Собираясь в дорогу, Захар спрятал письмо к Баранову в непромокаемый пояс, закатал запасную смену одежды в одеяло и вскинул тючок на плечо. Придя в порт, Захар сразу же нашел «Екатерину». Три мачты этого большого торгового корабля торчали в туманном небе. На этот самый корабль он нанялся матросом, чтобы добраться до Аляски.
Захар постоял у сходней, поглазел по сторонам. В полушубке, в толстых шерстяных штанах он казался еще более нескладным и неповоротливым. Из-под красного шерстяного колпака, нахлобученного на уши, выбивалась спереди прядь темно-русых волос.
Дюжие ломовые лошади, выдыхая клубы пара в холодный туман, выжидали, пока разгрузят их повозки, матросы вкатывали пузатые бочки или поднимались по сходням, согнувшись чуть ли не вдвое под тяжестью мешков и ящиков. Кучка людей — судя по одежде и по ручной клади, это были пассажиры — осторожно пробиралась к кораблю среди портовой сутолоки.
Захар дождался, когда сходни ненадолго опустели, и торопливо поднялся на корабль. Он шагал вразвалочку, отчаянно стараясь выглядеть бывалым моряком, которому не впервой подниматься на борт с тючком своих нехитрых пожитков. Его добродушное лицо было сурово нахмурено, сердце взволнованно стучало.
На палубе Захару показалось, что он попал в сумасшедший дом. Люди суетились в кажущемся беспорядке среди толстой паутины канатов и штабелей груза. От шума содрогался воздух: что-то падало в трюм с глухим стуком, бочки громыхали по настилу, матросы тащили что-то с песней, мерно раскачиваясь и топая ногами; протяжно звучали неразборчивые команды. И надо всем этим звучал гомон невидимых в тумане чаек.
Заметив человека, похожего на судового офицера, Захар обратился к нему и, стараясь перекричать шум, назвал себя. Через несколько секунд Захар уже спускался вниз следом за невысоким, жилистым матросом средних лет.
Как только они спустились по трапу под палубу, где их не могло видеть начальство, матрос остановился и повернулся к Захару. На его обветренном лице показалась дружелюбная усмешка. Захару он понравился с первого же взгляда. Весь его беззаботно-самоуверенный, лихой вид напомнил Захару отца. Захар улыбнулся в ответ и пожал протянутую руку.
— Новичок? — спросил матрос.
Захар рассмеялся:
— Что, заметно? А я-то надеялся…
Он невольно позавидовал непринужденной легкости матроса, небрежной ладности его одежды. Парусиновые штаны на широком кожаном ремне висят на самых бедрах. Рубаха завязана узлом на животе. Просмоленная матросская шапка набекрень, ленты болтаются на положенном расстоянии от уха. Захар догадывался, что за этой продуманной небрежностью скрывается многолетняя матросская выучка.
— Звать меня Степаном. — сказал матрос. — Пошли.
Захар спускался за ним в недра корабля, стараясь подражать его упругой походке. По дороге Степан учил его уму-разуму, объяснял, кто есть кто на «Екатерине»:
— Боцман у нас зверь лютый. Чуть что — в зубы, а рука у него тяжелая. Правда, убить или вконец тебя изувечить ему никак нельзя, потому что тогда компания должна выложить твоей семье двести рублей. Ну, а…
Захар рассмеялся:
— Боже мой, целых двести рублей, подумать только! Неужто я большего не стою? — И продолжал уже более серьезно: — А если несчастный случай или кораблекрушение?
Степан пожал плечами.
— На то божья воля. За это компания ни гроша не заплатит… — Степан фыркнул, но тут же добавил: — А с боцманом держи ухо востро, он шутить не любит. За один косой взгляд может выпороть. Если куда пошлет — беги со всех ног!
— Да разве у вас поймешь, что тебе говорят? Я вот сейчас на палубе ни одной команды не разобрал.
— Ничего, пообвыкнешь. На своей вахте возьми на заметку кого поопытнее, чтоб такелаж знал, и делай все, как он. Вахты держим через раз, четыре часа службы, четыре отдыха. В порту, однако, работаем без роздыху, пока не отчалим. В пути будет полегче.
Захар спросил Степана, как долго он плавает.
— Тридцать лет. В море вышел, когда мне еще двенадцати не было. Юнгой начинал.
— А в Ситхе бывал?
— А то как же. В последний раз заходили туда года четыре назад. Что здесь, что там — невелика разница: одни дожди да туманы. Только там потеплей будет.
— Ты там, случаем, не встречал плотника Ивана Петрова? Волосы черные, курчавые. Смешливый такой.
— Иван Петров? Волос, говоришь, черный, курчавый? — Степан снова фыркнул. — Не замечал. Мало ли их там таких ходит, Иванов Петровых. Край, чай, не маленький. Сродственник он тебе?
— Отец мой. Он из дому ушел, когда я еще совсем мальцом был, и с той поры ни слуху ни духу. Не знаю даже, жив ли он. Ну, я и надумал поискать его.
Степан остановился в темном коридоре и уставился на Захара.
— Захар, — произнес он торжественно, — то ли ты блаженный, то ли… сам не знаю кто. Да ежели б мой старик от меня ушел, я бы тогда спятил от радости! А только пришлось мне самому бежать из дому от этого старого козла. С тех пор не было от него ни костей, ни вестей… Да мне и ни к чему.
Они вошли в тесное, сумрачное трюмное помещение, с низким потолком, похожее на пещеру.
— Здесь жить будешь, — сказал Степан.
Захар с трудом различал груды канатов, скатанные паруса, снасти, ящики, просто железный хлам. В сырой, мрачной конуре пахло гнилым деревом и затхлой трюмной водой. Захара замутило.
— Боже ты мой! И в этом хлеву я буду спать? Ни койки, ни гамака!
— Хм, а ты как думал? Пуховую перину захотел? Спать будешь на парусах. Позже, бог даст, переведут в кубрик. А новички завсегда здесь спят. Оставь здесь свои пожитки, и пошли живей!
Захар сбросил с плеча тючок, снял полушубок и шапку, разулся. Где-то совсем рядом раздавалось мычание коров, блеянье напуганных овец. Запах скотины смешивался с трюмной затхлостью.
— Плавучий хлев, — пробормотал Захар с усмешкой, закатывая штаны.
Когда они снова поднялись на главную палубу, Степан показал ему здоровяка, который распоряжался палубной командой.
Одни матросы подкатывали тачки с мешками провианта к открытому палубному люку, другие хватали мешки и швыряли в трюм.
Не останавливаясь ни на секунду, матросы подвозили мешки и тут же отбегали прочь с пустыми тачками.
— Вон он, боцман, — сказал Степан. — Подойди к нему.
Захар с трудом пробрался сквозь суматоху на палубе. Голая, как яйцо, голова боцмана посажена была прямо на могучие плечи — шеи не было. Каменные челюсти. Затылок нависал над воротником мясистыми складками.
— Захар Петров на работу явился, — отрапортовал Захар дрожащим от волнения голосом.
Боцман повернулся ему навстречу всем своим грузным туловищем. Маленькие колючие глазки одним взглядом окинули взъерошенные волосы Захара, его живое лицо, домотканую рубаху на крепком теле, сильные босые ноги.
— Петров… — Казалось, боцман пережевывал это имя. Он мотнул головой в сторону грузчиков с тачками: — Валяй к той команде, на разгрузку.
Голос у этого грузного человека был до странности высокий и тонкий.
— Слушаюсь, ваше благородие! — Захар лихо сделал «кругом» и тут же со всего маху полетел на палубу.
Боцман возвышался над ним, руки в боки, нога, которой он только что подшиб Захара, еще выставлена вперед.
— Чтоб я этих «ваших благородий» не слышал, ясно? — Маленькие пронзительные глазки уставились в изумленное лицо Захара. — Получил команду — заткнись и делай, что велено, без лишних слов, ясно? Меня называй «господин Голуб», я не из благородных. А теперь проваливай.
Захар поднимался на ноги.
— Слушаюсь, — начал было он и тут же снова растянулся на палубе. Плотно сжав губы, он побежал к люку.
Судя по лукавым ухмылкам матросов, первое знакомство Захара с Голубом не прошло незамеченным. Захара поставили в паре с другим матросом на выгрузку мешков. Как только тачка въезжала между ними, они хватались за ушки мешка, и — «Взяли. Подняли. Раз, два, три-и!» — на «три» мешок летел в люк.
Захар быстро приноровился к своему напарнику, долговязому, обтрепанному матросу, от которого несло винным перегаром. Мешки с зерном весили пуда по четыре. Падая в трюм, они поднимали клубы пыли и мякины.
Захару казалось, что мешки становились чем дальше, тем тяжелее. Спину ломило, пальцы переставали слушаться. Захар то и дело чихал. Из носу у него текло, глаза слезились, вся кожа горела от зуда. У него не было, как у других, повязки на лбу, которая не давала бы поту заливать глаза. То и дело он утирал лоб пыльным рукавом, и от этого веки горели еще сильнее.
Наконец кто-то из матросов сжалился над зеленым новичком и сунул ему грязную тряпицу. Наслаждаясь секундной передышкой, Захар утер лицо, выпрямился и стал повязывать тряпку вокруг лба. Тут же у люка возник затор, и напарник прикрикнул на него:
— Поторапливайся!
Вдруг рядом с Захаром как из-под земли вырос Голуб. Многопудовая туша боцмана передвигалась с кошачьей легкостью. В воздухе мелькнул кулак. Захар присел, откачнулся, и все же Голуб успел смазать его по уху.
В следующее мгновение Захар с оглушительным грохотом полетел в трюм. От удара о мешки с зерном у него на миг перехватило дыхание, но только на миг. Он распластался на мешках с закрытыми глазами, блаженно улыбаясь, отдыхая. Жесткие мешки казались ему мягче лебяжьего пуха.
— Петров!
Услышав высокий, сиплый голос боцмана, Захар поспешил открыть глаза. Лысая голова Голуба поблескивала в просвете люка, он что-то кричал, но Захар, лежавший на дне трюма с довольной улыбкой, не разбирал слов. Но вот до него отчетливо донеслось:
— Давай наверх, сукин сын!
— Сам ты сукин сын, господин Голуб, — пробормотал Захар сквозь зубы, подымаясь с мешков.
Хромая, он поднялся по трапу на палубу. Захар не удивился бы, если бы Голуб снова замахнулся на него, но тот лишь велел ему стать на рабочее место.
«Испугался, видать, — подумал Захар. — Вдруг я валяюсь в трюме со сломанной шеей! Покойник ценой в целых двести рублей, шутка ли!»
2. КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ
В решете они в море ушли, в решете,
В решете по седым волнам!
Лир. «В страну Джамблей»[3]
ахар знал, что матросская жизнь не сахар. Ведь он вырос в портовом городе и не раз видел неудачников, изгоев, которые пополняли команды судов, уходивших из Охотска.
Сибирь издавна была местом ссылки. Люди стекались сюда, в Охотский порт, надеясь начать новую жизнь. Здесь можно было увидеть бывших каторжников, отбывших срок, или бродяг, которым не удалось поживиться богатствами сибирской тайги, — теперь они возлагали все свои надежды на море; здесь искали прибежища бунтари и мятежники, скрывающиеся от царских властей. Судовые команды набирались из беглых крестьян и солдат, бродяг с пустыми глазами, буянов и головорезов, горемычных пьяниц и разорившихся мещан. Бывало и так, что простодушные крестьяне после попойки с вербовщиком в портовом трактире приходили в себя только в море, на борту корабля. Тогда уже поздно рвать на себе волосы — возврата не было!
Чтобы заставить эту пеструю компанию работать не покладая рук, судовые офицеры не гнушались любыми средствами. Выполнения команд добивались зуботычинами, пинками, линьками. Иногда в дело шли пистолеты. Драки матросов из-за харчей пресекались беспощадно. Скудный рацион (тухлая свинина и затхлые сухари) только-только не давал матросам умереть с голоду, а жили они в условиях, в которых хороший хозяин и свиней не стал бы держать.
И все же через несколько недель Захар приохотился к жизни на «Екатерине». А между тем многое здесь было ему ненавистно. Он часто думал: «Как можно любить это старое вонючее корыто? Не эта ли смесь любви и ненависти заставляла людей вроде Степана из года в год уходить в плавание?» В этом была какая-то загадка.
Вот и сейчас Захар думал об этом. Он сидел в трюме и доил корову. «Екатерина» тяжело, но упорно шла вперед по неспокойному морю. Волна за волной ударяла о борт и с шипением прокатывалась вдоль корпуса корабля где-то совсем рядом с Захаром. Он сидел на табуретке, раскачиваясь в такт боковой качке, упираясь лбом в теплый коровий бок. Молоко звонкими струйками цыркало в бадью.
В суматохе, царившей на корабле накануне отплытия, никто не обращал на скотину внимания — не до нее было. Когда после выхода в море Захара послали проведать ее, он нашел животных в жалком состоянии. Давно не доенные коровы горестно мычали в запущенных стойлах. До смерти перепуганные овцы утопали в грязи. Захар вычистил стойла и закут, отдоил у коров перегоревшее молоко.
С тех пор он старался по возможности присматривать за животиной. Раз в день, перед выходом на вахту, он заставлял себя встать пораньше и спускался в трюм. Животные встречали его благодарным мычанием и блеянием.
Команду забавляла его преданность скотине, за ним закрепилась кличка «корабельный пастух» или «Захар-молочник». Захар отвечал на насмешки широкой, добродушной улыбкой. Пускай смеются, зато он может пить досыта паркое молоко!
Наконец Захар разогнул спину. Бадья была наполовину полна. Он перелил молоко в ведерко и накрыл его крышкой. В первые дни ему удавалось донести до камбуза лишь половину надоенного молока, остальное расплескивалось по дороге из-за непрестанной качки. Отдоив последнюю корову, он напился прямо из бадьи, с наслаждением ощущая, как теплое, пенистое, сытное молоко наполняет его желудок.
Он поднялся на палубу и направился к камбузу. Грузно переваливаясь, корабль шел под проливным дождем. Захар осторожно пробирался по мокрому настилу, держась за поручень. Ледяной ветер швырял ему в лицо полные пригоршни колючих дождевых капель. Пока добрался до камбуза, промок до нитки.
Маленький, белобрысый помощник повара осклабился навстречу Захару, подмигнул:
— Только для господ офицеров и пассажиров. — Воровато оглянулся, живо налил себе полную кружку: — Нашему брату матросу ни капли не перепадет.
Захар хмыкнул, глядя, как жадно тот глотает молоко.
В этот момент раздался голос офицера. Захару пора было заступать на вахту. К счастью, со временем его перевели в кубрик, а на вахту он стал выходить вместе со Степаном. Народ в команде подобрался вроде бы неплохой, однако попадалось и «сухопутное дурачье» — так окрестил их Степан.
— Кто ищет себе пропитания на море, тот дурак. Поодаль моря меньше горя, — говаривал Степан. — Бывают, однако, дураки морские, вроде меня, и дураки сухопутные. Сухопутный дурак норовит подняться на борт эдаким бывалым моряком. Но попадись он тебе в деле, на вахте — и сразу видно, что это рудокоп или молодец с большой дороги.
Как-то Захар спросил у него, что делает морской дурак, когда впервые поднимается на корабль. Степан расхохотался и ответил:
— Крестится и приговаривает: «Господи, спаси и помилуй меня, дурака!»
Сейчас Захар видел спину бежавшего перед ним Степана. Матросы выскакивали на палубу, под проливной дождь, босиком, в одних штанах и рубахах. Боцман в просмоленном дождевике был похож на гигантскую черепаху, вставшую на задние лапы.
Надвигался шторм, пора было убирать паруса. Упираясь ногами в палубу, Захар травил канаты; на реи его еще не посылали, там работали только бывалые матросы. Работа шла медленно. Паруса и канаты разбухли, дождь слепил глаза.
Наконец они все же убрали гроты. Но «Екатерина» по-прежнему то становилась на дыбы, как норовистый конь, то снова проваливалась. При каждом таком нырке через ее нос перекатывалась водяная гора.
— А ну, живо на кливер! — крикнул Голуб, показывая рукой в сторону Захара.
Захар опрометью бросился к бушприту, но перед ним уже маячила спина Степана. Тут Захар сообразил, что Голуб, скорее всего, показывал на Степана, а не на него. Но кто знает? На всякий случай он побежал за Степаном: гнев боцмана был страшнее любого шторма.