Вода стала нашей естественной «землей»: мы жили на воде; она давала нам жизнь.
Земля была почти невидима, но она держала реку в своих мощных объятиях.
Небо. В небе ветры, птицы, насекомые.
В небе легкие облака. Оно бывает ясным и грозовым. В небе живут свет и тени. В небе появляются предзнаменования.
Наконец, огонь. Без огня еда невкусная. Огонь греет и успокаивает. Он одушевляет стоянку. Без огня у стоянки нет души, нет смысла. Без него она теряет свое очарование. Без горячей еды, без беседы у огня, без досуга между отрезками пути, без мечтаний и без сна под его защитой — без всего этого стоянка не может быть настоящей.
До этого я не знал, что такое настоящая стихия огня на природе. Я видел только прирученный огонь в печном плену. Там от жалкой спички рождается послушный огонь, ему не позволено разбушеваться. Его то усмиряют, то гасят, то воскрешают — одним словом, его унижают. Он существует только для пользы. И если бы можно было без него приготовить еду или согреться, люди бы без него обошлись. Но здесь, на ветру среди камышей и ив, горел настоящий, древний огонь первобытных стоянок.
Такой огонь зажечь нелегко.
В лодке нашлось огниво. Ноне было трута. Гатцо скрутил жгут из сухой рогозы, и наконец наше терпение было вознаграждено: в жгут попала искра, мы дунули на нее сверху.
У нас забилось сердце. Огонь был нам нужен. Мы решили, что без огня жить невозможно.
Когда жгут заискрился, огонь перекинулся на сухую траву. Помещенный в яму с ветками, он постепенно разгорелся. Потом прогорел и получились угли. Печь была готова. Когда камни раскалились, мы положили на них рыбу, загодя нафаршировав и обложив ее укропом. Рыба потрескивала на огне. Это был самый вкусный обед в моей жизни. Приятно пахло дымком, укропом и свежим маслом. Выпив воды и крепкого кофе с печеньем, мы легли и заснули.
Об огне мы позаботились, спрятав его в лунке под толстым слоем пепла. Он был защищен, тихо тлел и вскоре стал невидим. Это был зародыш огня, скрытый в глине. Огонь тлел до вечера, пока мы его не раздували. Время от времени он выпускал тонкую струю дыма, и запах теплого пепла разносился в камышах, скрывавших наш лагерь.
С самого первого дня мы ломали голову, как бы скрыть дым. Ибо земля была близко и полна угроз. Заросли нашего острова, конечно, нас хорошо скрывали, но костер дымился и каждую минуту мог выдать наше присутствие. Берега реки казались необитаемыми. Но нет таких необитаемых мест, куда бы иногда не забредал человек: рыбак, браконьер или праздный гуляка. И мы решили исследовать побережье.
В мертвом рукаве было неглубоко, течение неощутимо, и мы управляли лодкой с помощью шеста. Подступы к берегу были защищены буйной растительностью. Медленно и осторожно мы плыли по огромному цветочному ковру. Тут росли дикая горчица, пушица, золотые шары и болотные гладиолусы. Мы отодвигали от носа лодки ряску и кувшинки. Подальше сине-зеленая вода протоки заросла болотной валерианой. Водное царство дремало под разноцветным цветочным одеялом. Бутоны, венчики, стебли застенчиво торчали из воды, некоторые плавали в дремлющей воде. Иногда встречалась голубая горечавка, приводившая нас в восхищение. Мы даже видели несколько германских ирисов, их еще называют болотными ирисами, но они цветут только в сентябре.
Причалив, мы вскарабкались на гравий и обследовали берег. Было пустынно.
— Здесь безлюдно, — сообщил мне Гатцо.
— Тогда никто нас не потревожит… — ответил я.
— Может, и так, Паскал?. Но лучше быть настороже. Если даже мы здесь одни, то все равно нас скоро обнаружат…
— Кто же?
— Не знаю. Кто-нибудь. Всегда кто-то неизвестный прячется поблизости.
Недалеко росла огромная береза. Мы залезли на нее. Нашим взорам открылся великолепный пейзаж.
Выше по течению раскинулась широкая долина. Вдоль низких берегов реки темнел лес. Вдали возвышалась едва различимая и похожая на облако гора.
— Этой ночью, Паскал?, мы проплыли семь лье, — сказал Гатцо. — Отсюда остров больше не виден. Это удача.
— Они погонятся за нами? — спросил я.
— Может быть. Но для этого нужна лодка.
— Моя лодка осталась на берегу, но дала течь.
— Ну, они ее быстро починят. Я их хорошо знаю. На это хватит трех дней.
Он задумался, затем добавил:
— До тех пор можно спокойно жить здесь. А дальше что-нибудь придумаем…
Четвертью мили ниже мертвый рукав впадал в реку. А река текла дальше, сужаясь между живописными холмами.
Там, наталкиваясь на отвесные скалы, река поворачивала, и было видно, как она блестела в лучах заходящего солнца. За темной полоской земли, дальше у горизонта, сияла бескрайная, живая и мерцающая водная гладь. Уже вечерело, от воды большими клубами поднимался теплый туман, который то золотился на солнце, то отливал синевой в тени холмов.
У наших ног вдоль берега простирались песчаная пустыня. Только кусты калины и тамариска оживляли ее. Вокруг лежала каменистая невозделанная земля. Нигде ни лачуги, никаких признаков жизни. Только летали там и сям то луговой конек, то грустная пищуха.
На юге песчаные равнины стремительно карабкались к гребню лишенного растительности холма, который скрывал от нас остальной мир.
— Там должна быть деревня, — промолвил Гатцо.
— Где?
— Где-то за холмом.
— Откуда ты знаешь?
Он улыбнулся.
— Я это чувствую, вот и все. Когда-нибудь мы туда пойдем, и ты увидишь.
Уверенность Гатцо меня восхищала. Он знал все.
С высоты дерева была видна лента молодой зеленой травы, пересекавшая песчаную равнину. Она доходила до мертвого рукава, и на ней то тут, то там островками росли камыши.
— Это ручей, — объяснил мне Гатцо. — Пойдем посмотрим.
И мы пошли, но в высокой траве ничего кроме влажной земли не нашли. Пришлось вернуться к лодке и прихватить с собой лопату.
— Будем копать здесь, Паскал?, — сказал Гатцо.
Под глинистым бугорком мы вырыли ямку. Засочилась вода. Покопав еще, мы сделали небольшой бассейн. Сочившаяся сквозь глину вода пропитала слой песка. Построив перегородку, мы воткнули в нее камыш и стали ждать. Сначала камыш оставался сухим. Мы сгорали от нетерпения, еще большего, чем при разведении огня. Наконец сформировалась и округлилась капелька. Она долго висела, словно в нерешительности. И вдруг упала. Появилась другая, и мало-помалу на кончике зеленого камыша родился родник. Едва заметная струйка воды, зато вода была чистая и отфильтрованная.
За час в большой раковине набралось несколько глотков. Лежа на животе, каждый из нас с удовольствием глотнул родниковой воды. Она была мягкая, с привкусом свежей глины и корня бузины. Я набрал бутылку воды с собой. До прихода ночи мы вернулись в лодке на остров.
И с большой предосторожностью развели огонь. Ибо на листьях деревьев над нами ярко отразилось взметнувшееся вверх пламя костра.
Перед наступлением сумерек расквакались лягушки. Ночь прошла спокойно.
Все следующие дни были похожи на первый день, а ночи — на первую ночь. Глубокий покой воцарился в наших душах и вокруг нас. Первые часы опьянения свободой прошли, и наша жизнь подчинились ритму сонных вод. Мы согласовывали наши движения с солнцем и ветром, голодом и отдыхом. Невероятная полнота жизни распирала наши сердца.
Все, что мы делали, тянулось медленно, а нам казалось, что время летит очень быстро. В сонных водах все движения неспешны. Даже лодка медленно плавала от одного острова к другому. Мы жили неторопливо, а дни растягивались. Мы любили их за продолжительность и мнимую монотонность. Нет ничего упоительнее, чем открывать жизнь в тех местах, где воздух и вода кажутся сонными.
Конечно, есть часы, когда они отдыхают; но даже во время отдыха тайно кипит в них жизнь тысячи невидимых существ.
Я понял все это тогда, и с тех пор никогда не забываю.
Днем воздух кротко застывал, и река становилась зеркальной. Утренний ветерок утихал, земля и вода погружались в дрему.
В одиннадцать часов Гатцо нырял под воду. Со сладким чувством ужаса я наблюдал, как, погружаясь наискось, его загорелое тело уплывало все дальше и дальше на темное дно с опасными водорослями. Я видел, как его ноги то сгибались, то разгибались в зеленоватой воде. Он подолгу плавал на глубине так вольготно, словно был создан не только для суши, но и для воды. С замиранием сердца я следил за ним, и он казался мне неведомым подводным животным. Я удивлялся, когда он с закрытыми глазами, важным лицом и мокрыми волосами, с которых стекала вода, всплывал в десяти шагах от лодки, где я, не умея плавать, с тревогой дожидался его.
Он шел обсохнуть на берег. От его загорелой кожи под прямыми лучами солнца шел пар.
Плавать я не умел и в купаниях не участвовал. Иногда он заплывал в протоки, и, когда исчезал из вида, на меня нападал панический страх. «А что, если он не вернется? Утонет? Что я буду делать один?» — думал я.
Для меня одного лодка была слишком тяжела. И потом, у меня не было опыта свободной и дикой жизни, к которой он, кажется, привык.
После полудня было жарко. Мы засыпали. И, кроме жужжания насекомых или неожиданных всплесков карпа, ничто не нарушало тишину.
В часы послеполуденного отдыха мы мирно спали на островке в тени камышей и карликовых берез. Иногда мы отводили лодку в укрытие в зеленый туннель. Там росли красные ивы и «серебристое дерево», похожее на оливковое. Поставив лодку на якорь у корней ивы, мы до самого вечера беззаботно наблюдали, как порхают над водой бабочки, поденки-однодневки и стрекозы, как без устали суетливо скользят по воде жуки-водомерки ради им одним понятного удовольствия ее рябить…
Разговаривали мы мало. Гатцо нарушал тишину, только чтобы прошептать:
— Паскал?, сиди тихо, тут зверь.
И мы боялись пошевелиться.
Метелка камыша подрагивала. Часто, кроме этого трепета, ничто не выдавало присутствия промелькнувшего зверя. Он был невидим, но иногда из камышей высовывалась острая мордочка со злыми глазами — ласка. Осторожно понюхав воду, она исчезала в зарослях.
Успокоенная нашей неподвижностью, водяная крыса пугливо выскальзывала охотиться на берег. Она оставалась с нами недолго.
Утка-мандаринка или лысуха пересекали протоку и скрывались в камышах, оставив лишь легкую рябь на воде. Иногда под сводами деревьев, словно стрела, пролетал зимородок, слегка касаясь воды брюшком.
В наше пристанище со стороны берега приходил вечер. Вода отдала розово-гиацинтовым или золотым блеском. Багряная листва отражалась на гладкой поверхности тихой протоки.
На ночь, отталкиваясь с помощью шеста, мы потихоньку выплывали на речной простор.
На глубине трех метров мы бросали маленький якорь. Здесь мы чувствовали себя в безопасности, а берега по-прежнему боялись.
Сидя на носу лодки, мы жевали печенье и сухие фиги и смотрели, как опускается темнота.
Когда ночь с алмазным мерцанием звезд полностью вступала в свои права, Гатцо становился доверчивее и беседовал со мной. Темнота нас сближала.
— Тут, наверное, совсем близко выдра, — говорил он мне.
— Где?
— В зарослях ольхи. Она ходит на водопой. Я каждую ночь ее слышу.
— Поздно?
— Да, очень поздно.
— Ты просыпаешься?
— Она меня будит. Когда она пьет, то шлепает по воде. Это сильный зверь.
— Хотел бы я его увидеть, — шептал я.
— Как ты ее увидишь? Луны же нет…
Действительно, луны не было, только еле различимый серпик на горизонте. Потом он и вовсе исчезал.
Ночь принадлежала только звездному царству.
Высоко в темном небе со всех сторон свешивались, искрились, перекрещиваясь сияющими серебряными ветками, звезды, а в неподвижной воде вокруг нас мерцали тысячи чистых огней. Мы плавали вне времени и пространства между сводами звездного неба и его отражением в реке…
Древесные лягушки квакали целой колонией, иногда от их концертов бывало жутко.
Позднее недалеко от нас более нежно запевала колония жаб. Они мне больше нравились. Везде, в зарослях и в воде, на берегу и на деревьях, с наступлением ночи закипала жизнь, непонятная и таинственная. В камышах барахталась утка. На темном тополе ухал сыч. В кустах рыскал сильный барсук. Каменная куница скользила с ветки на ветку, незаметно подрагивали два-три листочка. Вдалеке тявкал загулявший лис.
— Лис — грустный зверь, — сказал мне Гатцо. — Он умеет думать.
Я не очень понимал.
— Гатцо, почему он грустный? Из-за того, что умеет думать?..
Но Гатцо промолчал. Он лишь сказал:
— Он потерял рай… Так у нас рассказывают старики, им лучше знать… Ты слушай, слушай…
И я слушал. На берегу пела удивительная птица. Каждую ночь, в одно то же время, с вершины молодого вяза раздавалась над водой и полями ее брачная песня. Лис затаился. Мы тоже сдерживали дыхание. Голос соловья в последние апрельские ночи, насыщенный трелями и свистами, был прекрасен. Под эти нежные звуки мы засыпали. Сон в эти ночи был легким, и мы просыпались несколько раз задолго до утренней зари.
При пробуждении песня этой дивной птицы все еще лилась. Но под утро она пела медленнее и степеннее. По ритму, в котором глубокой ночью в тиши невидимых вод раздавался ее плач, мы догадывались, что все речные обитатели еще спят. Я тоже засыпал, и во сне мне снилось ее горячее и одинокое пение…
На заре раньше всех появлялась большая птица. Она неподвижно стояла на узкой отмели в пятидесяти метрах от лодки. Ее острый клюв угрожающе нависал над водой. Выпятив зоб, покачиваясь на длинных ногах, она ловила рыбу.
Это была серая цапля Мы любовались ею безмолвно: ведь ее так легко спугнуть.
Чуть позже появлялась стая больших уток Они всегда приплывали из протоки. Эта маленькая утренняя флотилия непринужденно маневрировала на водной глади, от которой поднимался легкий туман. Появление уток возвещало о начале утра. Отплыв метров на двадцать от берега, они все разом разворачивались, и эскадра, изменив курс, вскоре исчезала в зеленом полумраке одного из туннелей.
И тут все живое приходило в движение. Это было утреннее пробуждение природы.
Так мы беззаботно жили в тихом забвении.
Порой тишина была такой напряженной, что тяготила нас. Тогда мы придумывали воображаемые опасности.
— Неизвестно, — говорил Гатцо задумчиво, — кто живет в этих местах. Но здесь кто-то живет.
— Наверняка здесь кто-то живет, — повторял я, словно эхо. — Может быть дикари…
От страха у меня побежали мурашки по спине. Подумать только! Дикари!..
Гатцо с сомнением качал головой.
— Паскал?, этот берег никогда ничего хорошего не обещал…
Он указывал на левый берег мертвого рукава, заросший непроходимой чащей.
— Представь себе, — продолжал он, — что мы у головорезов или чернокожих каннибалов. Кстати, это почти одно и то же. Они прячутся в кустах и тут, и там.
Тут меня охватывал приступ напускного ужаса. Это было сладостное чувство. Детям нравится замирать от страха. Когда делаешь вид, что тебе страшно от воображаемой опасности и знаешь, что на самом деле ничто не грозит, то все равно очень страшно. И это одно из лучших удовольствий.