взволнованно проговорил шарманщик, и в единственном глазу его вспыхнула радость.
Свернув за угол, они лицом к лицу встретились с толпой рабочих. Судоверфь выплескивала все новые и новые группы людей, которые, подбегая, присоединялись к подымающейся в гору толпе. Так говорливые весенние Ручьи вливаются в бурную рокочущую реку.
Вася смотрел на идущих. У одних было деловое сосредоточенное выражение лица. Другие, изумленно подняв брови, смотрели вперед широко открытыми глазами. У иных из-под угрюмо сдвинутых бровей сторожко блестел хмурый взгляд, а рот растягивался дерзкой улыбкой. Над толпой колыхался многоголосый говор.
— Куда вы, сынки?
— Не кудыкай, дед! — недовольно оборвал кто-то.
— Не бойсь, не на разбой идам!
— С хозяевами побалакать захотелось! — прогудел смешливый бас.
— Дед, сыпь к нам!
— Пойдем, Вась, с народом! — засуетился дед и, вскинув шарманку, шагнул на мостовую. Вася последовал за ним, но быстро идущая толпа разъединила их.
— Го-го-го, братцы, мы теперича с музыкой пойдем!
— «Разлуку» хозяевам сыграем!
Вася видел, как деда Егора хлопали по плечу, а он восторженно кричал:
— С вами, сынки, с вами! Одна дорога!
Васе казалось, что он попал в стремнину, которая несет его, не давая возможности остановиться. Ему стало и весело и боязно.
— Дяденька, — опросил он высокого рабочего в черной косоворотке, — это чего делается? Куда идут?
— Бастуем, парень! Понимаешь?
— Нет...
— Ну как тебе рассказать? Хотим заставить хозяев платить нам сколько положено. А то они богатеют, дуются, а рабочий человек на хлеб заработать не может, ребятишки голодом сидят! Понял теперь?
Вася кивнул головой. «Еще бы не понял», — подумал он. Значит, и тут хозяева вроде колдуна Залогина да жирного Цепунина.
— Я знаю, они жулики, хозяева-то! Пауки!
Рабочий внимательно смотрел на Васю:
— Смотри-ка, ты, видать, тертый калач? Знаешь что почем!
— Конечно, знаю, два года у купцов работал, — нахмурился Вася. — И я с вами бастовать пойду!
— Давай, давай! Учись. Пригодится в жизни!
Никто не бежал, но бурное, стремящееся вперед движение захлестнуло Васю. Теперь, когда он знал, куда идет народ, Вася боялся только одного — отстать, остаться в стороне. И вдруг с полного хода налетел на передних. На него навалились задние. Толпа останавливалась рывками.
— Чего там? — кричали сзади. — Чего встали?
— Конная, братцы! — крикнули из передних рядов. — Конную на нас выслали!
В наступившей тишине отчетливо слышалось цоканье копыт. Из-за поворота показался разъезд конной полиции. Лошади шли шагом.
— Чего уставились? Конную впервой увидели? — вырвался из толпы высокий рабочий, с которым говорил Вася. — Пошли!
— Пошли... пошли... пошли... — многократным эхом отозвались люди, и толпа сдвинулась с места.
Один из полицейских выехал вперед и поднял руку:
— Стой! Назад! Расходись!
— По-богатому командуете, ваше благородие! — узнал Вася надтреснутый голос деда Егора. — Эдак мы с панталыку сбиться можем!
— Гыр-р-р-р... — прокатился рокочущий смех.
— Молчать! — гаркнул пристав. — Назад!
— Назад только раки ходят! — дерзко крикнул молодой голос.
Горяча коней, полиция ринулась навстречу и врезалась в народ. Ошеломленная неожиданным нападением, толпа попятилась. Конная теснила людей, назад к судоверфи.
— О-о-о-у... — взвился чей-то удивленный крик и потонул в негодующем реве.
— Людей давить?!
— На безоружных, псарня бешеная?
— Сволочи, фараоны проклятые!
Толпа забурлила, вспенивая белые от гнева лица, и, словно прорвав плотину, неудержимая, неистовая, грохочущая хлынула на полицейских.
Васю обдало запахом горячего конского пота. Над ним нависли две сверкающие подковы. Лошадь дыбилась, не решаясь наступить на человека.
— Зверь! На мальчонку?! — хрипло крикнул кто-то рядом, и сильная рука отшвырнула Васю в сторону.
— Сымай пса! Отъездился!
Дико закричав, полицейский взмахнул шашкой, но рабочие стащили его с лошади.
Разнобойное течение толпы поворачивало Васю, оттаскивало назад, толкало, стискивало, мяло, но он упорно пробирался к тому месту, откуда в последний раз донесся голос деда Егора. Выбравшись на тротуар, Вася забежал вперед и сразу увидел его. Полиция оттеснила людей далеко назад, и шарманщик одиноко лежал на пустой мостовой.
— Дедушка! — кинулся Вася. — Дедушка, ты чего? Шибко убился, да?
Шарманщик лежал, неудобно перегнувшись спиной через искалеченный остов шарманки, и загораживал локтем запрокинутое лицо. От Васиного прикосновения рука шарманщика откинулась. По мертвому лицу, наискось от виска, протянулся вздутый багровый след нагайки.
— Помер... — испугался Вася и тут же сурово поправил сам себя: — Не помер, а убили. У-би-ли... У-у-у-у... — тихонько заскулил он и что есть силы прижал ко рту кулак.
Сзади Васи в один протяжный гул слились выкрики, ругательства и гневное дыхание толпы. И вдруг мощный, негодующий вой заглушил все.
— Ага-а-а-а-а-а... — угрожающе взревел гудок судоверфи. — Сюда-а-а-а-а-а...
И откуда-то издалека, со всех окраин отозвались другие гудки:
— Слышу-у-у-у-у... Иду-у-у-у-у-у... И-и-и мы-ы-ы-ы-ы-ы-ы.
— Всеобщая... Всеобщая... — доплеснуло до Васи кипящее слово.
— Держись, братья! — В полицейских летели камни.
— Дед, я пойду, — по привычке сказал Вася и, подняв булыжник, бросился в толпу. Тяжелый камень тянул руку книзу. «Эх, не добросить мне! Ну да, не добросить, не добросить...» — стучало в голове. Около него, обламывая ногти, какой-то рабочий выдирал из мостовой булыжник. Вспыхнув от захлестнувшей злобы на свое бессилие, Вася сунул свой булыжник рабочему:
— Дядя, на, бей! — и, ползая под ногами, стал собирать камни в подол рубахи.
— Нате, вот камни! Мне не докинуть, а вы бейте. До смерти их бейте!
— Еще подавай! — приказывали рабочие, расхватывая булыжники. — Давай!
И снова Вася нырял вниз, жадно выворачивая холодные тяжелые камни.
— Нате, нате, нате!
Под градом камней полицейские, прижимая головы к конским шеям, пробились сквозь толпу и пришпорили лошадей.
— Нате камни, — поднялся Вася,
— Всё, малец! Больше не надо.
Их несли впереди — деда Егора и еще двух рабочих. А за ними с непокрытыми головами, медленно передвигая ноги, шли рабочие судоверфи. На тротуарах останавливались прохожие. Многие, увидев убитых, снимали шапки и присоединялись к процессии, шепотом спрашивая: «Что случилось?»
Кто-то запел незнакомую Васе песню:
Вихри враждебные веют над нами...
Народ подхватил:
Грозные силы нас тяжко гнетут!
Седая голова деда Егора покачивалась с боку на бок, рот был открыт, и Васе казалось, что дед поет вместе со всеми...
Сидя на корме парохода и глядя в мутные от тумана очертания берегов, Вася старался припомнить, что было потом.
...Их несли впереди, а за ними медленно шли люди. Шли, шли, шли. Высокий рабочий в черной косоворотке спрашивал Васю, где он живет. А когда узнал, что Вася живет в Балакове, а дед Егор нигде не живет, сказал кому-то: «Я отведу мальчонку и вернусь». И повел Васю к себе домой. Там была такая хорошая тетка, Немножко похожая на Анисью. Она накормила Васю и велела лечь отдохнуть.
Когда он проснулся, было уже утро. Тетка Нюша отвела Васю на пристань и посадила на пароход...
Кажется, все. Но Вася чувствует, что он забыл что-то очень важное, самое нужное... Будто он там, среди народа, понял то, о чем недоговаривал брат Андрей. Очень ясно, хорошо понял, а вот теперь накрепко забыл...
Пароход пришел в Балаково поздним вечером. Сходя на пристань, Вася неожиданно для себя решил никому ничего не рассказывать, кроме Андрюши.
СВИЛЕВАТАЯ ДРЕВЕСИНА
Бледно-серое небо скупо моросило дождем. Слепой свет керосиновых фонарей расплывался по лужам бликами, похожими на масляные пятна.
Чтобы сократить дорогу, Вася пошел напрямик через овраг. Мокрая, скользкая тропинка проползала меж знакомых кустов, извивалась и кружила около толстых дуплистых ветел.
Разбитые лапти, чавкая, всасывали холодную жидкую грязь, но Вася не замечал этого. Не замечал он и того, что продрог до костей.
Вот и мостик, и навстречу Васе ласково светились окошки родного дома. Вася пустился бегом. Все пережитое: тоска, одиночество остались за спиной, где-то в хлюпающей грязи Лягушевского оврага. Замирая от радости, Вася открыл дверь.
— Васенька! — кинулась к нему мать. — Вернулся, Васенька! Мокрехонек...
— Пришел! Братец пришел! — заплясал Гришанька.
— На-ка сухонькое, переоденься, — металась Катерина Семеновна. — И переобуйся скорей! — Она скинула с ног свои опорки и поставила их перед Васей.
Иван Степанович сидел за столом и, пряча улыбку в густой бороде, молча разглядывал сына.
— Тятя, здравствуй!
— Здорово, здорово! Ну, повидал белый свет? Поди, немало заработал, напел? Завтра, чать, корову покупать пойдем?
— Иван Степанович, к чему это ты? — остановила мать.
— А к тому, что человек не птица — летать да крошки собирать. Человеку руки дадены, а для чего? Для работы.
— Ты же сам меня отпустил, тять!
— Для того и пустил, чтобы ты своими глазами увидел, какая она жизнь, на что похожа... Теперь что делать думаешь?
— С тобой работать буду. Плотничать.
Иван Степанович подошел к Васе и похлопал его по спине. Широкая жесткая ладонь ощутила выпирающие от худобы лопатки.
— Э-э, брат, ты и впрямь птицей стал, какие крылья отрастил!
— А я как знала, что ты придешь, — приговаривала мать, собирая на стол. — Кокурки нынче напекла на постном масле. Ну, садись ужинать.
Васю не надо было уговаривать. Поджаристые сочные кокурки сами просились в рот.
Иван Степанович искоса взглядывал на синеватые губы Васи, на худую длинную шею и добродушно посмеивался: