Эрика, не глядя на него, пускала тонкие колечки дыма.
— Павел, — вдруг сказала она. — Ты вот вчера сказал… Что человек в какой-то мере кузнец своей судьбы. Ты в это веришь?
— Верю.
— Но это же чепуха. Ведь в таком случае все были бы счастливы. Каждый по собственному разумению устраивал бы себе жизнь, разве нет?
— До каких-то границ.
— Ну подумай сам: как могла я предотвратить их развод, сделать так, чтоб она не стала такой… ну такой, как есть; чтобы баба Толя не умерла…
— Этого не надо понимать так дословно, Эрика. Еще не родился такой человек, который мог бы предотвращать смерть или воскрешать любовь. Я ведь не о том.
— А о чем же?
— Об изменениях в самом себе, которые влекут за собой новую жизненную позицию. Знаешь, как было со мной? Стал вдруг хватать пару за парой. Чуял, что второй год мне обеспечен, но было как-то все равно. И вот однажды проснулся я ночью в ярости. И сказал себе: «Дудки, не бывать тому, хоть бы мир вверх дном перевернулся. Терять год жизни? Ну уж нет! Выкарабкаюсь любой ценой!» Что там говорить… Вкалывал как проклятый. Засыпал и скова вкалывал. Ну и выкарабкался. Перешел в следующий класс.
Эрика задумчиво накручивала волосы на пальцы.
— В этом весь секрет. Тебе хотелось. Не безразлично было. А мне абсолютно безразлично. Ничего не хочется. А почему — не знаю. Почему?
И, не дождавшись ответа, Эрика вскочила вдруг с кушетки и вышла. Когда она затворяла дверь, с постели спорхнула страничка. Павел поднял ее. Это были черновые наброски стихотворения, окончательный вариант которого, начисто переписанный внизу страницы, звучал так:
Воздух удушливой массой
На грудь мою навалился
Тяжестью лет, месяцев, дней, часов, слез,
Отчужденности, пустоты, отсутствия воздуха,
Оставив мне только туннель, в дальнем конце которого
не видно НИЧЕГО.
«Ничего» написано было большими буквами, втрое больше остальных.
* * *
Разбудил его внезапный шум. Словно что-то грохнулось на пол. Он подошел к двери, приоткрыл ее и увидел, что в кухне горит свет. Было три часа ночи. Сузанна, вероятно, сказала правду: Эрика ела по ночам. У него было искушение «накрыть» ее на этом занятии, однако рассудок твердил, что она рассердится и все снова пойдет прахом. Чудной, однако, обычай. В чем, интересно, дело? Вряд ли она и вправду чувствует голод по ночам. Может, некая демонстрация своей отъединенности, несогласия с общепринятыми нормами? После минутной тишины он услышал, как открылся и закрылся холодильник, засвистел чайник. Павел не выдержал: сунув ноги в домашние туфли, пошел на кухню.
— Приветствую тебя, — сказал он совершенно серьезно.
— Это что еще за слежка?
— Слежка? Просто я услышал, что ты готовишь чай, и мне захотелось есть. Перекусить чего-нибудь найдется?
— Поищи. — Тон был резкий, встреча явно не доставила Эрике удовольствия.
— Не угостишь меня?
— Ты здесь больше дома, чем я. Если б она сейчас встала, то меня погнала бы спать, а перед тобой распушила бы павлиний хвост гостеприимства.
Павел не поддержал тему. Но спустя минуту, набив рот хлебом, сказал:
— Я, знаешь, постоянно голоден, мог бы есть двадцать четыре часа в сутки. А ты очень мало ешь.
— Днем у меня нет аппетита.
— Косули, кажется, едят только по ночам.
— Косули. Тоже мне нашел сравнение. Впрочем… Я ни в чем не похожа на других людей, почему же в этом должна быть похожа?
Павла поразило, что она точь-в-точь повторила фразу, которую вчера сказала о ней Сузанна: «Она ни в чем не похожа на других людей». Неужели Эрика приноравливается к мнению матери о ней?
— А может, не хочешь быть похожей? — сказал он, зная, что разозлит ее этими словами.
Она ничего не ответила, но, быстро допив свое молоко, направилась к дверям.
— Выходит, нечаянно спугнул тебя?
— Никто ниоткуда меня не спугивал. Просто спать хочу!
И она вышла своим тяжелым шагом. Злясь на себя, Павел допивал чай. Вечно что-то его подзуживает. Опять переборщил. Точно. Чертова мимоза, с ней осторожно надо, чуть что — обида.
* * *
Павел сошел в садик, где Кика демонстративно приветствовала его, предлагая поочередно то одну, то другую лапу. «А Лялюсь как пальма», — вдруг вспомнилась Павлу фраза, провозглашенная пьяницей, хлебнувшим пива. И незабываемый ответ его товарища: «Как пальма или как собачья лапа». Очень интересно, каков в самом деле был этот Лялюсь? Павел играл с Кикой, довольный тем, что может наконец без опаски дать выход своему хорошему настроению. В эту минуту Эрика высунулась из окна.
— Ты не пошел бы выпить кофе?
— Во имя отца и сына… Что случилось?
— Каприз избалованной барышни.
— Пойду с превеликой радостью.
— Ну так я сейчас спущусь. А грозы, случаем, не будет?
— Дождя боишься?
— Грома и молнии. Терпеть не могу неожиданного грохота.
— И при этом хлопаешь дверями?
— Когда я сама хлопаю, то знаю, что хлопну, значит, грохот уже не неожиданный. Но если в кино вижу, как кто-то вынимает револьвер, затыкаю уши и — привет. Сижу так, пока не выстрелит.
— Или пока не спрячет револьвер.
— У тебя всегда наготове положительная развязка. — И она отошла от окна.
Через минуту легкокрылый эльф спустился сверху, прошелестев кружевами. Лестница буквально содрогалась от деревянных ее башмаков.
В кафе было много народа, и они довольно долго дожидались столика, разглядывая посетителей. Павла забавляли меткие реплики Эрики. Она прислушивалась к разговорам за столиками, а потом шептала ему на ухо предполагаемые ответы собеседников, остроумно комментируя их.
Наконец столик освободился, и они заказали себе два кофе.
— А твой творожник? — спросил Павел и встретил ее удивленный взгляд — кто-то кроме няни помнит о ее вкусах?
«Через три дня меня тут не будет», — подумал Павел. У него вдруг возникло чувство, что если бы он остался, если б ему удалось создать Эрике сердечную, теплую обстановку, в которой она так нуждается, кто знает, может, она как-то раскрылась бы, переменилась, вошла бы в норму. Словно бы угадав его мысль, она сказала:
— Послушай, давай не будем сегодня самими собой. Будто мы просто пара, у которой нет никаких проблем и которая пришла сюда на минутку выпить кофе.
— Сомневаюсь, чтобы здесь нашелся хоть один человек без проблем. Просто мы их не знаем.
— Ну давай сыграем так. Будто мы — не мы, а, к примеру, вон те двое, ладно? Будто мы говорим и ведем себя, как они. Ты мне нравишься, и я тебя нравлюсь.
— Не уверен, что мне удастся эта роль, — ответил Павел и прикусил себе язык. Она определенно вызывала в нем не свойственные ему реакции.
— Хам. Я немедленно становлюсь девицей в твоем вкусе. Какой именно? Блондинкой? Локоны? Глаза-сапфиры?
— Скорей уж, изумруды.
— Готово. Ну как? Ему нравится?
— В толпе сойдет.
— Ни в какой ни в толпе. Прелестная блондинка и очень ему нравится.
— А он ей?
— Тут дело посложнее. Уж очень он самоуверен. К тому же она не слишком доверяет людям.
— Это еще почему?
— Боится разочарования.
— Оно приходит вовсе не всегда.
— Но грозит всегда. Потому она и любит ходить в кино; там, по крайней мере, есть твердая уверенность: то, что демонстрировалось в первый день, с точностью повторится и завтра, и послезавтра… В кино все прекрасно складывается.
— Но неужели ты не чувствуешь, когда идешь туда во второй раз, что это обман? «Прекрасно складывается»… Ну и что с того? Ведь заранее известно, что будет: она скажет то-то, он возьмет ее за руку, она резко отдернет руку, опрокинув при случае рюмку, — чушь, вранье, вот уж не стал бы по десять раз смотреть эту галиматью.
— Просто ты глупый и ничего не понимаешь. В том-то и суть! Когда идешь в первый раз, есть риск — а вдруг что-то будет не так? Но потом, когда уж убедился, — здорово! Все опять кончится венчаньем в деревенской церкви. Опять «да будут счастливы навеки…». Идиллия. Сказка для детей. Зафиксированное чудо. За это и сто раз платить не жалко.
— Но это не жизнь.
— А кто тебе говорит, что жизнь? Разумеется, не жизнь. Как раз бегство от нее.
Бедная «зеленоглазая возлюбленная».
— А я, к примеру, терпеть не могу долго рассматривать чью-нибудь фотографию, потому что она делается мертвой. Рот перестает быть ртом. Глаза глазами. Кусок картона, и все. Так и в кино…
— У меня нет твоего опыта. Мне не приходилось подолгу рассматривать ничьей фотографии.
— Вот пришлю тебе свою, будет что рассматривать.
Он ожидал, что она засмеется, но она ответила серьезно:
— Пришли. Буду рассматривать.
Что с ней? Всерьез или шутит?
— Ты ведешь себя сегодня так, словно ты и вправду не ты.
— А может, так оно и есть? Может, сегодня ты познаешь лучшее из моих обличий?
— Не потому ли, что тебе на людях веселей? Ты же никуда не выходишь, так и гниешь в своей конуре…
— Это верно, иногда я и вправду забываю, что существует что-то вне моей комнаты. А потом выйду и вижу: есть город Вроцлав, и поезда из него выезжают, и самолеты над ним пролетают… А я об этом и не помню. Словно вне моей комнаты нет мира и я обречена навеки торчать в ней одна-одинешенька…
Она осеклась вдруг, взяла салфетку и стала что-то рисовать на ней.
— Это не так, — сказал Павел. — Ты вовсе не одинока. Внешний мир существует, и даже если ты не будешь искать встречи с ним, он сам тебя отыщет. И докажет, что судьба тебя ждет непредвиденная.
— Моя судьба… Как ты думаешь, у человека в самом деле все на роду написано? Что будет так, а не этак, в такой-то день я появлюсь на свет, в такой-то у меня случится приступ аппендицита, тогда-то я уйду из дома, тогда-то, скажем, поверю, что у меня есть талант, а потом разуверюсь в чем-то, разочаруюсь… Так ли это, или все в жизни — чистая случайность, и родиться я могла в другое время, в другом месте, кем-то совсем другим, и все могло быть иначе, и может быть иначе; скажем, завтра я встречу на углу… ну, не знаю кого, вряд ли сказочного принца. Или получу письмо от кузины Олека из Лондона с приглашением приехать к ней погостить.
— А лондонская кузина существует?
— Понятия не имею, но ведь может же вдруг оказаться, что существует, пригласит меня, я поеду, буду ходить по Лондону, а потом она возьмет меня с собой в кругосветное путешествие. Так ли это, или все заранее предначертано, писано-расписано и будет так, как быть должно? Ведь если расписано, так чего ради трепыхаться? Можно быть какой угодно, все равно это ничего не изменит.
— Кабы человек знал это! А может, оно и хорошо, что мы пребываем в сомнениях. Подумай, что было бы, если бы люди твердо верили, что никак не способны влиять на жизнь? Я где-то читал одну историю. Человек увидел во сне свое надгробие. На нем стояли даты его рождения и смерти. И хотя он не был суеверным, это все же здорово на него подействовало. С тех пор он жил так, словно в этот день и вправду должен был умереть. Предначертанная дата была еще за горами, за долами — он радовался, что впереди так много времени, а потом времени становилось все меньше, меньше. Осталось четыре года жизни, три, два… В последний год он ничего не делал, к врачу не ходил — какой смысл? К портному тоже — зачем? Почти перестал говорить, отошел от мира, здоровье его резко ухудшилось. Недели за две до той даты он слег в постель.
— И в тот день умер?
— Умер, но от чего — неизвестно. Автор не говорит, пригрезилась ли ему дата его смерти, или он так в нее уверовал, что организм его каким-то таинственным образом вызвал смерть.
Эрика молчала, а спустя минуту, как нечто само собой разумеющееся, сказала:
— Прочти мне то стихотворение.
Ага, помнила все же! Хотя ни разу не затронула эту тему и предложением его не воспользовалась. Не глядя на нее, как бы продолжая их давний разговор, он начал:
Встречаются во мраке корабли и голос подают друг другу;
Сигнал сирены, знак из темноты;
Так, в океане жизни встретясь, мы говорим друг с другом,
Лишь взгляд и голос…
Он кончил. Склонив голову набок, Эрика рисовала что-то на клочке бумаги. И после минутной паузы тихо пробормотала:
— Слушай, не то чтобы я не хотела, а правда же я не умею так, не могу. Не умею переломить себя, хоть лопни. У тебя так легко это получается. Ты простой, непосредственный, а я… — И, по своему обыкновению, без всякого перехода: — А помнишь, ты обещал что-то сказать мне перед отъездом?
— Помню.
— Ну так скажи сейчас, ладно? Скажи, зачем ты приехал во Вроцлав.
Павел закусил губу. Вопреки логике он почему-то надеялся, что Эрика не вернется к этой — он чувствовал — весьма скользкой теме. Увы, ответа он не приготовил и теперь колебался, не зная, что сказать; ведь с таким подозрительным и впечатлительным существом, как Эрика, надо держать ухо востро.
— Ну же, Павел! Ты что, онемел, что ли?
— А ничего интересного. Я должен был сделать кое-какие наблюдения, а потом их описать.
— Где, тут? На улицах Вроцлава? И какие наблюдения? На какую тему?
— В интернате. У меня там товарищ, так вот через него… Надо было проследить развитие детей, условия жизни которых в родном доме привели их в состояние подавленности, одним словом, что-то вроде исследования нетипичных реакций, различных нарушений психики, вот и все, — неожиданно закончил он.
Эрика, по своему обыкновению, вскинула брови. Она не отрываясь смотрела на него.
— Ну и что? — наконец спросила она. — И что ты намерен был с этим делать?
— Описать. Такое задание дал мне мой профессор.
— Но ты же ничего не писал.
— Кое-какие заметки у меня есть. А опишу все это в Варшаве.
— Что опишешь? Разве ты ездил в интернат? Раза два, а то и меньше.
— Этого достаточно.
Тишина. Павел не смотрел на Эрику, боясь увидеть ее глаза, ее лицо. Зато услышал ее голос.
— Все это вранье. Ложь. Никаких заметок ты не делал. Лжешь. Может, ты кого и наблюдал, да только не детей из интерната. Ну, сознайся уж, что нашел себе другой объект для наблюдения. Может, скажешь, что…
Она прервала. Павел поднял глаза, и его потрясло лицо Эрики — бледное, без кровиночки, со сжатыми губами — и выражение ужаса, отчаяния и ненависти на нем.
— Тебе не понадобилось наблюдать детей в интернате, ведь ты нашел меня. Тут же, не сходя с места. Можно было не ездить, не утруждать себя. Куда как просто и удобно. Ты решил сделать меня своим подопытным кроликом, а потом написать обо мне. Потому и предлагал альтруистические беседы, дружбу, искренность, корабли, встречающиеся в море. А я… — у нее сперло дыхание, — а я…
Павел понимал: возражать бессмысленно. Он недооценил ее сообразительность. Теперь уж было поздно, все пошло прахом, и ничем тут не поможешь, их дружба рухнула безвозвратно, все проиграно раз и навсегда.
— Послушай… — начал он, но Эрика не дала ему говорить.
— Молчи! — Она так стукнула кулаком по столу, что люди за соседними столиками обернулись. — Ты нуждался во мне и потому торчал тут, а иначе тебя давно бы уж тут не было.
— Эрика, все это абсолютная ерунда, я хочу тебе…
— Я сказала — ни слова. Хватит лгать. Ни секунды не буду больше твоим «материалом», твоим подопытным кроликом… «Корабли на море»… Наглец! Как я могла… Ведь должна была бы знать, должна была догадаться… Кто бы добровольно стал тратить на меня время? И зачем? Никому никогда не хотелось, не стоило, и так уж будет до самого конца…
Она оттолкнула стул и выбежала. Зал дрогнул, когда хлопнули тяжелые двери кафе.
* * *