Мать подняла швабру, сняла тряпку, бросила в ведро, окатила меня брызгами.
Значит, не сказал, — высморкалась она.
Значит, не сказал.
Может, ты тогда мне объяснишь?
Мать уронила швабру, взяла меня за руку и потащила к себе в кабинет.
Кабинетом это называется только, на самом деле давно это уже никакой не кабинет, а не поймёшь что. Ржавые проекторы, пыльные динамики, коробки из-под фильмов, кубки, баскетбольные мячи, много вообще неизвестных штук, свободного места почти и не было, только вокруг стола немного. На три человека. Мать уселась под полкой с кубками, я под древним аккордеоном. На аккордеоне потрескались мехи, я даже подумал, что в нём вполне могут обитать мыши. Почему-то я так подумал.
Молодец. — Мать покачала головой. — Молодец твой папаша, всё на меня свалил...
Она полезла в стол, стала что-то там искать, видимо сигареты. Не нашла. Захлопнула ящик с грохотом. Собралась.
Дело в следующем. — Голос у матери стал решительным и противным. — У отца серьёзные неприятности, и ты должен ему помочь. На следующей неделе приедет комиссия, будут разбирать аварию. Ты можешь ему помочь.
Мать помолчала.
В СМУ новый начальник, — сказала она. — У него большие связи. И в области, и в Москве. Он... сказал, что поспособствует.
Понятно. Чтобы умилостивить нового начальника, надо ему отсыпать. Денег. Бабла. Баблоидов. А я при чём? У меня баблоидов нету.
Отцу грозит два года. Конечно, его не посадят. Но на поселение вполне могут отправить.
Мать смотрела на меня. А я на неё. И на кубки. Когда-то кем-то завоёванные. И на мышиный аккордеон. А мать продолжала:
Новый начальник уже, в общем-то, помог. Отец получит выговор, его лишат премии, сильно наказывать не будут. Но он нас попросил...
Мать замялась.
Попросил, да... Они совсем недавно в наш город приехали... Короче, у него есть сын. Я не знаю, что там с этим сыном, он болеет чем-то. Редкая болезнь...
Она поморщилась. Я слушал. Мать спотыкалась, как Зюзя в глубокую пятницу.
Видишь ли, у него проблемы из-за этой болезни, ему трудно находить друзей... Короче, ты...
Снова пауза. Подыскивает, как это лучше сформулировать. Чтобы мне не так обидно было. Да уж. Понятно, почему отец не смог сказать. Такое на самом деле трудно сказать.
Короче...
Мать принялась мяться. Как будто ей тринадцать лет, её к директору школы вызвали, а у неё как раз ячмень на глазу небывалой силы.
Тут такие вот дела...
Для нагнетания ситуации не хватало графина, сейчас как раз время было налить с дребезжанием воды, часть расплескать по столу.
А в глаза тоже не смотрит, как отец.
Ты должен ему помочь, — выкрутилась мать. — Ты должен помочь этому мальчику. Ты слышишь?
Я слышал.
Его отец очень нас выручил, ты теперь его выручишь. Мальчишку везде обижают, места живого нет, хулиганьё везде пристаёт... А ты сам знаешь, какие тут у нас живут, чуть не такой, так сразу привяжутся...
В охранники меня, значит. Мордоворота приставить им западло, я должен ходить. Нянькой.
Он полжизни по больницам валялся, — мать набирала уверенности, — ему тяжело адаптироваться — новый город, новая обстановка...
Я пожал плечами. Я был удивлён. Если бы аккордеон над моей головой вдруг заговорил, я бы, наверное, меньше удивился. По больницам он валялся, видите ли... А мне-то что?
Сенька не годится, — говорила мать, — сам знаешь, какой он безответственный...
Сенька не годится, а я, значит, гожусь. Гожусь.
Тебе и делать ничего особо не надо. Просто будешь с ним ходить... Ну, куда вы с этим твоим Ильёй ходите? Он тебе не будет мешать, просто надо так...
Я всё не мог до конца понять — серьёзно она всё или как? Может, это шутка просто? Розыгрыш такой? Хи-хи, ха-ха? И я вдруг подумал: хорошо бы полка с кубками оборвалась, чтобы всё это весёлое железо обрушилось на матушку.
Меня это развеселило бы. Да, развеселило. У меня на лето куча планов, и в эти мои планы совсем не входила дружба с каким-то больным идиотом! Да даже если у меня не было бы целой кучи планов... Да надо мной весь город смеяться будет! Да даже не смеяться, даже хуже! Если честно, то я вообще никак не мог понять, как такое могло случиться?! Я что, вообще не человек, что ли? Тумбочка, табуретка? Вот так, просто взяли и назначили...
Милые родители, заряжайте ружья.
Не, это вообще как? Такое бывает?
И что ты скажешь? — спросила мать. — Что молчишь?
А что мне ей было сказать? Что? Нет, я мог вообще-то, у меня в голове уже скопилось двенадцать километров самых добрых и ласковых слов на разные буквы.
Ты должен нам всем помочь...
Сказала она в сто двадцать девятый раз.
Почему я должен всем помочь?
Понимаешь, это всё, конечно...
Вот сами с ним и дружите. Оба.
Сказал я. И поднялся из-за стола.
Ты как с матерью разговариваешь?! — Мать тоже поднялась.
Ну да, это легче всего. Чуешь, что не прав, — иди в атаку. Вообще-то она на меня никогда не орёт. На Сеньку орёт, но ему по барабану, с него как с гуся.
Жизнь приятно удивляет.
Ты как себя ведёшь?! — Мать выпрямилась и едва не стукнулась затылком о полку.
Никак не веду, — ответил я и направился к выходу.
Не смей огрызаться! — завопила мать.
Я даже испугался, что она сейчас на меня кинется, влепит пощёчину. Наверное, так оно бы и произошло, но дверь неожиданно открылась, и появилась Сарапульцева.
Там Белов пришёл, — пробасила она, — принёс этот... ящик... музыку с кнопками. Включать собирается.
Как включать? — Мать мгновенно перещёлкнулась на работу. — А он знает хоть, куда включать?!
Я проскользнул мимо Сарапульцевой, чуть не растянулся на скользком полу, добрался до двери, выскочил на улицу.
Снаружи было уже темно. Через реку переползала туча, велосипедисты рассосались, и фотосъёмщик тоже рассосался, на ступенях никого, дождь собирался, ветер.
Я не оглядываясь сбежал вниз, поглядел на афишу: всё ли в порядке? Так, для интереса. Всё нормально. «Колесницы богов» продолжали оставаться «Колесницами богов», сеансы: четырнадцать, семнадцать, десять — выведено кривым сарапульцевским почерком. Ветер пах водой, мокрой древесиной, бензином. Я плюнул на палец и исправил, Сарапульцева писала мелом, исправлялось легко. «Колесницы рогов». Вот так.
Полюбовался немножечко, затем пошагал в сторону дома, успеть до дождя. Возле восьмилетки меня окликнули. Я остановился. Оглянулся. Из остановки выглядывал тот самый тип. Оранжевый мурод, колесницы рогов, полночная жаба.
— Скоро дождь пойдёт, — сказал он. — Я люблю под дождём гулять, как в песенке. Только если он не очень холодный. В холодный дождь можно гидрокостюм надеть, а ещё лучше ирландский свитер. Есть такие ирландские свитера, их вяжут из специальной шерсти, она такая жирная, что в любой дождь не промокает. Правда, такие свитера совсем нельзя стирать, если их постирать, то они сразу испортятся. А ещё они немного пахнут. Мне отец хотел такой свитер из Дублина привезти, но потом у него...
И тут я догадался. Да, догадался. Понял. Допёр. Это он и есть. Этот дохляк оранжевый, это он. Тот самый.
Денис. Кажется, Денис. Денис Мертворожев, Денис, блин, Кровопийко. Денис Жиловёртов-Копыто, Гландынаружев-Резак.
Мой новый друг.
Глава 5
Неприятности
Я уже давно заметил. Неприятности притягиваются друг к другу.
Вчера я всё пытался как-то представить, что же произошло. Пытался обдумать... Как мои собственные родители взяли и так со мной поступили... Я здорово бесился, даже уснуть никак не мог, бродил по дому как сумасшедший, скрипел половицами. Никак не мог поверить, хотя и знал, что это на самом деле так. Они меня... Они меня сдали.
Это было... Я никак не мог придумать слово даже, потом всё-таки придумал. Это было мерзко. Мерзко.
Так мерзко и погано, что я даже, как полный придурок, принялся лупить по стене и лупил до тех пор, пока не сбил костяшки. Это меня чуть-чуть успокоило, я достал перекись водорода и залил кулак, кровь зашипела и запузырилась белым. Я смотрел на руку долго, даже не знаю, как долго, будто заворожило меня это пузырение. Потом встряхнулся. И увидел своё отражение в окне.
Я выглядел как человек, который решил в чём-то раскаяться.
Однажды я украл духи. Пять флаконов. Мы пошли в гости, уже не помню к кому, к родственникам кажется. Пока все гости и хозяева сидели за столом, я зашёл в спальню, а там собрал с туалетного столика всю парфюмерию, которую нашёл. Не знаю, зачем я это сделал, совершенно не помню. Но по пути домой мне вдруг стало стыдно. И когда мы вернулись, я признался в хищении. Мать долго ругалась, потом сложила в пакет награбленное и повела меня в милицию.
Возле районного отделения я совсем расплёлся. Почти готов был заплакать, однако ещё держался. До отделения оставалось совсем немного, у меня жутко болел живот, здорово вспотели руки и внутри дрожало, будто у меня разломалось там всё. Когда мы проходили мимо милицейского мотоцикла, я увидел своё отражение в зеркальце.
В милицию меня мать, конечно же, не отвела, но выражение своего лица я запомнил. Тогда я выглядел точно так же, как сейчас.
Жалко. Позорно. Будто в штаны наделал, и все об этом знают. Вот это страшное выражение моего лица во многом мне и помогло.
Пошли они!
Я немного успокоился. И решил немного почитать, начать новую книгу, я давно собирался. Называется «Последняя война». Толстая книжка, сантиметров в пять, не меньше. Тысяча девятьсот шестьдесят второго года издания, бумага ветхая и жёлтая, пахнет макулатурой. И, судя по картинке на обложке, про какие-то лучи. Империалистические лучи.
Пролог тоже ничего, мне понравился. Эсэсовец Зигфрид Шпандау на подводной лодке драпает в Бразилию, но прямо посреди Атлантического океана лодку перехватывают американские эсминцы. После непродолжительной бомбёжки Шпандау командует всплытие, сдаётся в плен. В результате чего в руки империалистических агрессоров попадают чертежи и прототип секретного оружия, способного, само собой, раскокать мир.
Книжка разворачивалась интересно и вообще оказалась удачной, я очень быстро уснул.
А проснулся рано, как обычно. Надо было идти на отработку. На отработку я решил не ходить. Валялся в койке. Скоро в животе забурчало, захотелось есть. Огляделся. Ничего питательного в окрестностях. Значит, придётся идти в большой дом завтракать. А там будет мать. А просто так я на неё не смогу смотреть, никаких сил не хватит...
И я решил немного позлиться. Злость укрепляет, я это давно ещё заметил, позлишься — и легче как-то. Я поставил на подоконник «Последнюю войну», сконцентрировался и стал злиться, старался книгу с подоконника столкнуть. Злобы у меня было через край, однако и в этот раз ничего не получилось, книга даже не сдвинулась, сколько я ни старался. Значит, мало во мне злобы, значит, надо мне и дальше.
Но злобой сыт не будешь, надо и подкрепиться немного. И я всё-таки отправился в большой дом.
Мать и Сенька уже сидели за столом, брякали ложками. Здороваться я не стал, сразу налил себе. Рассольник. Ненавижу рассольник. Он у матери получается синий и страшный, а по вкусу так и вообще кошатиной отдаёт какой-то, причём несвежей. Он всегда у неё такой получается, но сказать об этом нельзя. Во-первых, она сама рассольник уважает. А во-вторых, у нас в погребе бочка солёных огурцов. Их надо куда-то девать.
Так что рассольник у нас два раза в неделю.
Я ел. Если не будешь есть с аппетитом, мать обидится. А Сеньке на все эти церемонии плевать, он молодец. Он не любит перловку, выбирает её из супа и складывает справа от тарелки отдельной горкой, прямо на клеёнку.
Мать ему ничего не говорит. Молчит, хотя она вообще-то не в настроении, я это чувствую. Потому что ложкой гремит по-особому, звук получается раздражённым. Такой танец с саблями, но только не с саблями, а с ложками.
Так мы и брякали, и мамашкино бряканье становилось всё громче и громче, мне это надоело, и я где-то на середине тарелки сказал:
Родионова поработать приглашает. На подсеку. Пойдём, Сенька?
Я слишком мал ещё, у нас с четырнадцати можно работать, — сразу же ответил братец. — Особенно на таком вредном производстве. Там в этих кустах один свинец, а у меня растущий организм. Свинец очень на стекловидное тело плохо влияет. Можно ослепнуть раньше времени.
Сенька подтянул горчичницу, намазал на хлеб ненормально толстым слоем, откусил. Блаженно закрыл глаза.
Я просто видел, как у него в голове происходят термоядерные процессы, мать делала горчицу такой мощности, что мне на кончике ножа хватало. А Сенька мог ложками её есть. Непробиваемость — она во всём непробиваемость.
Прекрати горчицу есть, — рыкнула мать, — гастрит заработаешь.
Обычно матери не жалко горчицы. Но сегодня, видимо, не тот день. Но Сеньке на все эти вопли сморкать через левую ноздрю.
Сказала же — не ешь горчицу! — Мать забрала банку.
Не... — помотал ушами Сенька. — От горчицы мысли прочищаются, от горчицы хорошо... А работать пусть Никита идёт, а я ещё молод.
Ничего себе молод, — хмыкнул я. — Метеорит искать ты не молод, по дорогам шатаешься целыми днями...
Спокойно, бразер, — перебил наглый Сенька. — Метеорит — это святое, ты пойми. Если я его найду, метеорит, мы отсюда в нормальное место переедем...
Этот метеорит уже сто лет ищут — найти не могут, а ты найдёшь сразу!
Они все дураки, — улыбнулся Сенька.
А ты умный? — спросил я.
А я умный.
А если ты такой умный, то чего же у тебя...
Прекратите, — оборвала мать. — Прекратите собачиться. Пусть ищет свой метеорит, не трогай его.
Опять она Сеньку защищает.
А про то, что кусты рубить вредно, мать ничего не сказала. Значит, придётся идти пахать. Убить Сеньку? Или пусть живёт? В конце концов, лучше пахать, чем с каким-то муродом возиться.
И сколько там? — спросила мать.
Это она насчёт денег.
Сколько?
Я не ответил, добивал рассольник, скрипел перловкой, хрустел огурцами.
Там нормально платят, — влез Сенька. — И работа тоже... плёвая. Там Синицын бригадиром, он каждое лето ребят набирает.
Ну и правильно, — довольно сказала мать, — ну и хорошо. Месяц-другой поработаешь, это только на пользу.
Месяц-другой. Спасибо. Месяц-другой — это значит до августа. Может быть, даже до середины августа. А мне только на пользу. Ну да, мне только на пользу.
Всё равно летом делать нечего, — сказала она. — А через годик-другой и Сеня пойдёт работать...
Да-да, — подтвердил Сенька. — Обязательно. Я просто жду не дождусь, как бы пойти поработать! От энтузиазма у меня даже подмышки чешутся! Мы будем вместе там работать — Никита и я, брат с братом, плечом к плечу, как Минин и Пожарский...
Мать поглядела на Сеньку с укоризной, он заткнулся. А про вчерашнюю нашу беседу не вспомнила. То ли не хотела при Сеньке говорить, то ли моё согласие устроиться на работу как-то ситуацию поменяло...
Ладно, посмотрим.
Я потребил последнюю ложку этой баланды, поднялся из-за стола, сгрузил тарелку в мойку и отправился к себе. Полежать, подумать, книжку почитать, там как раз интересное пошло.
Открыл на двадцать седьмой странице, где тайный агент Пински похитил из лаборатории консервативного профессора Блэксворта чертежи генератора Е-вибраций. С помощью этого генератора хозяева агента Пински — миллиардер Морган и президент Вайсхауэр собирались сдетонировать все взрывчатые вещества на территории Советского Союза. Прочитал восемь страниц. Профессор Блэксворт облучил Е-вибрациями американскую ондатру, американская ондатра сожрала пескаря.
Я снял с полки телефон, скрутил провода, позвонил Катьке. Дома её не было, перезвонил в музей.
Алло? — Катькин голос был преисполнен холодного официоза, будто я пересёкся с автоответчиком.
Привет, — сказал я.
Слащёв... — протянула она разочарованно. — Это ты...
Что делаешь?
Читаю, — ответила она.
Она вообще тоже читательница. Читает. Такое нынче редко. А родители только поощряют, не нарадуются. Для Катьки специально в книжный магазин даже новинки завозят. Обычно туда только детективы завозят, ну или как грибы солить, а для неё ещё и литературу настоящую. В единственном экземпляре. Задорого.