— До скорого свиданьица! — крикнула она, бросившись догонять ушедшего вперед Горбунова.
На бегу Шура обернулась и махнула варежкой. Степан выпростал руку из тулупа и, потирая ухо, смотрел обоим вслед. Лейтенант быстро шагал, наклонив вперед голову; девушка шла немного сзади, широко размахивая руками.
К пяти часам на командном пункте осталось немного людей. Подготовка к наступлению заканчивалась, и командиры подразделений ожидали на своих местах условных сигналов. Комиссар Машков уехал в тринадцатый полк. Начальник штаба сидел у телефона, и комдив на несколько минут был всеми покинут. В комнате уже темнело, и серый лед на окошках начинал слабо светиться Богданов поднял лицо и провел рукой по волосам. Потом не сильно стукнул ладонью по колену и сказал: «Ну, так…». Он решительно встал и прошелся по комнате, похлопывая тыльной стороной правой руки по ладони другой, как бы поторапливая кого-то. Подойдя к кушетке, он сел, и старые пружины зазвенели на разные лады. Заложив руки за голову, комдив потянулся и застыл на секунду в таком положении «Ну, так…», повторил он весело и, вскочив, направился к окну. Сгорбившись, Богданов стал очищать ногтем замерзшее стекло.
Бой еще не начался, было рано уходить отсюда, но поздно приниматься за какое-либо дело. И если Обычно Богдановым овладевало в этот час томительное, но сладостное беспокойство, он испытывал его сегодня с удвоенной силой. Оно было сродни радостному оживлению, свойственному иным людям в минуты личной опасности. Богданов уже не чувствовал усталости и не ощущал своего тела, ставшего подвижным и легким. Мысль о том, что он начнет наступление, положившись только на самого себя, вовсе не казалась пугающей. Ибо сознание ответственности, способное убить в одном случае, наполняет сердце отвагой и весельем в другом.
Не скрипнув, приоткрылась дверь, и Степан, тихо ступая, прошел в комнату. Присмотревшись и увидев комдива, он замер на месте. Полковник что-то рисовал на стекле, и хотя это занятие было понятно Степану, мальчик от удивления не шевелился. Вдруг лицо Богданова посуровело, и он вслух проговорил: «Ну, ну, поглядим…». Степан даже поискал глазами человека, к которому обращался полковник, но в комнате никого больше не было.
— Кто это? — спросил неожиданно Богданов и обернулся.
— Я это, — испуганно ответил Степан, словно уличенный в том, что видел недозволенное.
— А, Степан Тимофеевич! — весело сказал Богданов. — Топай сюда, хозяин.
Мальчик осторожно подошел, стеснительно и напряженно улыбаясь. Он все еще побаивался полковника, разговаривавшего с другими командирами громким, суровым, иногда гневным голосом. Могущество этого человека казалось восхитительным издали, но уничтожало всех, кто находился рядом.
— Как дела? — спросил Богданов, обняв мальчика и притянув его к себе.
— Ничего, — ответил Степан. Он не смел пошевелиться, хотя лицо его было прижато к холодной кобуре маузера.
— Воюем, брат, — сказал комдив. — Вот как.
Он гладил мальчика по спине, но не выпускал из-под руки. «За него воюем, — подумал полковник, — его защищаем…» С интересом, неожиданным и сильным, он сверху посмотрел на Степана. И хотя увидел только спутанные светлые волосы на круглой голове да черные пальцы в заусеницах, ухватившиеся за ремень, почувствовал внезапную нежность. Не потому, что парень понравился ему больше других детей, но потому, что он, Богданов, сражался за него.
— Немцев прогоним — в школу пойдешь, а? — сказал комдив, полагая, что таким образом отвечает на самое большое невысказанное желание своего «хозяина».
— Пойду, — согласился Степан, чтобы не рассердить полковника.
— Обязательно. Потом в военное училище…
— Пойду, — прошептал Степан.
— Вот и ладно, — сказал Богданов.
Под его рукой шевелились податливые, детские плечи, и ему хотелось как-нибудь сильнее утешить мальчика.
— Генералом будешь, а?
Степану было неудобно — твердая кобура больно давила на лицо, и он чувствовал себя в объятиях великана, слишком могучих, чтобы ему противоречить.
— Буду, — сказал он, робея, готовый согласиться на что угодно.
Богданов с удовольствием расхохотался.
— Ах ты, чертенок! — проговорил он сквозь смех.
— Буду, — повторил Степан, не плача только оттого, что его смятение и страх были слишком велики.
Упершись рукой в колено полковника, он попытался высвободиться.
— Пустите, — попросил Степан.
— Да ты чего? — смеясь, сказал комдив. Он чувствовал себя очень хорошо оттого, что парень, понравившийся ему, оказался таким смышленым, и оттого еще, — что он, Богданов, начнет сейчас справедливый бой за жизнь этого парня.
Степан выскользнул из-под руки полковника и попятился; Богданов потянулся к нему, и мальчик отступил еще на шаг.
— Товарищ полковник, разрешите! — услышал комдив.
В дверях стоял Белозуб. Не дожидаясь ответа, он шагнул ближе.
— Разрешаю, — сказал Богданов, сразу перестав улыбаться.
— Товарищ полковник, прошу направить меня в строй, — сказал Белозуб.
Весь день бывший командир тринадцатого провел на КП дивизии, ожидая ареста, которого почему-то не последовало. Видимо, комдив отложил необходимый приказ до окончания боя. Белозуба не сторонились, кое-кто посочувствовал ему, и в конце концов его перестали замечать. О нем не вспомнили, уходя в бой, и это был самый страшный вид забвения.
— Не могу, — хмуро, с неудовольствием проговорил полковник. — Тебе не в строй… тебе перед строем стоять…
Он посмотрел на часы — до первого выстрела оставалось двадцать минут, и Богданову надо было собираться. Он вынул из кармана брюк пистолет и положил его в полушубок.
— Геройской смерти ищешь? — снова начал Богданов, но оборвал. «Эх, жалко, лихой был командир!..», подумал он, словно Белозуб был уже мертв.
Он застегнул полушубок на все крючки, надел шапку, медленно натянул меховые рукавицы. Потом вспомнил, что папиросы остались у него в брюках, и, сняв рукавицы, переложил в полушубок коробку. В комнате стало совсем темно; обледенелые окошки серели на черной стене. Белозуб молча чего-то ожидал, и в сумерках неясно светились его глаза.
— Бывай, Степан Тимофеевич, — сказал Богданов. — Ложись, брат, спать…
Он пошел из комнаты, и за ним медленно вышел Белозуб. Степан остался один. Он подбежал к простенку, вскарабкался на табурет и, ногтями вытащив кнопки, снял картинку, изображавшую бурное море. Подумав, он присоединил к ней фотографию матери в березовой рамочке. То и другое он решил сейчас же снести в подпол. Страх перед возвращением немцев терзал Степана, и мальчик не верил уже успокоительным, но несерьезным словам взрослых.
Глава девятая. Штурм
К вечеру небо на севере очистилось. Облачный навес сползал к западу, открывая прозрачное, холодное пространство. В сером сумраке растворилась «ничья» земля; далекие холмы тянулись черными силуэтами по зеленоватому горизонту. Края облаков светились, изнутри освещенные луной.
На наблюдательном пункте было тихо, потому что истекали последние минуты ожидания. Богданов стоял у своей смотровой щели, сунув руки в карманы полушубка. Шумела под ветром солома, и мелкий снежок с крыши веял перед глазами.
Снаружи послышался голос Зуева:
— Некогда… не могу… Сейчас начинаем…
Богданов обернулся, и в это время ударили гаубицы. Первые снаряды пронеслись с негромким шелестом, и через секунду дымные сквозные вихри выросли на холмах. Донесся обвал разрывов, и в артиллерийской буре не стало слышно отдельных выстрелов. Несколько батарей действовали в непосредственной близости, и гром многих орудий поглотил все другие звуки. Командиры на НП бесшумно двигались и беззвучно шевелили губами; без стука упала лестница, и ее неслышно поставили на место.
Метрах в полутораста справа расположился в роще стреляющий дивизион. Длинные клинки пламени блистали там; зарево охватывало заснеженные деревья, и сумрак становился багровым. Слепящий свет выхватил из темноты орудия, прислугу, работавшую подле них. расстрелянные гильзы, напоминавшие гигантские окурки. Пушки как будто присели на корточки, устремив в высоту гладкие прямые стволы. На мгновение были видны: бойцы, подающие снаряды, наводчик, припавший к панораме, командир расчета, поднявший руку. Пламя вылетало почти непрерывно, и розоватый дым носился среди веток. Это походило на какое-то гнездовье молний, ежесекундно рождающихся здесь, чтобы со звоном и свистом унестись вверх.
На дальних высотах колыхалось рыхлое красноватое облако. Стрельчатые вспышки разрывов мигали в нем, и туча шевелилась, увеличиваясь в размерах.
Иногда можно было увидеть летящие обломки, бревна, вставшие веером, или падающую стену. Там разваливались немецкие укрепления.
— Толково… толково… — говорил Богданов и сам не слышал своего голоса.
Вдруг над овином, оставляя в небе дымные хвосты, пронеслись раскаленные метеориты. Они обгоняли друг друга, образовав на мгновение живую сеть, закинутую на холмы. Там, где она упала, загорелась земля. Огонь показался сразу во многих местах, и сумрак отодвинулся от запылавших холмов. Еще один залп «катюш» зажег амбары на южных скатах. Немецкие доты рушились, освещая свою гибель. В стороне, будто свеча, занялся колодезный журавль.
Богдановым овладело могучее, сложное чувство, быть может похожее на состояние композитора, впервые услышавшего свою симфонию. Гроза, поражавшая врагов, была его — Богданова — созданием, и он как будто проявлялся в ней — в белом режущем свете и в громе, утопившем все другие звуки. Его энергия, весь день искавшая воплощения, обрела наконец свою музыку. Полковник испытывал особое творческое ликование, но не любовался удивительным зрелищем, потому что делал его. Он помнил, что в это время батальон Горбунова движется через березняк на болоте в обход неприятеля. Впереди, в серой мгле, укрывшей «ничью» землю, он различал неясное движение многих людей. Это первый эшелон двенадцатого полка в установленные сроки начал сближение. Другие части также действовали на своих участках. Богданов почти угадывал — и не ошибался — каждый новый этап в последовательном развитии атаки. Сейчас люди внизу подошли к речушке и перебрасывают штурмовые мостики. Вот они уже на другом берегу, и хотя видеть их там нельзя, комдив ясно представлял, что они предпринимали. Пулеметные батареи били на флангах подразделений, и светящиеся трассы тянулись к вершинам холмов.
Казалось, золотой пунктир указывает направление всей устремившейся на немцев силы.
Передний край немецкой обороны, видимо, уже не существовал. Огневая мощь дивизии Богданова оказалась большей, чем можно было ожидать. Капитан Тарелкин встретился глазами с комдивом и, улыбаясь, что-то проговорил. Полковник не услышал слов, но, усмехнувшись, прокричал беззвучный ответ. Тарелкин улыбнулся еще шире. Поняв друг друга, они продолжали смотреть.
Белозуб стоял в стороне от всех, собирая пальцами снег с соломы, глотал его и не мог напиться. Слабости майор не чувствовал, хотя вторые сутки ничего не ел. Сюда он пришел, страшась одиночества, влекомый тоской и смутной надеждой на какое-то неожиданное изменение обстоятельств. Иногда, впрочем, бывший командир тринадцатого забывал о себе, так как даже лучше, чем комдив, мысленно видел все, что в эти минуты делал его полк. Люди, каждого из которых Белозуб знал в лицо, быстро продвигались, не встречая сопротивления. Но его с ними не было, и, думая об этом, майор испытывал нестерпимую жаркую тревогу. Казалось, он опаздывал к чему-то самому важному в своей жизни.
Немцы начали отвечать на огонь. Их артиллерия и батареи тяжелых минометов, расположенные в глубине обороны, пристреляли подступы к возвышенностям. Вспышки разрывов заметались внизу, на «ничьей» земле. Иногда они сверкали у самой реки, будто магнием озаряя взломанный лед, обугленные деревья, людей в белом, шевелящихся на снегу.
«Пора переносить огонь», подумал комдив. Он обернулся, и капитан Тарелкин приблизил к Богданову лицо, внимательное, как у глухонемого. Комдив прокричал на ухо приказ, но через минуту убедился, что в нем не было надобности. По движению пламени и дыма на холмах он понял, что гаубицы уже обрушились на минометы и пушки противника. Так это и было предусмотрено полковником в плане его артиллерийского наступления.
…Неожиданно начало светлеть. Облака открывали луну, и темнота быстро стягивалась в чернильные пятна теней. Голубое сияние наполняло воздух. Канонада несколько ослабела, л Богданов увидел, что бой приближается к решающему моменту. Первый эшелон двенадцатого полка находился уже у подножия холмов. Но там свирепствовал довольно сильный минометный огонь. Зеленые и белые ракеты повисли над предпольем противника, и кое-где искрились его уцелевшие пулеметы.
— Почему Фомин мешкает?.. Двигаться. Двигаться! — сказал Богданов и Тарелкин кинулся к телефону.
«Только не лежать, только вперед, — думал полковник. — Не останавливаться, пока немцы не оправились…». Артиллерия проделала бреши в обороне немцев, и этим надо было воспользоваться как можно решительнее.
— Майор Потапов встретил минное поле! — прокричал Тарелкин, сидя у телефона.
— Дай-ка его мне, — сказал Богданов.
— На что жалуешься, старик? — закричал он в трубку, прикрыв ее левой рукой. И, выслушав короткое донесение, проговорил: — Саперы у тебя есть? Позвонишь мне, когда поле будет у тебя сзади. Ты ж солидный человек. Двигай, двигай, майор!
Богданов понимал, что Потапову приходится труднее, чем кому-либо, но сам Потапов не должен был догадываться об этом.
Ракеты освещали теперь все пространство боя. Пучки пестрого огня взмывали в вышину, и тени на земле быстро укорачивались. Они снова стремительно росли, когда ракеты опускались. Зыбкий свет трепетал на лицах людей в овине, и черные тени от их фигур танцевали на бревенчатых стенах.
— Батальонный комиссар Луковский ранен! — прокричал Тарелкин от телефона.
Полковник не повернулся, как бы не услышав сообщения.
— Дайте мне Фомина! — крикнул он.
Двенадцатый полк дальше не продвигался. От реки еще бежали вперед бледно-голубые фигурки, но скаты холмов оставались пустынными. Первые группы атакующих, вероятно, все-таки залегли, не дойдя нескольких десятков метров до цели. Красноватый короткий огонь крошил там землю, и сияющие дымки поднимались над полем.
— Фомина! — крикнул комдив. «Вперед, вперед, нельзя лежать под огнем!» повторял он про себя, не замечая, что губы у него шевелятся, произнося чуть слышно: «Вперед, вперед…».
— Фомин слушает, — доложил Тарелкин.
— Товарищ подполковник, срам получается! — гневно заговорил Богданов с командиром двенадцатого полка — горячим и самолюбивым Фоминым. — Потапов пошел вперед, Николаевский пошел вперед, только Фомин топчется…
И, выслушав объяснение, которое сам знал наизусть, комдив закончил:
— Не верю. Поднимай людей, подполковник! Ты мне головой отвечаешь, понятно?
Передавая трубку Тарелкину, комдив приказал:
— Соединись с Николаевским. Почему молчит?
Зуев жадно смотрел из-за плеча полковника. Он видел, как небольшие, редкие группы бойцов перемещаются внизу на страшной, залитой пестрым светом земле. Уменьшенные расстоянием, эти люди казались адъютанту беспомощными, действующими без определенного плана. Они двигались очень медленно, останавливались, ложились, ползли в разных направлениях. И лейтенант чувствовал неловкость оттого, что следит за ними отсюда, находясь в относительной безопасности. Ему хотелось, чтобы все уже кончилось, и. глядя на перебегающих бойцов, он мысленно советовал им: «Скорее, скорее, скорее…».
— Нет связи с Николаевским! — крикнул Тарелкин.
Капитану было жарко, он расстегнул бекешу и громко отдувался.
— Восстановить! Выслать связного на коне, на машине! — приказал Богданов, не поворачиваясь.
Тарелкин торопливо спустился по лестнице, судорожно цепляясь за нее, и выбежал во двор. Белозуб сошел следом и начал прохаживаться внизу от двери к стене и обратно. Смотреть он больше не мог. Как и комдив, майор понимал, что исход атаки решается в эти минуты и все дело сводится теперь к одному смелому усилию. Но люди, кажется, были на него не способны. И хотя это обстоятельство в известной степени реабилитировало самого Белозуба, он испытывал отчаяние, а не удовлетворение. Он видел, как близок враг, и лишь последний рывок нужен был, чтобы схватить его. Расстегнув полушубок, Белозуб быстро шагал от двери к стене, круто поворачивал и шел к двери.