В одно прекрасное утро Гатцо сообщил мне:
— Паскал?, нам нужно оружие!..
Он сделал огромный лук, больше его самого. Стрелы мы смастерили из камыша.
Стоило камышам чуть зашевелиться, мы пускали туда стрелы.
Когда есть оружие, так и тянет из него стрелять. Просто так, ради выстрела. Но, к несчастью, все любят стрелять в цель. И нет лучшей цели для выстрела, чем прекрасная птица. Вокруг нас плавало много знакомых доверчивых птиц. Мы их не трогали, и они, привыкнув, приобщились к нашей жизни, почти такой же мирной и естественной, как у них…
Гатцо с луком в руках часто следил за диким селезнем, который красовался на воде недалеко от лодки. Он нырял, чистил перышки и даже спал, доверчиво спрятав клюв под крыло.
Гатцо чуткими пальцами тихонько натягивал тетиву лука и, сам того не замечая, целился в селезня…
Затем он поднимал оружие и, жмурясь, пускал стрелу наугад в сторону берега.
Вечером мы ходили в засаду к роднику.
— Дождемся ночи, Паскал?, — говорил Гатцо. — Может быть, увидим диких зверей. Ночью они ходят на водопой. Я видел их следы…
Он показал мне их. Эти следы нас страшно разволновали. Зверь не появлялся. Но однажды нам померещилась его тень на песчаной равнине. Он показался нам огромным. Мы притихли.
— Паскал?, это мне не приснилось, — утверждал Гатцо, — я слышал треск его шагов.
— Гатцо, а я видел, как он шевелил ушами.
Той ночью о звере мы больше не выдумывали. Конечно, видно было плохо, но загадочный силуэт действительно появился довольно далеко от нас среди песков. Появился и таинственно исчез.
Если даже на самом деле я не видел, как шевелятся уши чудовища, я верил, что видел это, и добавил в заключение:
— Гатцо, тот зверь — настоящее чудовище.
Потом, сидя в лодке, мы долго обсуждали наше чудовище. Оно стало приобретать облик. Мы придумали, какие у него лапы и какой огромный хвост. Почему хвост? Не знаю. Может быть, из-за львов и тигров… Наш зверь обязательно должен быть хищником.
— Гатцо, скажи, почему не видно, как у него блестят глаза?
— Паскал?, друг мой, он их просто-напросто закрывает, чтобы нас обмануть.
— Гатцо, ты уверен? — спрашивал я, в восторге от такой чудесной выдумки.
Гатцо добавил покровительственным тоном:
— Паскал?, у таких зверей чертовски много всяких уловок.
Все это меня страшно волновало, и я сиял от счастья.
Мы еще долго спорили о породе и повадках нашего хищника. Не хотелось, чтобы это были собака или волк. Раз уж это настоящее чудовище, не стоит глупо разменивать его на всем известных животных. Так как распознать его нам не удалось, у Гатцо родилась идея, которая привела меня в восторг:
— Это ракаль[4], — решил он. — Будем называть его ракаль. В этих местах водятся ракали. Ты видел когда-нибудь ракалей? Нет ничего проще…
…И в самом деле, ничего не было проще. Это был ракаль, огромный ракаль размером с осла, а стало быть, ракаль опасный. К тому же, это был одинокий бродячий ракаль, из тех нервных ракалей, которых раздражает любой пустяк. Он бросается на вас чудовищным, хорошо известным у ракалей прыжком, превосходящим прыжок тигра. Наверняка он опустошил эти места, где не росло ни травинки. Царствуя в пустыне, ракаль бродит в одиночестве и с возрастом набирается такой свирепости, что даже боевой бык и буйвол обращаются в бегство при его появлении. На него не охотятся. Мясо ракаля твердое, как кожа. Раненый ракаль — крайне опасный противник. Он бродит по ночам, поэтому его почти никто не видел. Впрочем, в наших краях ракали встречаются все реже. Скоро они совсем исчезнут. Вероятно, мы видели одного из последних ракалей нашего времени. Мы замирали от удовольствия и сладкого ужаса…
— Гатцо! — провозгласил я в восторге от грандиозности приключения. — Нам лучше вернуться в засаду.
Следующую ночь мы провели в засаде, но залезли на дерево.
— Ракаль не лазает по деревьям, — успокоил меня Гатцо. Разумеется, ему было лучше знать.
Полночи мы просидели на вязе, взгромоздившись на самую большую ветку. Но ракаль не появился.
— Он нас учуял, — сообщил Гатцо.
Каждый знает, что у ракаля феноменально тонкий нюх.
Зато два дня спустя он нагнал на нас страху.
В десять часов вечера раздался хруст веток в роще на берегу. Заросли зашевелились. Треск раздавался повсюду. Резкие шлепки баламутили воду. Затем чудовище ухнуло, понюхало воздух и заворчало.
— Паскал?, он купается, — прошептал Гатцо и подполз ко мне по дну лодки. — Ты, главное, не шевелись. Говорят, он хорошо плавает.
На этот раз я дрожал от страха всерьез.
Наконец чудовище убралось восвояси.
Мы молчали. Постепенно меня сморил сон. Гатцо был покрепче меня и наблюдал за берегом до самой зари.
С этого дня нами овладела тревога. Это было странное чувство: мы боялись испугаться по-настоящему. Тот шум ночью мы слышали собственными ушами. Это была уже не выдумка. Настоящий зверь нарушил покой нашего убежища, вопреки нашим надеждам на то, что никто, кроме свирепого ракаля, не может к нему приблизиться.
Мы, правда, были уверены, что ночным гостем мог быть только ракаль, но, в конце концов, что мы об этом знали? А если это был не ракаль?.. Если это был настоящий зверь?..
— Паскал?, нам лучше перебраться отсюда, — посоветовал Гатцо.
К вечеру мы тихонько отплыли.
Сначала мы устроили короткую стоянку на островке.
Перевезли туда вязанку сухого хвороста и наши угли, бережно поместив их в глиняный горшок, который мы поставили под скамейку на дно лодки.
Простившись со старым пристанищем, мы покинули обжитой пляж и поплыли в протоку. Понемногу берега сомкнулись, и она превратилась в таинственный туннель из веток, теряясь в архипелаге островков под узорной сенью тихих ив. Проплывая, мы задевали метелки густых камышей, и их шелест тревожил незаметные гнезда зуйков и пугливых уток-мандаринок, которые обиженно крякали нам вслед. Чем дальше, тем туннель становился темнее, но в самом конце сияло пятно света. Мы неторопливо правили лодкой и молчали. Иногда наши лица задевали листья деревьев, с которых тучей взлетали раздраженные насекомые, почти касаясь наших щек. Наконец мы выплыли на водную гладь, со всех сторон окруженную стеной из камышей и деревьев.
Маленькое озеро дремало. Вечерний свет едва освещал его пустынные воды. Толстые, тесно прижатые друг к другу тополя окружали его со всех сторон и вместе с листвой образовали тенистую ограду. Некоторые росли у самой кромки воды. Другие загораживали нежный горизонт, кристальная ясность которого еще не померкла. Берег был скалистый. Густые зеленые дубы, растущие на склонах высокого утеса, отражались в воде. Водная гладь, всюду чистая и ровная, излучала что-то большее, чем свет. Посреди озера был остров.
На острове стояла маленькая часовня, видневшаяся сквозь ряды высоких кипарисов. Они казались очень старыми. Лодка плавно двигалась по инерции, не нарушая водной глади. Остров, тихий и призрачный, надвигался на нас. Догорающий день, сказочный остров, неправдоподобное безмолвное царство. Ни звука, ни шороха. Весь озерный мир, растения, деревья и вода, были загадочно безмолвны.
Лодка замерла между островом и берегом. Якорь бросили в стоячей воде. Это место и тишина нас смутили. Мы были так взволнованы, что за ужином не произнесли ни слова.
Спал я плохо. Ночь не давала покоя. В безмолвии и тишине этих странных мест таинственно билась жизнь. Смутные шорохи и вздохи, отдаленный глухой шум, чей-то будто неуверенный шаг по песчаному берегу и дыхание невидимого существа, а под зеркалом таинственно-спокойных вод — незримое течение воды…
Кто-то ходил по берегу. Это было, наверное, в полночь. Гатцо тоже слышал, как и я, очень отчетливо, со стороны утеса…
На следующий день мы осмотрели остров.
Заросшая мхом дорога вела к серой от старости часовне. Ветры и зимние дожди разрушили фасад из мягкого известняка. На фасаде был изображен лик Божьей матери, побуревший, словно состарившийся, от лишайников и многолетней работы солнца.
В нише над входом стояла гипсовая статуя. Краски на ней стерлись, лишь на платье едва различались остатки розового цвета. Голубыми буквами в полукружье над скромным образом было написано название часовни.
Название было прекрасно: Богоматерь Сонных Вод.
Часовня была бедной и казалась заброшенной. На деревянном алтаре стояли два небольших свинцовых подсвечника. Тростниковый крест возвышался над престолом. На побеленных известью стенах еще висели засохшие гирлянды из камыша и краснотала. Пахло сыростью.
Мы вышли из часовни и обошли ее кругом. Гатцо обнаружил за часовней две скрытых в высокой траве могилы, на которых росли цветы вероники. Часовню и одинокие могилы тесно обступили кипарисы.
Вода омывала корни старых деревьев, растущих на берегах этого маленького острова и уходящих в воду, их строгие силуэты отражались в воде, и она казалась почти черной.
После острова мы обследовали утес и дубовую рощу, но дальше вглубь пойти не осмелились. Песчаная равнина кончалась там. Скалистые склоны, заросшие дроком и колючим остролистом, подбирались к холму, за которым начиналась сосновая роща.
Ни одной живой души. Ни одного дома. Только ястреб в небе. Он парил над нами, раскинув крылья.
Я сказал:
— Гатцо, какое грустное место.
— Ты прав. Это место не такое, как все. Тут есть души…
Я спросил удивленно:
— Кто тебе сказал?
Он прошептал:
— Вчера ночью мы с тобой слышали, как что-то шевелилось… Это была душа…
— Да, правда, я слышал, — ответил я. — Ты знаешь, что это за душа?
— Не знаю, Паскал?. Но сегодня можно посмотреть. Мы спрячемся. Может быть, сегодня ночью она опять явится.
Сердце мое забилось.
Гатцо продолжал:
— К десяти часам луна скроется. Будет темно. У подножья утеса есть большая пещера. Там устроим засаду.
Мне стало страшно. Он сразу это понял:
— Паскал?, — сказал он мне, — это надо увидеть. Мы же мужчины.
Я молчал и он продолжил:
— Не зря же мы столько проплыли… Оставайся, если хочешь… Я пойду один.
Мне стало стыдно, но страх был сильнее и я сказал:
— Гатцо, этого делать нельзя, мы будем наказаны.
Он пожал плечами и больше не проронил ни слова. После захода луны, раздевшись и уложив одежду себе на голову, Гатцо прыгнул в темную воду и поплыл к утесу. Потом я видел, как он возился на берегу, наверное, одевался. Немного погодя он пропал из виду.
Лодка покачивалась у самого острова. Скрытая в тени деревьев, с берега она была не видна.
Я уселся на носу лодки. Отсюда было удобнее наблюдать за берегом.
Воцарилась глубокая тишина.
Ожидание затягивалось, но спать не хотелось. Я надеялся хотя бы издалека что-нибудь увидеть.
Душа объявилась к полуночи.
Раздвинув кусты, она спустилась на берег. Маленькое белое пятно — такой она мне явилась. Побродила немного, затем приблизилась к воде.
Тут я потерял голову, поднял якорь и тихонечко шестом оттолкнул лодку. Та подчинилась мне и заскользила по черной воде. «Ночь темная, — думал я, — душа не может меня заметить. Я ее увидел только потому, что она белая…» Хотя толком разглядеть ее мне не удалось. Имела ли она форму? Между тем я приближался к ней. Она стояла неподвижно, белое пятно в тени. В этой тени она не видела моего медленного приближения. Как только я появился на берегу, раздался тоненький крик: «О, Господи! Душа!» Я страшно удивился, что меня тоже приняли за душу, и тут же, обретя хладнокровие, спросил:
— Кто ты, как тебя зовут?
Душа бросилась бежать, но Гатцо, выпрыгнув из укрытия, поймал ее на лету.
— Я ее держу, — крикнул он. — Это девчонка! Вот она!
Лодка доплыла до берега, и я присоединился к Гатцо.
Он держал девочку за руки. Она не сопротивлялась. Кажется, она была нашего возраста, но в темноте я толком ее не разглядел.
— Что ты тут делаешь? Кто ты? Где твой дом? — забросал ее вопросами Гатцо. Девочка молчала, но было видно, что она нас не боится.
— Тебе не сделают ничего плохого, — сказал Гатцо, смягчившись, и отпустил ее руку.
Тогда она заговорила:
— Я вас знаю. Вы приплыли в мертвый рукав больше недели назад. Вас ищут по всем деревням…
Я похолодел от ужаса. Но Гатцо спокойно спросил:
— Правда? Нас ищут? И кто?
— Полицейский из нашей деревни Пьеруре…
— Скажи, как же он нас ищет?
— Утром, в одиннадцать часов, на площади он бьет в барабан и всех об этом извещает. Потом возвращается к себе. И так продолжается четыре дня подряд… Все уже в курсе.
— Тогда мы можем спать спокойно. А ты? Ты никому не скажешь?
— Я никому ничего не скажу, — ответила девочка. — Но вас и еще кое-кто ищет. И он-то как раз скорее найдет.
Тут Гатцо забеспокоился:
— Какой он?
— Высокий, сухощавый, кожа смуглая. Он приплыл по реке на старой лодке-развалине.
Я с ужасом догадался:
— Это Баргабо. Мы пропали!
Девочка продолжала говорить:
— Он здесь со вчерашнего вечера. Все видели, что он появился одновременно с кукольным театром.
— Каким кукольным театром? — спросил Гатцо, и его голос задрожал.
— Кукольным театром для детей. Завтра под вязом он даст представление. Этот театр приезжает каждый год. Спектакль будет вечером после ужина. Всегда приезжает один и тот же театр. В прошлом году артистов было двое. А в этом приехал только один старик…
Она замолчала. Гатцо тоже молчал.
— Мне пора домой, — вдруг сказала девочка.
Мы проводили ее до леса. Она шла впереди и хорошо видела в темноте, как Гатцо. На лесной опушке мы стали прощаться. Под деревьями было темно, и Гатцо удивился, что ей, такой маленькой, не страшно.
— Почему ты ходишь по ночам на берег реки? — спросил он.
Девочка молчала, и Гатцо повторил свой вопрос, так ласково, что она заговорила.
…Родители ее умерли. Совсем маленькой ее взяли на воспитание. Она служила у хороших людей, папаши и мамаши Сатюрнен. У них был единственный двенадцатилетний внук Константен. В одно прекрасное утро все трое надолго уехали, а ее оставили ее одну дома со старой служанкой, которая постоянно бранилась. Говорят, что теперь они живут в далекой грустной стране. Только одному Богу известно, почему. И там, конечно, они тоже стали грустными и не смеют вернуться домой. Поэтому ночью она тайком ходит молиться Божьей Матери Сонных Вод, чтобы та помогла им вернуться в деревню, где все по ним скучают…
Эта история нас растрогала. Рассказывая, девочка и сама разволновалась, а под конец расплакалась.
Гатцо взволнованно спросил ее:
— Как тебя зовут, малышка?
— Гиацинта, — ответила она и опять заплакала.
В эту минуту в сосновой роще раздались чьи-то шаги. Странные шаги, поступь большого животного.
— Это хищник! — с ужасом воскликнул я. — Это ракаль!
— Вовсе нет, — сказала малышка. — Это мой осел. Он пришел за мной.
Показалась тень. Из темноты вышел осел.
— Подойди, Кюлотт, хороший мой, — позвала его девочка. — Сюда, сюда… Не надо больше их пугать…
Осел подошел. Это был превосходно выдрессированный осел. (Стало быть, звали его Кюлоттом.)