— Не исчезла, украли её, — вставил Гоша.
— Мы тоже так думали. Эта указка в течение века передавалась каждый год лучшему учителю. И неожиданно исчезла. Сегодня я её обнаружил в учительской за старинными часами под портретом Елизаветы Антоновны.
— Не нравится мне это, — хотя и вежливо, но перебил его Гоша, — кто поверит, что она все четырнадцать лет за часами стояла?
— Не будем гадать. Главное, что наша школа вновь обрела знаменитую указку, о которой поэт прошлого столетия писал: «Её указка указует нам путь к добрым знаньям и делам». Но я вас призвал в свой дом не только для того, чтобы поделиться этой радостью, а, главным образом, из-за второго неожиданного открытия. — Ильин помолчал, оглядел своих гостей и начал вновь: — Здесь дневники Елизаветы Антоновны, которые она вела, начиная с юных лет. — Ильин показал на тетради в красных бархатных обложках. — За несколько часов до смерти Елизавета Антоновна передала их здешнему священнику. Более ста лет дневники хранились в их семье, и правнук священника, профессор химии, прислал их недавно в наш музей из Москвы. Дневники эти читать трудно. Их надо изучать: многие имена сокращены, другие обозначены инициалами. Порой она по нескольку лет не вела записей или, возможно, вела их в других тетрадях.
Ильин раскрыл верхнюю тетрадь и осторожно полистал её, показывая записи. Среди страниц Саша увидел несколько засохших бледных цветков.
— Да-да, они ещё не рассыпались: наши колокольчики и ромашки, которые цвели здесь сто пятьдесят лет назад, — проговорил Ильин. — Все дневники нам за вечер прочесть невозможно, да и не нужно, здесь слишком много её личного. Но я осмелился скопировать некоторые её записи, они, возможно, касаются интересующей вас темы. Они тоже личные… Как я понимаю, это драма, вернее — трагедия молодой девической любви… Ведь Елизавета Антоновна так и не вышла замуж, хотя, как известно, была весьма привлекательна… Что же я ещё хотел сказать? — Учитель Ильин на секунду задумался. — Ах да, трудно установить даты записей. Елизавета Антоновна почти нигде не ставила года, думаю, для неё это было не важно. — Ильин достал из-под тетрадей несколько свежих, исписанных мелким почерком листов бумаги и без предупреждения, сразу принялся читать:
«Бесценный друг мой, милый бесценный друг!
Утром папенька объявил, что послал тебя с важным поручением. Куда и зачем — сказать отказался.
Как немного надо, чтобы ощутить своё одиночество. Ты уехал — и одна перед всем миром».
— А вот другая запись. Она идёт вскоре после прочитанной:
«Сегодня прояснилось. Случайный, но добрый человек доставил тайную записку. Записка истёрта и, очевидно, прошла через многие руки. Вот она:
«Любезная Елизавета Антоновна!
Не знаю, дойдёт ли до Вас сия записка, потому пишу коротко.
По велению папеньки Вашего, высокочтимого Антона Андреевича, меня, вопреки моему желанию, насильно увозят, а куда — и сказать не могу.
Остаюсь всепокорным слугой Вашим и другом по гроб моей жизни.
Афанасий».
Знал бы Он, написавший те строки, как много раз я целовала этот клочок бумаги.
Вечером я решительно подступила к папеньке, но он отказался разговаривать со мною на тему об «А». «Ты должна благодарить господа за моё радикальное решение. Я советую забыть это имя навсегда», — вот его последние слова.
А мне это имя дороже всей жизни. Я, знать бы, куда, в какую сторону увезён он насильно, бросилась бы, догнала, отбила бы и спасла его из коварных рук. Я так и решилась поначалу. Но мысль о том, что если уеду, то потеряю единственную возможную нить, остановила меня.
Неужели мне осталось в этой жизни лишь смотреть на мои портреты, писанные твоею рукой!»
Учитель Ильин откинулся на спинку стула и замолчал. Все продолжали смотреть на него.
— Как видите, она сообщила нам имя художника: Афанасий. А нам известно, что художник этот писал её портреты.
— Тот самый Афоня, о котором сказки?
— Вот именно, что сказки, — усмехнулся Гоша. — Глупость всё это, небылицы.
— Видите ли, наша семья живёт в этой деревне больше ста лет. Мой прадед, ещё будучи молодым человеком, был приглашён Елизаветой Антоновной в её школу учителем. Можно сказать, почти все здешние жители — наши ученики. От него сведений об Афоне не осталось, хотя прадед многократно беседовал с Елизаветой Антоновной в доверительных обстоятельствах. — Учитель Ильин осторожно потрогал дневники. — Зато при деде появилось около двадцати вариантов легенды об Афоне. И почти каждая семья в деревне уверяла, что Афоня — именно их родственник. Но при этом каждая легенда объясняет по-своему его исчезновение.
— Суеверие всё это! Настоящее суеверие! — снова вмешался Гоша. — Как было в прошлом веке? Поймали урядника, отлупили — на Афоню свалили, сказали, будто он тут в лесу бродит. А в наши дни: угнали трактор, бросили среди поля, говорят — Афоня угнал. Ну как не совестно! — Гоша даже вскочил, потом сел снова.
— Но здесь же написано: «Афанасий», — тихо сказала Света.
— И это имя будет встречаться в дневнике не раз, — заговорил вновь учитель Ильин. — Судя по записям, Елизавета Антоновна с душевной болью переживала разлуку. Новых сведений долгое время она не имела. Тогда и занялась народным просвещением. Здесь есть много интересных мыслей на эту важную тему, много ценных наблюдений. Но вот новая запись:
«Бог мой, прошло уже десять лет! Я постарела, подурнела, и вот нечаянно, внезапно весть, так долго ожидаемая от Него!
«Любезная Елизавета Антоновна!
Не знаю, помните ли Вы всепокорного слугу Вашего. Могу лишь сказать, что облик Ваш перед взором моим — всегда.
Какая по счёту эта попытка передать Вам весть — и не сосчитать.
За годы эти я так и не узнал точное место своего жительства, вернее — тюрьмы моей. Могу лишь догадываться по изменениям в природе, что я содержусь в южной части Франции. В моей комнате-камере меня хорошо содержат, даже подают к обеду красное вино! Всегда в распоряжении моём холсты, хорошие кисти и краски. Моя комната, камера, келья находится в замке высоко над пропастью. И никого, кроме немого слуги или человека, притворяющегося немым, я не видел. А выше меня — лишь птицы в небе. В камере я свободен — могу броситься головою в пропасть, могу не делать ничего вовсе. Я пишу портреты Ваши, портрет за портретом, и лишь это занятие удерживает меня от безумия.
Иногда, когда далеко внизу на узкой горной тропе я вижу фигурки людей, то пытаюсь добросить до них адресованные Вам послания, привязанные к ложке или кисти.
Писать ли Вам о горечи, о боли, о тоске моей безысходной, которая пронизывает всё моё существование!
И дойдёт ли хотя бы одно послание до Вас? А дойдя до Вас, сумеет ли оно найти дорогу к Вашему сердцу?»
— Последующих сведений о судьбе этого человека я в дневнике не нашёл. Хотя, повторяю, это, возможно, не все дневники. — Учитель Ильин говорил тихо, хрипловато. — Как пишут учёные, давайте реконструируем события, — предложил он, — Что мы узнали: что был человек по имени Афанасий, вероятно, крепостной князей Гаврииловых, иначе князь не смог бы так легко распорядиться его судьбой. Этот человек рисовал портреты молодой дочери князя, Елизаветы Антоновны, а затем за какую-то провинность был насильно увезён в тюрьму или замок, видимо, в другую страну.
— Ясно, за какую провинность, — вставил Гоша. — Полюбил он Елизавету Антоновну, и она его тоже полюбила. А князь это за позор посчитал.
— Так он же был художником! — сказала Света.
— В прошлые времена к профессиональным художникам и музыкантам относились как к слугам, — объяснил знаток истории Саша, — к тому же Афанасий был крепостным.
— Правильно, мальчик, — подтвердил учитель Ильин. — А предположение Георгия подтверждает и загадочная фраза в завещании Елизаветы Антоновны. Эта запись в завещании была непонятна многие годы, а сейчас смысл её становится ясным.
«Я надеюсь, что близкий мне человек ещё жив, и при разыскании его прошу ему сообщить о моей смерти. Если же отыщется всего лишь могила его, прошу горсть земли с неё смешать с землёю на моей могиле».
— Эти слова она продиктовала священнику в присутствии моего прадеда. По завещанию все крестьяне деревни Гаврилово получали вольную, княжеский дом навсегда становился школой, старинная библиотека тоже становилась собственностью школы.
— Больше о том человеке, об Афанасии, ни слова? — спросил Гоша.
— Ни слова. А легенды вы знаете сами. По некоторым — его отдали в солдаты, по другим — он стал разбойником, по третьим — наоборот, разбойники замучили его, по четвёртым — он до сих пор бродит вокруг деревни.
Саша снова лежал на сеновале и смотрел в окошко на одинокую звезду. Он думал об Афанасии. А потом вдруг неожиданно вспомнил про заметку в журнале, которую читал несколько дней назад в поезде. Там же было написано про замок и про находку картин или портретов неизвестного художника.
Он даже вскочил. Ему захотелось немедленно бежать на почту, чтобы послать новую телеграмму Николаю Павловичу!.. И всё-таки телеграмму Саша решил послать утром, чтобы не будить человека.
«Николай Павлович каком журнале недавно напечатана статья об удивительной находке на чердаке итальянской виллы картин русского художника очень важно Саша».
В стену неожиданно что-то ударило. «Птицы, наверно», — подумал Саша, но услышал приглушённый голос Фёдора:
— Саша! Сашка! Приехали!
Саша быстро оделся. Федя стоял в огороде со стороны реки.
— Они заехали в кусты у Протоки. Я — звонить, а ты посмотри, что будут делать.
Саша прошёл вниз по тёмной улице, ощупью пробрался почти вплотную к машине, залез в густой куст совсем рядом.
В машине были открыты окна, и разговор был хорошо слышен.
— Он точно уехал, ты проследила? — спросил мужской голос.
— Сколько можно повторять? Конечно, проследила.
В это время кто-то прошёл у самых Сашиных ног и остановился.
— Ну как? — спросили его.
— Можно, — ответил он.
Это был голос Рыжебородого. Но когда в кабине загорелся свет и Саша увидел его лицо, он поразился. Лицо было незнакомым: без бороды, без усов, а на голове вместо рыжих — густые чёрные кудри. Но голос-то был Рыжебородого!
— Он тебя с шоссе не заметил? — спросил «Рыжебородый».
— Стала бы я ему показываться! — ответила девица. Её-то Саша сразу узнал, она была прежняя.
«Рыжебородый» держал в руках свёрток. Вместе с этим свёртком он сел в машину, дверь негромко хлопнула, и снова стало темно.
— Мы тебе кофе оставили, — сказала девица.
«Ещё и кофе распивают! — подумал Саша. — Как же их задержать?»
Пока внутри о чём-то договаривались, он подполз к машине, набрал в горсть влажной земли и, лёжа на спине, стал забивать трубу глушителя землёй. Спину колол острый сучок, от напряжения заболела шея, но он забивал и забивал сырую жирную землю внутрь трубы. И лишь когда закончил, подумал о том, что машина в любую секунду может тронуться и задними колёсами на него наехать.
Он отполз в сторону и снова лёг за кустом.
Прошло ещё немного времени, люди внутри машины завели двигатель, включили ближний свет, и машина медленно тронулась.
Саша бежал, продираясь через кусты, на холм, к домам. Навстречу ему мчался Федя, крутя велосипедные педали и включив фару.
— Снова в музей залазили! — сказал он. — Хватай велосипед, мы им сейчас наперерез.
— Я выхлопную трубу забил.
Откуда-то со стороны появилась Света, тоже на велосипеде.
— Он им глушитель забил, может быть, остановятся! — сказал ей Федя.
Втроём поехали они по неширокой утоптанной тропе, освещая её фарами.
— Сейчас обгоним! — говорил Федя. — Дорога петляет, а тропа прямая. Ещё метров двести через лес, и всё.
Из леса они выскочили прямо к дороге и далеко впереди увидели яркий свет.
— Едут! — зло сказал Федя. — Тащи деревья поперёк.
Ребята выволокли поперёк шоссе сначала одно, потом второе, третье дерево… Но машина вдруг остановилась, не доехав до завала. Потом дёрнулась и остановилась опять.
— Твой глушитель подействовал! — обрадовался Федя.
Тут с противоположной стороны показался новый огонёк. Сначала он мигнул вдалеке и скрылся, потом стал приближаться и светить всё ярче. Это на своём милицейском мотоцикле спешил Гоша.
— Бежим к машине, чтобы чего не спрятали! — скомандовал Фёдор.
У машины с открытым капотом двое людей копошились в двигателе. Гошин мотоцикл осветил их ярко, потом фара погасла — это Гоша остановился перед поваленными деревьями. Потом Гоша перескочил через деревья, спокойно пошёл на машину, приблизился почти вплотную и, включив длинный фонарь, сказал командирским голосом:
— Всем стоять! Руки вверх! Инспектор Гаврилов!
Двое у раскрытого капота растерянно подняли руки.
— Ребята, ко мне! — скомандовал Гоша, не поворачивая головы.
— А ведь это Георгий! — сказал вдруг тот, что был прежде Рыжебородым. — Георгий, а я тебя узнал!
— Молчать! — скомандовал Гоша. — Выяснением личностей займусь позже. — И вдруг спросил неуверенно: — Антоха, что ли?
— Я! — обрадовался бывший Рыжебородый. — Узнал? Я всё думал, неужели никто не узнает? А это брат жены моей, а жена в машине. Чего-то у нас тут двигатель глохнет.
— Отойти от машины, ключи бросить детям! — снова посуровел Гоша. — Что делали в деревне, зачем лазали в музей?
— Ты ему скажи, чтоб он свой наган убрал, — заговорил второй, в цветастой рубашке, — мы же не воры.
— Гош! Ты не волнуйся, расскажем, если поклянётесь хранить тайну, — крикнул бывший Рыжебородый и тоже опустил руки.
— Ладно, — и Гоша убрал пистолет в карман. — Рассказывайте, зачем лазали в музей? Там всё цело?
— Да цело, цело, не волнуйся. Даже кой-что прибавилось!
Милиционер Гоша вынул из тонкого кожаного планшета чистый лист бумаги и стал записывать показания бывшего Рыжебородого.
ПОКАЗАНИЯ
Я, Антон Гаврилов, в присутствии инспектора милиции Георгия Гаврилова, жены своей Натальи Гавриловой, её брата Петра Верёвкина и трёх несовершеннолетних: Светланы, Фёдора и Александра Гавриловых, заявляю, что приезжал в деревню Гаврилово на автомобиле «Жигули» без злого умысла. В этой деревне я родился, рос и учился до двенадцати лет. Обучаясь в третьем классе Гавриловной школы и находясь в глупом возрасте, я взял поиграть знаменитую указку Елизаветы Антоновны, а когда её хватились, то я испугался вернуть её на место, потому что подумали бы на меня, что я вор. А ещё, обучаясь во втором классе той же школы и находясь в ещё более глупом возрасте, я испортил картину на стене своей подписью «Антоха Г.».
Проживая с двенадцати лет в столице нашей родины Москве и постоянно стыдя себя за поступки, совершённые в раннем глупом возрасте, я однажды поклялся исправить всё содеянное. С этой целью я обучался в художественном училище, дабы уметь смывать надписи на картинах, а также занимался альпинизмом, дабы лазать по крышам.
Купив бороду рыжего цвета и такой же парик, я прибыл в деревню из столицы нашей родины города Москвы и неузнанным прокрался в учительскую школы с целью положить на место знаменитую указку Елизаветы Антоновны, но едва не был застигнут на месте действия милицейским инспектором Георгием Гавриловым, бывшим моим одноклассником. С целью смывания глупой надписи на старинной картине я влез в музей вторично, и теперь картина сама по себе, а подписи нет».
— Вы тот самый «Антоха Гэ», который надписал в музее портрет? — удивилась Света.
— Ну, я, — смущённо согласился «Рыжебородый».
— И для того вы прикидывались рыболовами? — сурово спросил Гоша, сворачивая лист с показаниями. — Могли бы хоть мне довериться. — И Гоша переложил пистолет из кармана в кобуру.