— Ешь, отъедайся, шарманщик!
Мать забеспокоилась:
— Чегой-то мнится, недосолила я, а?
— Не, в самый раз, — промычал Вася.
— Пока тебе мнится, мы все приедим, — пошутил отец. — Знатные кокурки! Не жуй, не глотай, только брови подымай!
Гришанька завертел перед Васей двумя слипшимися кокурками и запел:
— Вот кокурка у кокурки на закокурках сидит!
— Что за песни? — прикрикнул отец. —Ай забыл, что за столом сидишь?
Гришанька шлепнул себя ладошкой по губам:
— Тять, не буду.
— Ешь, ешь, Васенька. Чего смотришь?
— А Андрюше?
— Андрея забрили, — коротко ответил отец.
— Два месяца как ушел, — вздохнула мать.
Этого Вася не ожидал... Андрюши нет. А как он мечтал о встрече с братом! Кому же теперь он расскажет все, о чем думал во время своего странствия? Андрюша помог бы ему разобраться в непонятном и злом устройстве жизни.
Гришанька заегозил на табуретке, стараясь придвинуться поближе к брату.
— Ой, Вася, знаешь, как они гулевали, новобранцы-то? По улице шли с песнями. «Последний нонешний денечек» пели... А мамки соберутся в кучу и плачут. И наша мамка плакала.
— А как же, — всхлипнула Катерина Семеновна и торопливо вытерла фартуком глаза.
— Забрили... Забрили, — словно про себя повторил Иван Степанович.
— Теперь, Василий, ты старшой стал. Нам с тобой и семью кормить. Опять твой Егор Васильевич сиротой останется.
— А где он, дед Егор-то? — спохватилась мать. — Ты, что ль, один пришел?
— Я на пароходе приехал. Один. Дед Егор в Нижнем остался... убитый...
— Убитый? Кто ж его? — воскликнул Иван Степанович.
— Конная... И еще двоих задавили.
Мать побелела:
— Господи помилуй! Да с чего же?
— Ни с чего не бывает ничего, — перебил Иван Степанович. — Бунтовали, наверно?
— И не бунтовали, смирные все были. Забастовку делали.
— Да вас-то с дедом на кой ляд туда занесло?
— Мы играть пришли на судоверфь. Глядим, там народищу — тьма. Все кричат и куда-то идти собираются. А конная прямо на нас...
— А ты где был, когда конная наехала? Где был, отвечай! — У матери затряслись губы.
— Да с дедом и был. Только он маленько вперед забежал... Да чего ты, мам?
— Все вы такие настырные растете! Тебе наплевать на мать-то, на родительницу! Ну чего б я стала делать, ежели б тебя убили, а? — Катерину Семеновну била лихорадка.
Вася удивился. Он только сейчас понял, что действительно ведь и его могли задавить. Очень даже просто... Но вместо страха вдруг почувствовал гордость: «А ведь не испугался я тогда! Наверно, я храбрый?»
— Мама, ты не ругайся. Не убили же!
— Не убили! — кричала мать. — Счастье твое, что не убили! А этот старый дурак, царство ему небесное, ошалел, что ли, на конную кидаться? Господи, и как не хотела я тебя отпускать... Сердце чуяло.
Катерина Семеновна опустилась на скамейку и заплакала.
— Такого безвредного, хорошего старичка лошадями затоптали. Чего творится на свете...
— Чего творится, — крякнул Иван Степанович. — Оголтел народ, сам на рожон лезет!
Вася хотел возразить, что никто не лез ни на какой рожон, но томительная усталость сковала все тело. Что-то защекотало лицо. «Тятькина борода», — узнал Вася к, как в раннем детстве, обхватил отца за шею.
Доверчивая ласка обескуражила Ивана Степановича. Подхватив мальчика, он бережно отнес его на печку и, смутись своей нечаянной нежности, сурово насупился.
— Так-то лучше, а то будет за столом храпака задавать. Шарманщик.
На другой день, в воскресенье, Вася собрался к Новиковым.
— Васька-а?! Ты это? — заорал Васята, кидаясь к нему на шею. — Ты, значит, приехал?
— Не, не приехал, — ответил Вася и ткнул дружка кулаком в живот.
— Ой, дурак я, чего спрашиваю! — закатился Васята. — Вот он — ты! Здорово! Ты насовсем или как?
— Насовсем.
— Во хорошо, — завертелся Васята и вдруг напустил на себя важность. — Со мной работать будешь? Я тебя, как это, ре-ко-мен-дирую Кузьме Алексеевичу. Знаешь Зудина Кузьму Алексеевича? Ну, дом у них на Христорождественской, шатровый. Ворота тесовые, зеленые... Знаешь теперь?
— Знаю, столяр он.
— Во-во! А я у него в учениках. Ему еще одного надо. Пойдешь?
— Я бы пошел, только тятьку надо спросить.
— Эх, опять бы мы на работу вместе ходили, — размечтался Васята. — Он хороший, Кузьма Алексеевич. Никогда не кричит, не ругается... И Наташа хорошая.
— А кто Наташа-то?
— Дочка его, — улыбнулся Васята. — Косички вот такие маленькие, и в них бантики. Там хорошо, не то что у Цепунина.
— Да, цепунинский трактир век не забуду! — потемнели у Васи глаза.
— Вась, чего расскажу-то! Цепунин после нас нанял себе такого же мальчишку, сироту, Митрохой звали... Вот один раз гляжу: у трактира народ галдит, ну и я туда. А Митроха сидит и ревет во все горло, глаза трет, а у него по всей морде горчица! Купец один его горчицей заляпал, для смеху, говорят. А ночью Митроха в трактире все окна побил и убег! Искал его Цепунин, не нашел. Кто говорит, Митроха на барже уехал, а кто, — Вася понизил голос, — утопился!.. Нос у него кирпатый был и в веснушках. Глазами все моргал; его моргуном и дразнили. А мне его жалко...
Мальчики замолчали, вспоминая пьяные окрики загулявших купчиков, придирки, подзатыльники, горластую трубу граммофона, в которой мужчинским голосом цельный день пела какая-то баба.
— Доставалось нам... — тряхнул Вася головой.
— Ежели бы мы не ушли оттуда, то, как пить дать, тоже утопились бы! — убежденно сказал Васята.
— Ну уж дудки! — с ненавистью возразил Вася. — Ежели из-за таких цепуниных всем топиться, то и народу не останется. А Митроха этот, видать, молодец! Уехал он, а не утопился! Такой не утопится!
Иван Степанович сам повел Васю к Зудину. Мастерская находилась возле дома во дворе. Светлая и просторная, она сразу понравилась Васе. Посередине стояли два токарных станка. Вдоль стены тянулся длинный верстак, около которого пышной грудой лежала кудрявая стружка.
Васята в мешковинном фартуке крыл морилкой небольшой круглый столик на фасонных ножках. От широкой улыбки приятеля Васе стало совсем хорошо.
— Ты, Кузьма Алексеевич, построже с ним. В случае чего и подзатыльник. Без этого в ученье нельзя! При нем говорю, — Иван Степанович положил руку на Васино плечо.
— Полно, Иван Степанович, — отмахнулся Зудин. — Не люблю я рукоприкладства. Коли работа человеку по сердцу пришлась, он и без битья до всего дойдет. А колотушки уменья не прибавляют, нет!
Так Вася стал учеником столяра. Кузьма Алексеевич спокойно, без окриков объяснял мальчикам их работу.
— У всякого дерева свой характер, — говорил он, — и надо его узнать. Вот доски все одинаковые, да?
— Да, — подтверждали ребята.
— А вы приглядитесь как следует...
— Узор на них разный, — догадался Вася.
— Не узор, это называется строение слоев древесины. Вот смотрите, видите, какая ровненькая? Полосочками прямыми разрисована. Она так и называется — прямослойная. А эта волной пошла — косослойная. Теперь смотрите: вон как накручено.
— Будто клубок ниток растеребили, — сравнил Васята.
— Похоже, — согласился Кузьма Алексеевич. — Ее и зовут свилеватой, работать ее трудно, упрямая!
Ребята засмеялись:
— Вы про нее говорите, как про живую!
— А разве дерево мертвое? Оно тоже живое. Растет, питается.
Кузьма Алексеевич порылся в обрезках и поставил перед мальчиками несколько чурок.
Сколько раз доводилось ребятам видеть дрова, но им и в голову не приходило, что, глядя на спил, можно узнать, сколько лет росло дерево и как ему жилось — хорошо или трудно. Об этом рассказывали волнистые годичные кольца.
Свилеватая древесина говорила о том, что деревцу приходилось всячески приспосабливаться: расти то в одну сторону, то в другую, чтобы выбраться из тени, которую бросали на него соседние большие деревья, и дотянуться до солнечного света.
Узнали ребята, что высокие, прямые, как свечи, сосны называются корабельным, или мачтовым, лесом. Их судьба широкая, гордая — выдерживать натиск разбушевавшихся волн.
Несложная работа, которую Кузьма Алексеевич поручал ученикам, стала увлекательной, как рассказ.
Столяр брал заказы только на богатую мебель. И когда в мастерской красовался солидный буфет с дверцами, украшенными замечательной резьбой, или раскладной ломберный столик на легких фигурных ножках, или тяжелый дубовый письменный стол с витыми колонками по углам, ребята вырастали в собственных глазах.
Еще бы: ведь в этих красивых вещах была немалая доля и их труда!
— Не получается? — тревожился Кузьма Алексеевич, заметив хмурое настроение ученика.
— Не получается, — горько вздыхал тот.
— А ты развеселись, и сразу получится, — убежденно советовал Кузьма Алексеевич. — Всякая работа шутку любит. Легкость ей нужна. А ежели сопеть да кряхтеть, так у тебя вместо вещи опять чурбак выйдет.
Вася заметил, что когда в мастерскую прибегала Наташа, Васята расцветал. Наташа нежно называла Васяту — Васечка.
— Васечка, — умильно склонив головку, щебетала Наташа, — Васечка, мне очень надо кукле новую кроватку. Она уже выросла из старой.
Васята метался по мастерской, выискивая в обрезках подходящий материал, и они подолгу обсуждали, какие должны быть ножки у кровати, какая спинка. А Вася удивлялся, как можно всерьез разговаривать о такой ерунде. И никак не мог понять, как можно ходить в школу, а дома забавляться с куклами. Да и в Наташе он не находил ничего особенного: обыкновенная девчонка, только одежда на ней хорошая. Если Еньку так одеть, и Енька хорошая будет.
— Васечка! — влетела в мастерскую Наташа, — Снегу много, давай на дворе сделаем горку?
Васята взглянул на Кузьму Алексеевича.
— Ну, если ей так горка занадобилась — теперь не отстанет. Отпущу вас сегодня пораньше — мастерите горку.
Вася пошел помогать другу. Они с Васятой накатывали большие снежные шары и, пыхтя, громоздили их один на другой. Наташа с маленькой лопаточкой суетилась больше всех, но толку от нее было мало.
На помощь вышел сам Кузьма Алексеевич. Два вечера трудились над горкой, и она получилась на славу.
Теперь к концу дня Наташа с саночками уже дожидалась, когда мальчики выйдут из мастерской, и, схватив их за руки, тащила кататься.
Васята был счастлив. Он забывал про то, что надо идти домой, что пора ужинать, забывал все на свете, когда, усаживаясь в санки позади Наташи, видел перед собой две рыженькие косички, торчащие из-под пуховой шапочки.
А Васю тянуло в Сиротскую слободу, на большую гору. Там были свои ребята и девчонки, и с ними было куда веселее, чем с Наташей. Боясь обидеть Васяту, он скрепя сердце катался на этой чепуховой горке. Наконец он не выдержал:
— Васята, а что если я пойду на большую гору сегодня?
Васята в это время вместе с Наташей садился в санки.
— Ступай! А мы тут покатаемся! — махнул он рукой.
Вася обрадовался, что друг отпустил его, и с легким сердцем стал убегать после работы на большую гору.
Особенно весело бывало Васе, когда в кучке ребят он слышал смех Насти. Изо всех девчонок она одна каталась по-мальчишески — лицом вперед. И никогда не визжала. Широко открыв синие глаза и плотно сжав губы, она стремглав слетала с самой отвесной стороны горы, там, где катались только мальчишки.
Настя была круглая сирота. Ее годовалой девочкой забрал к себе Яшка-цыган.
Тринадцать лет тому назад в одном из ночлежных домов Самары скрестились дороги двух обездоленных людей. Яшка-цыган, схоронив любимую жену — красавицу Настю, — ушел из хора, где работал, и заливал свое горе вином в компании потерявших человеческий облик оборванцев. Поздним вечером, в осеннюю мокропогодицу, в дверях ночлежки появилась молодая женщина из благородных с ребенком на руках. Она еле держалась на ногах. Огромные глаза незнакомки на мгновение остановились на пропитых рожах ночлежников и испуганно взмахнули ресницами. Яшке показалось, что большие синие бабочки залетели в вонючую ночлежку. В ту ночь Яшка заснул с твердым намерением завтра подойти к незнакомке и, если это будет в его силах, помочь ей.
Наутро в женской половине ночлежки поднялся плач. Новая постоялка лежала мертвая, а в окоченевших руках ее сладко спал ребенок. Вызванная хозяином ночлежки полиция не нашла у покойной никаких документов. Пристав велел городовому отнести девочку в приют.
Яшка сам не знал, как это случилось. Он вырвал плачущего ребенка из рук городового и, горячась, путая цыганские и русские слова, заявил, что берет девочку себе. Полиции, видимо, было совершенно безразлично куда бы ни деть ребенка, поэтому Яшке никто не стал возражать.
Цыган назвал девочку Настей и скоро перебрался со своей богоданной дочкой в Балаково. Сердце его расцвело. Соседи слышали, как по вечерам он пел цыганские надрывные песни, и знали — Яшка укачивает дочку. Иногда хибарка ходуном ходила от огневой пляски, и соседи липли к маленьким окошкам поглазеть, как цыган перед дочкой выкомаривает.
Зарабатывал Яшка чем придется. Лудил самовары. Паял медную посуду. Ремонтировал и настраивал гитары, балалайки и даже чинил часы. А главное, все, за что бы он ни брался, он выполнял добросовестно.
Цыганское воспитание сказалось. Не было в Балакове девчонки более отчаянной, чем Настя. Мальчишкам она ни в чем не уступала, а с подругами делала все, что могло взбрести в ее голову. Доводила до слез своими насмешками или очаровывала ласковыми словами.
— Ты, Настька, наверно, колдунья? — спрашивали ее девочки.
— Ага! Я ведьма! Я по ночам в трубу вылетаю и на болоте с чертями пляшу, вот так!
Настя быстро выдергивала из косы ленту, распускала волосы и принималась отплясывать какой-то дикий танец, гортанно выкрикивая непонятные цыганские слова. Девочки с визгом разбегались, а озорница, помирая со смеху, валилась на землю.
Но при Васе Настя смущалась, и они почти никогда не разговаривали.
Однажды Вася притащил на гору новую ледяную скамейку[1]. Он гордился, что она была самой высокой из всех, но тем не менее основательно струхнул, когда первый раз летел на ней с горы. Но все сошло благополучно. Лопаясь от гордости, он предложил ребятам покататься. Ребята замялись.
— Дай я прокачусь! — подскочила Настя.
Вася испугался: упадет, разобьется.
— Нос не дорос! — грубо сказал он. — Не девчачье дело на таких скамейках кататься!
— Не дашь? Не дашь? — разозлилась Настя.
— Отстань! Сказал не дам — и не дам!
Вася не успел опомниться, как Настя, схватив ком снега, натерла ему лицо и затолкала снежок за воротник. Вася съежился от холодных струек, побежавших по телу, а Настя, воспользовавшись его замешательством, в одно мгновение шлепнулась животом на скамейку и, лихо заорав: «Гей, гей!» — полетела с горы. Только снежная пыль закрутилась.
Вне себя от злости Вася пошел домой, даже не взглянув, как съехала Настя. Уже около дома на него напала тревога:
«Цела ли бешеная? Может, руки-ноги поломала? Ну никто не виноват, сама полезла! И зачем я эту скамейку приволок!»
ЛЕДОВОЕ ПОБОИЩЕ
На другой день после работы ребята решили пойти на Лягушевское озеро играть в чушки. Больше всех радовался Санька: он слыл мастером этой игры. За то время, что Вася его не видел, Санька очень изменился. Лицо стало нездоровым, землистым, и поэтому мальчик казался старше остальных ребят. Даже мороз не смог разрумянить впалые щеки. Всю дорогу до озера Санька ежился, стараясь поглубже запрятать в карманы длинные большие руки.
Затем на озере его словно подменили. Чуть прищурившись, он уверенным взмахом бросал биту, подшибал чушку и стремительно мчался следом за битой, ловко увертываясь от преследователей.
По правилам игры выигравший мог прокатиться на загорбице у проигравшего, и Санька катался беспощадно, от всей души заливаясь глуховатым смехом.