— Водицы нету? Испить бы… — попросил он.
— Где твоя рота? — спросил Богданов.
— Рота?.. — Усмешка прошла по лицу Бутакова. Он принял из рук конвоира ковш с водой и жадно отпил. — Рота легла на вотдых…
— Что? — не понял комдив.
— Вотдыхают бойцы, — сказал Бутаков и снова погрузил лицо в ковш.
— Говори толком! — крикнул Богданов.
Солдат помолчал, видимо удивляясь тому, что после всего случившегося люди могут еще кричать и приказывать, то есть вести себя так, словно ничего не изменилось.
— Слушаюсь, — сказал Бутаков и фиолетовой от мороза рукой вытер рот.
Кажется, только теперь он догадался, где находится. Сразу заторопившись, Бутаков поведал о том, как его подразделение было уничтожено вчера во время атаки. Сам он пролежал до ночи в воронке, а потом пополз отыскивать живых, если где-нибудь они существовали.
— Далеко свой полк ищешь, — сказал Богданов.
Он был извещен о тяжелых потерях двенадцатого полка, но о гибели второй роты никто не докладывал.
— В потемках шел, а спросить некого — одни мертвяки, — проговорил солдат.
Он стоял в изодранном, висевшем лохмотьями маскировочном халате, вытянув шею, как бы прислушиваясь к чему-то. И, заметив это, полковник понял, как велик страх Бутакова. Боец не видел, да и не мог видеть гибели целой роты, но пережил, кажется, уничтожение мира. Он долго лежал среди убитых, мины рвались по всему склону, и дым, смешанный со снегом, бушевал в воздухе. Вернувшись в мир живых, солдат ничего не забыл и поэтому ничему не обрадовался. Богданов подумал, какую острую неприязнь должен испытывать этот человек к нему — командиру, требующему от Бутакова чего-то еще после стольких потерь и мучений.
— Живой он еще — полк? — спросил солдат, перебегая взглядом с одного лица на другое.
— А вот увидишь… когда поставят перед строем, — сказал комдив.
Он заметил, с каким вниманием следят бойцы за этим разговором, похожим на поединок. Казалось, люди готовы были поверить трусу, а быть может, сочувствовали ему. Бутаков был опасен, как всякий дезертир в части, потерпевшей неудачу. Он увеличивал ее бедствия, без того достаточно большие теперь. И, не раздумывая, Богданов нанес удар с такою страстью и ожесточением, словно поражал личного врага.
— Дай мне его оружие! — крикнул он конвоиру.
Тот протянул винтовку; комдив ловко ее взял, быстро открыл затвор и вынул обойму. Все пять патронов, запотевшие и тусклые, стояли в металлическом гнезде.
— Подсумок дай! — крикнул полковник.
Его глаза расширились и потемнели. Он открыл матерчатый, туго набитый конверт и, опрокинув, тряхнул. Патроны посыпались, стуча и раскатываясь по полу.
— А-а! — протянул телефонист Белкин и взмахнул руками.
Бутаков отпрянул на шаг, глядя на упавшие пули так, словно все они предназначались ему.
— Целы твои патроны, — тихо сказал комдив. — Все на месте… Ты трясся от страха, влипнув в землю, пока вторая рота выбивала немцев. Ты ни разу не выстрелил, трус…
Он оборвал, боясь, что голос выдаст его волнение.
— Товарищ командир… — начал было Бутаков. Его страдающие глаза ловили теперь каждое движение Богданова.
— Отведите предателя родины! — перебил комдив.
— Сейчас, сейчас… — заспешил Бутаков и, согнувшись, начал судорожно собирать рассыпанные патроны.
— Напрасно стараешься, — сказал Синицын. — Тебе их больше не дадут.
Среди бойцов не было никого, кто сам не прошел через все испытания боя, И теперь только презрительный гнев вызывал у них человек, предоставлявший другим сражаться за него.
— Гражданин, идемте! — сказал конвоир.
И неожиданное обращение поразило Бутакова. Он вскочил и потоптался на месте. Потом быстро пошел, почти побежал к выходу, будто торопился получить то, что там его ожидало.
— В трибунал пойдет… — строго сказал Яновский.
— Нашего не обманешь, — шепнул Синицын Белкину. — Понимает, какая сорока кривобока, какая ворона картависта.
Командарм все еще не подходил к проводу. К соседнему аппарату вызвали Веснина, и начальник штаба нетерпеливо слушал, время от времени взглядывая на комдива. Кинув трубку, он рванулся к Богданову, попросил его пройти в соседнюю комнату и захлопнул за собой дверь.
— Звонил начштаба сто семьдесят первой, — стремительно докладывал Веснин. — Разведка нашего соседа обнаружила скопление значительных сил пехоты противника в лесу, к востоку от безыменной высоты.
— Что такое «значительных»? — спросил Богданов.
— Точных данных пока нет.
— Значит, их надо получить, — сказал комдив.
— Товарищ полковник, — медленно и тихо начал Веснин, словно то, что он собирался сообщить, могло стать менее печальным, если произнести его полушопотом: — обстановка становится очень серьезной, если не сказать больше. Противник готовит удар в стык обеих дивизий и дальше на Степанчиково, в обход нашего правого фланга.
Выдержав паузу, как бы проверяя эффект от своих слов, он заговорил громче и быстрее:
— Наши люди находятся на пределе… Части обессилены в непрерывных боях и больше не держат рубежей. Случившееся сегодня с тринадцатым полком говорит об этом достаточно красноречиво… Противник попытается теперь развить свой успех, как на его месте поступили бы и мы с вами.
Странное спокойствие появилось на измученном лице Веснина. Обстоятельства, изложенные им сейчас, сами по себе не могли его, конечно, радовать. Но Веснин испытывал облегчение от того, что действия дивизии, в которые он уже не верил, будут наконец прекращены.
События этого утра делали наступательные операции невозможными, вне зависимости от чьей-либо воли.
Машков слушал, стоя у стола с полотенцем, которым только что утирался. Комиссар был взволнован и огорчен, но промолчал, ничего не найдя возразить начальнику штаба. Белозуб сидел у окна, и слабая улыбка опять блуждала на его губах.
— Да, да… — сказал комдив.
Он понял, к чему клонит начальник штаба. Инициатива ныне переходила к врагу, и он, Богданов, сохранил за собой лишь инициативу отступления. Но, услышав от другого почти то же, что думал недавно сам, полковник не узнал своих мыслей. Они обозначали неудачу на всем участке армии, а быть может, и фронта, так как дивизия вела бой в общем наступательном маневре. Батальон капитана Подласкина, окруженный в лесу, следовало теперь считать погибшим.
— …Думаю, что прежде всего надо принять меры против реальной угрозы на правом фланге, — проговорил начальник штаба.
— Точнее, точнее, Александр Аркадьевич, — сказал Богданов.
— Полагаю: дивизия наступать не может, — твердо заявил подполковник.
— Не может? — удивленно переспросил Богданов, хотя подумал о том, что Веснин, в сущности, прав.
Если атака не удалась вчера, то почему, собственно, она должна увенчаться успехом сегодня, когда положение усложнилось? Богданов наклонил голову, словно физически ощущал тяжесть ответственности за решение, которое должен принять. Это была не боязнь взыскания по службе или даже военного суда, так как речь шла о большем, чем оставленный пункт.
— Я понимаю, товарищ полковник: приказ во всех случаях остается приказом, — снова заговорил Веснин. — Но с наличными силами выполнить его мы не можем. А при создавшейся обстановке даже не должны пытаться. По всем правилам — не должны.
— По всем правилам? — переспросил Богданов.
— Так точно, — ответил начальник штаба.
— Мы получили все, что нам сегодня смогли дать, — сказал Машков.
— И это мне известно, товарищ батальонный комиссар. Но на войне, как в арифметике, четыре всегда больше двух…
«Как он спокойно рассуждает!» с неодобрением подумал начальник подива.
— У нас не осталось выбора, — продолжал начальник штаба. — Только сосредоточив силы на угрожаемом фланге, мы парализуем попытку прорыва наших линий. То есть мы должны быть готовы к обороне раньше, нежели противник перейдет в контратаку. А случиться это может и сегодня… Полагаю, что, ознакомившись с обстановкой, командующий примет именно такое решение. Более чем убежден в этом.
— А я совсем не убежден, Александр Аркадьевич, — сказал Богданов.
Чувство, которое потрясло его в эту минуту, больше всего походило на инстинкт самосохранения. Но это не был узкий, замкнутый в себе инстинкт, распространяющийся только на одну личность. Родина — вот что занимало теперь все мысли Богданова. Он ощущал себя ее частицей, ее хозяином наравне с миллионами других — и поэтому ее слугой, одним среди многих. Это было то новое чувство отношения к своей стране, высокая степень которого отличала молодого полковника от Веснина.
С первых же дней зимних сражений, начавшихся у самой Москвы, Богданова не покидало до недавних пор величайшее напряжение. После страшных летних месяцев Красная Армия наконец одолевала врагов, теснила и отбрасывала их на запад. Поэтому все, что делал теперь Богданов, он делал так, словно от него, только от него зависел исход этого решающего усилия.
— Комиссар, — сказал он, обращаясь к Машкову, — ты ведь был с нами под Каширой…
— Точно, приехал туда прямо из госпиталя.
— Ты помнишь, как дивизия дралась? — громко и сильно заговорил полковник. — Я не узнавал людей, которые летом теряли голову при одном слове: «танки». Ты помнишь Венев? Мы все были напористые, веселые и злые.
— Люди не изменились, товарищ полковник. Это я твердо знаю, — сказал начальник подива.
— Что же все-таки произошло?
— Сила наступления постепенно убывает. Это закон, — сказал Веснин, как бы поучая Богданова.
— Да, да, я помню, — нетерпеливо заметил комдив.
— Военное искусство, Сергей Федорович, в том и заключается, чтобы во-время остановиться. Увлекшись, мы легко можем перемахнуть за границу наших возможностей.
— Понятно, — сказал Богданов.
Он подумал, что не ему надлежит выбирать время остановки. Карта Советского Союза, маленькая, вырванная из учебника, возникла в его воображении. И он ужаснулся тому, что допустил самую возможность происходившего сейчас обсуждения. Первое в этой войне великое наступательное движение, направляемое Сталиным, не прекращалось. Впереди находились цели, которых следовало достичь во что бы то ни стало. Поэтому он и сегодня должен был итти вперед; упав — должен был подняться и раненный — вытянуть руку на запад. Другие люди здесь, в комнате, отдавали для победы все, что могли, терпели многие лишения и не щадили жизни. Но комдив был сильнее их чувством своей неотделимости от непобедимой родины. Он оказался поэтому способным на такое напряжение духа, когда невозможное как будто становится единственно необходимым. Он не мог больше наступать по правилам, значит надо было действовать вопреки им. Указание командарма, бывшее недавно столь отвлеченным, наполнилось вдруг живым, активным смыслом.
В комнату вошел Зуев и объявил:
— Командующего нет у себя. Начальник штаба армии ожидает у провода.
Больше нельзя было медлить, и у Богданова не оставалось даже минуты. Но внутренним оком он словно измерил свою силу и по ней заключил о силе каждого своего солдата. С ними он мог итти до конца, как бы велики ни были опасность и ответственность.
Внешне полковник был спокоен, даже немного рассеян, хотя не помышлял уже о впечатлении, производимом на окружающих. Лишь глаза его стали как будто больше.
Вдохновение коснулось Богданова, и в темноте, навалившейся отовсюду, ему блеснула молния.
— Александр Аркадьевич, я буду на НП, — коротко сказал комдив. Надевая полушубок, он снова заговорил, стремясь поточнее выразить свою мысль: — Доложите штабарму: мой тринадцатый полк оставил свои позиции… мой правый фланг подвергается опасности… мои люди — на пределе сил. Я атакую…
Уже совсем рассвело, когда Богданов вышел на улицу, но снег на земле был белее неба.
Глава седьмая. Гибель Султана
Наблюдательный пункт был оборудован в овине. Лестница, сбитая из жердей, вела наверх, под крышу, где находились стереотрубы, скрытые в соломенном настиле. Полковник некоторое время смотрел, не прибегая к их помощи. Он стоял, слегка пригнувшись под скатом кровли, и холодные сухие стебли покалывали его щеки.
На севере и северо-востоке вилась по горизонту гряда холмов; неровная, прерывистая полоска построек темнела на их вершинах. Там, в деревне, укрепились немцы. Далеко справа поднимался к низкому небу коричневый живой фонтанчик. Что-то горело на недавних позициях Белозуба, ныне вновь занятых противником. На западе лежало большое болото, защищавшее немцев надежнее, нежели их доты. Березовый лес синеватым дымком стоял над его непотревоженной белизной. Неширокая река вытекала оттуда и петлила, пересекая местность с запада на восток. Лед на реке бы взломан; черные трещины слабо курились. Здесь иссякла первая атака, и на берегах виднелись кое-где неубранные трупы да торчали расщепленные стволы деревьев. Было тихо, и только из расположения тринадцатого полка время от времени доносились негромкие очереди автоматов.
Богданов, казалось, впервые видел сегодня землю своего боя. И хотя он мог воспроизвести по памяти каждое дерево, каждую возвышенность или воронку, он сегодня по-новому воспринимал знакомый пейзаж. В этом не было чуда, если не считать чудесной мужественную способность видеть вещи так, как они есть на самом деле. Решившись, вопреки обстоятельствам, наступать, Богданов испытывал редкое и сильное чувство освобождения. Ответственность, принятая им на себя, была так велика, что исключала иной выход, кроме победы. Оставалась еще смерть, но смерть — не выход. Поэтому многое из того, что недавно сковывало Богданова, утратило власть над ним. Теперь не имело значения, как относятся к его, Богданова, действиям другие люди, ибо единственно важным был результат, а не одобрение свидетелей. Ничего личного — ни страха, ни жажды славы — не существовало больше в том, что Богданов делал, думал, говорил. Свобода от всяких помышлений о себе, питавшая его величайшую решимость, сделала комдива независимым от тех общепринятых мнений, правил, схем, что противоречили сейчас его пониманию. И хотя Веснин изучил это поле боя не хуже Богданова, полковник видел лучше, потому что стал смелее.
Как и Богданова, Веснина нельзя было упрекнуть в отсутствии личной храбрости, но во сто крат сильнее комдив жаждал победы. Поэтому он обрел высшее бесстрашие, быть может более трудное, чем презрение к опасности в бою — он доверился самому себе, своему видению действительности. Сегодня оно было неожиданно свежим, выпуклым и точным. Комдив смотрел недолго, по увидел наконец то, что не удавалось обнаружить в продолжение долгих часов.
Позади комдива стоял капитан Тарелкин — тучный высокий человек в бекеше, обшитой каракулем. Капитан устало и равнодушно. смотрел в спину Богданова, ожидая распоряжений, заранее, как он полагал ему известных. Предстоял день, похожий, видимо, на все другие, проведенные в этом проклятом месте. Внизу, на перекладине лестницы, сидел Зуев. Он разглядывал бревенчатые стены, поблескивавшие инеем, борону, забытую в овине, кучи снега, наметанные в углах. Носком валенка адъютант постукивал по обледенелой, будто каменной земле. Вдруг он услышал низкий, еще далекий звук и поднял голову. Звук стихал и сейчас же возобновлялся, каждый раз становясь назойливей и громче.
— «Хейнкель»! — весело и громко сказал Зуев, словно обрадовавшись развлечению.
Адъютант вскочил и выбежал во двор. Он сразу же увидел немецкую машину, быстро летевшую под серым небом. Ездовой Егор Маслов крикнул Зуеву:
— Двенадцать штук! Дадут нам грому, товарищ лейтенант!
Зуев поискал глазами и над самым горизонтом увидел много черных точек. Они перемещались параллельно холмам, вытягиваясь в одну пунктирную линию.
Маслов не спеша подошел к своей упряжке. Он провел рукой по шее лошади, ободряя животное, потом снова посмотрел на небо, подумал и, взяв коня под уздцы, повел его через двор. Поставив Султана под навесом, Егор достал из санок охапку сена и раструсил перед мордой лошади.
Капитан Тарелкин также сосчитал немецкие самолеты. Теперь они один за другим поворачивали на деревню, перестраиваясь для атаки. Множественный волнообразный рокот усиливался с каждой секундой, сливаясь в общий гул. Тарелкин искоса поглядывал на комдива, задумавшегося у своей соломенной амбразуры. Опасность становилась достаточно большой, но первым заговорить о необходимости спуститься в укрытие капитан находил неудобным.