Не досказала Евдокия Егоровна бывальщину. На улице затарахтел мотоцикл.
— Приехал долгожданный. Будем Мишку кормить.
Она вынесла из дома полотенце, Михаил умылся во дворе и вошёл улыбаясь.
— Теперь-то я тебя рассмотрю как следует, а то утром торопился.
И снова они сидели за столом, а Евдокия Егоровна глядела то на сына, то на племянника.
— Похожи! — радовалась она. — Как похожи!
— Мы сегодня поле поднимали — там камни с Ледового побоища лежат! — говорил сын. Он был высок, широкоплеч, с лицом, обдутым всеми ветрами, проносившимися через деревню.
— Ледовое побоище — в другом месте, — уточнил знаток истории, городской племянник, — а у вас — с ледникового периода.
— А зелень твою городскую мы с лица прогоним, — обещала Евдокия Егоровна, — день-два погуляешь — зарумянишься. Да вот сейчас Фёдор корову свою подоит, я за парным схожу. Подождёте молочка парного?
— Мне бы лучше поспать, — отозвался Михаил. — Завтра ранний подъём. И Александр вон носом клюнул.
Саша и в самом деле засыпал прямо у стола. Но после слов Михаила поднял голову.
— А бывальщину, — попросил он, — про Афоню?
— Потом доскажу, — почему-то смущаясь, проговорила Евдокия Егоровна.
Михаил рассмеялся:
— Уже успели! Тебе про этого Афоню такого тут наплетут, только слушай! Сказки венского леса. Мы в городе на экскурсии специально о нём спросили, и экскурсовод нам чётко ответил: таковой Афоня в науке неизвестен.
— Так это сказка? — спросил Саша.
— Кому сказка, а кому и… — ответила Евдокия Егоровна.
— Конечно, сказка! Народное сочинение. — Михаил с важностью посмотрел на городского двоюродного брата. — Ты где спать хочешь, на печи или со мной на сеновале? — оборвал он научный спор.
— На сеновале, — ответил Саша, — если можно.
— Можно. У нас всё можно.
На сене лежали старые одеяла.
— Я летом всегда здесь сплю, — проговорил Михаил, — мне даже в армии сенной запах снился.
Было темно, лишь в узкое чердачное окошко под крышей был виден клочок сероватого неба. Потом появилась звезда… На улице переговаривались, кто-то громко смеялся… А потом Саша увидел Афоню. Афоня, в длинной рубахе, с венком на светлых вьющихся волосах, похожий на пастушка Леля из оперы «Снегурочка», рисовал картины в зале Русского музея. «Так вот кто — неизвестный мастер портрета!» — удивился Саша во сне. И тут же испугался, а вдруг и Афоня возьмёт его в натурщики. «Я не натурщик, а человек, понятно?» — хотел он объяснить Афоне, а заодно и Свете, но проснулся.
В чердачном окне была темнота. Саша вспомнил про одинокую звезду и слегка подвинулся, чтобы посмотреть, где же она. Но небо было черно, и лишь сбоку сквозь стремительно мчащиеся тучи едва просвечивала луна. На улице горели редкие фонари, и Саша увидел, что к ближнему столбу крадётся человеческая фигура. «Что он так? — подумал Саша и неожиданно догадался: — Это же Афоня! Он крадётся дорисовывать картины».
Фигура влезла на столб, и свет погас.
— С чего бы это свет выключили? — заворочался Михаил рядом.
— Это Афоня выключил, — попробовал объяснить Саша.
— Какой Афоня? Ты чего, сон с ночью перепутал?
В это время чердачное оконце засветилось от далёких фар, и Саша снова увидел фигуру на столбе. Фигура тяжело шлёпнулась на землю, а затем, пригнувшись, мелькнула на их огороде и побрела к реке.
— Кто-то по огороду бегает, — нерешительно сказал Саша, окончательно проснувшись.
— Кому здесь бегать? — засмеялся Михаил. — Спи давай. Афоня, что ли, приснился?
Саша хотел сказать, что приснился, но передумал, повернулся на другой бок и закрыл глаза.
В полудрёме он слышал, как к дому подъезжала машина, зачем-то спускался Михаил, о чём-то тихо говорила Евдокия Егоровна, а проснулся оттого, что через окошко по глазам било солнце.
Михаил ждал его внизу.
— Тут такое дело, — сказал он. — Мать ночью на работу увезли. И мне тоже ехать надо. Так что ты один…
Саша кивнул.
— Чай я тебе согрел.
Саша снова кивнул.
— Еда под газетой на столе. Ещё в подполье… Картошки там много, начистить можно.
Саша кивнул в третий раз.
— Я тебя Федьке поручил, — засмеялся Михаил, пожал Саше руку и сел на мотоцикл.
Чайник был ещё тёплый. Саша взял кусок слегка подсохшего пирога из-под газеты, налил чаю. И только доел последние крошки, как у забора появился Федя с двумя вёдрами воды.
— Остался? — спросил он, поставив вёдра. — Ты калитку не запирай, у нас тут не воруют. Пошли завтрак съедим.
— Я уже позавтракал, — сказал Саша, — спасибо.
— Пойдём, пойдём, не мнись. Бери ведро, помогай.
Саша понёс полное ведро, стараясь не расплескать. Нести было тяжело.
— Ты ночью рубильник не выключал? — спросил вдруг Федя.
— Какой рубильник?
— На столбе, — Федя показал рукой. — В железном футляре. Я его каждый день включаю, по стремянке поднимаюсь.
— Нет, я не выключал. — Саша хотел рассказать про ночную тень, но не решился, Федя тоже мог над ним посмеяться, как вчера Михаил.
Улица была пуста, а на холме у белого здания с колокольней Саша увидел расставленный этюдник и Свету в голубом сарафане.
— Давно там художничает, — с уважением сказал Федя.
Снаружи Федин дом был точно таким, как у Михаила и Евдокии Егоровны, зато внутри всё оказалось другим. Красивее. Даже табуретки были ярко раскрашены: синяя, розовая, жёлтая…
— Сам выпиливал, — объяснил Федя, когда Саша стал рассматривать узорные полочки. — По дереву я многие художества умею. Доску над народным музеем видел? Это мы с Ильиным сделали. У нас в доме все мужики по дереву работали. Это нам от Афони досталось.
— От Афони? — удивился Саша. — А он разве в самом деле жил?
— А как же, мы — его прямая родня, от него и художества переняли.
— А Евдокия Егоровна говорила, что мы — родня.
— Ты её больше слушай. Афоня — он наш. Тут тебе каждый скажет. Он моему пра-пра-прадеду старший брат. На стене портрет видишь? Это Афоня нарисовал.
Саша подошёл к портрету и увидел изображение пожилого, в старинной крестьянской одежде человека, сложившего на коленях руки.
— Это не рисунок, это — дагерротип, — сказал знаток истории Саша.
— Сам ты тип, — обиделся Федя. — Я-то лучше знаю, кто его рисовал. Князь Гавриилов послал Афоню с поручением, а его разбойники изловили и замучили, понял? А он перед отъездом как раз брата и рисовал, понял?
— Француз Дагер, художник и изобретатель, в тысяча восемьсот тридцать девятом году изобрёл фотографирование. Или ты сам не видишь, что это фотография, а не рисунок. Посмотри, на обратной стороне должен быть знак фирмы.
— Не буду я смотреть, — расстроился Федя. — Ты лучше на свой огород погляди, как он у вас зарастает. Картошку надо окучить, огурцы прополоть, а то опять, как в прошлом году, вырастет с гулькин нос.
— Это как — окучить?
— Да просто — тяпку в руки и пошёл. Идём, покажу.
Поросшее сорняками небольшое картофельное поле было за домом. Земля на нём ссохлась, покрылась серой коркой. Федя показал, как надо ударять тяпкой по этой корке, под нею земля оставалась чуть влажной, более тёмной, её надо было подтягивать к картофельному кусту. Федя сделал одну гряду для примера, гряда оказалась ровной и красивой.
— Орудуй, — он вставил тяпку в Сашины руки. — Только сразу не урабатывайся: три гряды — отдых.
Он подошёл к своему дому, а Саша взялся за работу. На холме около этюдника по-прежнему стояла Света в голубом сарафане. «Конечно, я для неё сейчас, словно куст какой, — подумал Саша, — человек для оживления пейзажа». Но неожиданно эта мысль не показалась обидной… Ему понравилось пробивать тонкую сухую корку земли, возвращать огороду живой вид, и он с удовольствием бил тяпкой. И было радостно, что Света смотрит на него с холма — какой он сильный и быстрый.
Когда Саша подошёл к музею, Гоша и Света были уже там.
— Книжный шкаф Елизаветы Антоновны, — объяснял Гоша, — её личные книги, а на полке — всё, Что она напечатала.
Саша посмотрел на портрет и наконец вспомнил, где он видел Елизавету Антоновну прежде: в Русском музее.
— Понравился портрет? — улыбнулся Гоша. — Это рисовал отец Елизаветы Антоновны, князь Антон Гавриилов. Он любил побаловаться рисованием.
— Антон Гавриилов? — Саша удивлённо повернулся к Свете. — А ты говорила: «неизвестный художник», помнишь, ты показывала в Русском?
— Конечно, неизвестный. Это все знают.
— Но ведь здесь — то же самое?
— Да! — Света посмотрела на Сашу так, словно он сделал великое открытие. — Мазок тот же. И глаза.
— А почему же неизвестный? — Гоша даже обиделся. — Кому надо — всем известный. Князь Антон Гавриилов. Вот же здесь подпись: «Антоха Г.».
— Это князь так подписывался? — Света засмеялась.
— Князь любил пошутить, у нас все знают.
— В Русском музее под таким же портретом написано, что автор неизвестен, — стал объяснять Саша. — Загадка века.
— Вы там скажите, у себя в Русском, — обрадовался Гоша, — у нас его картин много, можем поделиться, хоть с вами, хоть с Третьяковкой. — И Гоша толкнул дверь в соседнюю комнату. — Это прялки, это — наличник от старой избы, я сберёг, когда дом рушили, а вот — картины.
— Это другое… — Света даже поморщилась. — Другая манера. Всё мертво. Их рисовал старательный, но бездарный ученик.
— Ты посмотри ближе, на каждой картине подпись: «Кн. Гавриилов», — заспорил Гоша.
Они подошли ближе, посмотрели в уголок одной картины, потом другой, и Света растерянно проговорила:
— Правда.
— А то сразу — бездарный! — Гоша всё ещё обижался.
Но тут Саша, сам неожиданно для себя, повернулся и пошёл назад, в первую комнату.
— Вы посмотрите, какая здесь подпись! Другие буквы — некрасивые. Картина — лучше, а буквы — хуже, будто человек писать не умеет.
— С этой подписью вообще-то странность произошла, — смутился Гоша. — Её раньше не было, а когда я учился во втором или в третьем классе, она вдруг всплыла.
— Как это — всплыла?
— Вдруг появилась. Учитель Ильин сказал: может, химия красок сработала?
— И всё-таки это совсем разная манера, — твёрдо сказала Света. — Правда, Саша?
— Если узнать, как попала сюда эта работа, можно установить имя автора. Историки всегда поступают так.
— Никак не попала. Она у нас всегда была, ещё при жизни Елизаветы Антоновны. — Гоша вывел их на крыльцо, на яркое солнце и с неудовольствием посмотрел на оранжевую палатку туристов, которая просвечивала сквозь кусты.
— Только пейзаж портят.
— Совсем не портят. Я её в этюде наметила оранжевым пятном.
— И вообще, они мне подозрительны. Особенно рыжий, бородатый. Я к ним подошёл в музей позвать, а он как от меня шарахнется. Я ему говорю: «Мне кажется, я вас где-то уже видел». А он спиной повернулся и быстрей в палатку. А я точно его видел где-то. Я даже с утра фотографии преступников смотрел под этим углом, тех, которых разыскивают. Вроде бы непохож.
Потом, когда Света и Саша шли одни по деревенской улице, Света сказала:
— А мне жалко, что не определить настоящего автора портрета.
«Я попробую», — хотел сказать Саша, но промолчал. План у него был уже готов.
По дороге к белому зданию с колокольней, где был телеграф, Саша составил такую телеграмму:
«Здравствуйте Николай Павлович. Напишите пожалуйста срочно что известно князе Антоне Гавриилове 19 век адресу деревня Гаврилово Новгородской».
— Телеграмму «срочную»? — спросила телеграфистка. — В три раза дороже, зато принесут сегодня.
Отец дал Саше с собой несколько рублей. Сейчас Саша выложил их почти все. На науку.
На следующее утро, когда Саша окучивал на огороде картошку, мимо прошёл Гоша.
— Знаю, что телеграмму послал. Одобряю. И что тётке Евдокии Егоровне помогаешь, тоже одобряю. — И потом, уже тише, спросил: — Как думаешь, могут люди ловить рыбу там, где она не водится?
— Не знаю.
— То-то и оно. Я тоже не знаю.
А после обеда, когда Гоша снова остановился около Саши, к ним подкатил жёлтый «Москвич».
— Гаврилов из Ленинграда где остановился? Ему письмо, — крикнул водитель, не выходя из машины.
— У нас все Гавриловы, — ответил Гоша. — И деревня Гаврилово.
— Александр Гаврилов из Ленинграда.
Саша уже понял, что это ему письмо. И, наверное, от Николая Павловича. Он заторопился к машине.
Николай Павлович своим чётким учительским почерком писал:
«Саша!
Телеграмму принесли в полночь. Я сначала удивился — что за срочность. Сообщаю то, что удалось выяснить по справочникам.
Князь Гавриилов Антон Андреевич (1775–1832) прожил часть жизни в Европе, а часть — в родовом имении, деревня Гавриилово Новгородской области. В Европе интересовался искусством, учился живописи, но рисовал плохо. Похоронив жену, вернулся в Петербург, прожил там около года, затем навсегда удалился в своё имение. Оттуда дважды ненадолго уезжал в Италию. Поездки эти краткостью своею (5–8 дней) у властей вызывали подозрения и толки.
Более известна его дочь — Елизавета Антоновна Гавриилова, общественная деятельница, создатель первой большой школы для крестьянских детей, автор многих статей в российских журналах о народном просвещении. Она замуж не выходила и фамилии не меняла. Захоронена, как и отец, в родовом имении.
Как только узнаю дополнительные сведения, сообщу немедленно. Если объяснишь причину своего неожиданного интереса, буду рад. Береги себя для Крыма.
Твой Н. П.».
Гоша стоял рядом с Сашей и тоже читал письмо.
— Это кто такой — «Н. П.», — спросил он уважительно, — академик какой-нибудь?
— Мой друг, учитель истории.
— Ты смотри, всё узнал, даже что «рисовал плохо». Загадка века!
— Что туристы уехали — это очень хорошо, — сказал Гоша, когда вернулся с дежурства. — И было бы лучше, если б уехали совсем. Но они затаились в лесу, километрах в двадцати. Их с вертолёта видели.
— Неужели они настоящие грабители? — удивилась Света.
— А кто, по-твоему, залез на чердак школы через окно и пытался проникнуть в музей, когда свет снова погас?
— А может, — Федя начал смущённо, но договорил, — может, Афоня? Бабки же рассказывают, что он раньше часто чудил.
— Бабки? — Гоша даже возмутился. — Ты ещё про лешего скажи или про водяного. Короче, пока те люди не уедут совсем, ожидать можно всякого, и надежда у меня на вас. Фёдор, ты найди велосипеды у тех, кто в Ленинграде на экскурсии, и дай Светлане и Саше… — И Гоша отправился к учителю Ильину разбирать с ним старинные бумаги, которые сохранились от Гаврииловых.
Минут через двадцать Гоша прибежал к Сашиному дому снова.
— Не спишь? Пойдём к Ильину. И Свету зови, там всего наслучалось, сейчас узнаете!
Саша сразу побежал за Светой. Света развешивала по комнате этюды, которые нарисовала за эти дни.
— Не смотри! — испугалась она и прикрыла этюды спиной. — Сейчас рано, а потом сама покажу…
— Благодарю за скорый приход, молодые люди, — приветствовал их учитель Ильин, когда они вошли к нему в дом.
Он усадил всех вокруг обеденного стола, покрытого клетчатой скатертью. Посередине лежали старинные тетради с красивыми бархатными переплётами, с металлическими застёжками, а рядом — длинная тонкая палка с красивым серебряным набалдашником.
— Я позвал вас срочно потому, что Георгий поделился со мной вспыхнувшим у вас интересом к личности Елизаветы Антоновны Гаврииловой, а у нас сегодня две чрезвычайные новости, я бы сказал даже — удачи, радости. — Ильин приподнял длинную тонкую палку с набалдашником. — Новость первая — непонятным образом нашлась указка Елизаветы Антоновны. Та самая знаменитая указка, которую подарило к её пятидесятилетию общество народных просветителей и которая таинственно исчезла из учительской четырнадцать лет назад.