Не получилось, — пожаловался он. — Денёк неудачный, я это сразу почуял, на «точку» пойдёшь?
Не.
Ну и дурак.
Он пересёк двор, задел плечом оранжевого типа, причём так сильно, что тот едва не упал, из чувства протеста перелез через забор в самом высоком месте и исчез. Вырвиглаз любил непредсказуемые выходки, считал, что такие поступки прибавляют ему загадочности.
Лучше бы уши мыл.
Я поглядел на часы. Приёмное время уже началось. Отец, наверное, ждёт меня на крыльце. Впрочем, от школы до больницы совсем ничего, пять минут.
Перелезать забор я не собирался, в нём хватало дыр.
Привет, — сказал оранжевый, когда я проходил мимо.
Привет, — машинально ответил я.
Он вроде как попытался даже руку мне протянуть, но я финтанул вправо.
По пути в больницу забежал в магазинчик, купил холодного лимонада. У нас свой лимонадный завод есть, он не загнулся почему-то. Лимонад стоит нормально и вкусный. Я приложил ко лбу бутылку, охладился, затем отщёлкнул крышку и выдул сразу половину.
По вкусу почти груша. На периферии зрения мелькнуло яркое пятно. Я осторожно оглянулся. Пятна не было. Показалось, что ли?
Свернул на Хлебозаводскую. Специально. ,Здесь всегда вкусно пахнет. Хлебом, квасом, печеньем. Хорошо тем, кто здесь живёт, хотя они, наверное, уже привыкли. Заглянул в магазинную лавку. Пустота, всё уже с утра разобрали, а то бы я батон купил, точно. Батон с лимонадом — лучшая еда.
Опять мелькнуло. Пятно. На этот раз я заметил, пятно было оранжевого цвета. Оранжевая футболка.
Мурод со школьного двора за мной следил. Это меня разозлило. Зачем он следит, псих, что ли? Я его вроде раньше не видел у нас. У нас город небольшой, пятнадцать тысяч по последней переписи, сказать, что все всех знают, нельзя, но если какой-нибудь пень покрасит волосы в сиреневый цвет, через неделю про это болтают даже за линией. А этого, в оранжевом, я раньше не видел. Хотя сейчас лето уже, на лето у нас многие из городов подтягиваются. И метеоритчики, и простотаки. Может, этот к бабушке приехал? Зачем тогда за мной наблюдает?
Псих. Точно псих.
Я прошлёпал до места, где Хлебозаводская пересекалась с улицей Горького, завернул за угол, прилип к забору и стал ждать. Через минуту вырулил и этот апельсин. Увидел меня, заулыбался, будто мы с ним в детском садике на одном горшке сидели.
Я шагнул к нему. Хотел взять за шкварник, встряхнуть слегка, но не встряхнул. Остановился.
В нём что-то не так было. Там, на школьном дворе, я этого не заметил, а теперь вот видел прекрасно, этот тип был какой-то... не знаю. Как если бы взяли привидение, вернули ему мясо и кровь, но не до конца, ликстричество, блин, кончилось. Материальность вернули, а жизненную энергию закачать забыли, вот он и ходит еле живой туда-сюда. И додохнуть никак не может.
Нескладный. Такое литературное слово, в книжках пишут, но подходит как нельзя лучше. Нескладный — значит, не так сложённый. Криво сложённый, кое-как, тяп-ляп, с ошибками. Это как раз про него. На плечах какие-то шишки, шея изогнутая, с буграми позвонков, так и хочется пересчитать. Дубиной. Тонюсенькие ручки торчат из плеч в разные стороны, будто там, за спиной, у него такие широчайшие мышцы, что рубашка не выдерживает. Но никаких мышц на самом деле нет, спина вполне впалая. Вот принято говорить, что грудь бывает впалая. Но и спина, оказывается, тоже впалая приключается.
Ага.
Нескладных людей полно, взять того же Вырвиглаза. Весь будто в разные стороны родился, бушует в нём тугая безумная дурь, всё время куда-то бежит, с кем-то ругается, что-то ломает, плюётся, кусается, царапает. Руки-ноги так и мелькают.
А здесь... короче, не Вырвиглаз. Какие-то вялые, макаронные движения. Я схватил его за шиворот, а он даже сопротивляться не стал, как мокрица какая. Улыбался, выставлял вперёд лопатообразную верхнюю челюсть с выступающими клыками. Но клыки были при этом прозрачные, что ли, через эмаль виднелись синие прожилки, зубные нервы...
Жуть.
И глаза.
Он их тоже выставлял, глаза у него были под стать. И зубам, и всему остальному имиджу. Дохлые, точно нарисованные на белом лице жидкой васильковой краской. Даже не нарисованные, нет, никто их не рисовал. Просто взяли кисть, обмакнули в банку и ткнули разляписто, а потом по окружности чуть подравняли. Когда Вырвиглаз приносит с рыбалки ершей, ему их чистить лень, и они у него в тазу целый день лежат, до тех пор пока папаша Вырвиглазов не начинает материться и потрошить их самостоятельно. Так вот, у этих ершей, которые сутки проваляются, у них такие точно глаза. Выцветше-лиловые, скучные, как неорганическая химия.
Кукла. От него исходила ненастоящесть, единственной настоящей деталью цвела эта оранжевая футболка, наверное, он её не случайно надел, чтобы хоть что-то сияло.
А вообще мурод. Из мультика сбежал. Есть такие мультики, я видел, там детей уродами всё время рисуют. То голова гигантская и квадратная, то глаза выпученные, то ещё какая аномалия, без аномалии никак. Этот оранжевый был таким вот мультиком. Ожившим. Вернее, отклеившимся.
Картон. Ходячий целлулоид. На цыплячьих ножках. Ёрш на цыплячьих ножках. Зомби. Дохляк. Труп. Жмур. Покойник.
Я его не только не треснул, я его даже отпустил. Мне показалось, что эта мертвечина принялась и на меня как-то заползать, руки стали холодеть, мне захотелось сжать кулаки и подуть в них или, ещё лучше, к печке приложиться. И стоять с ним рядом было как- то неприятно. Я видел по телику про мумий передачу. Так вот, многие смотрители музеев с мумиями рассказывали, что долго рядом с мумией находиться не стоит. Угнетается психика, нарушается координация движений, даже растения рядом с мумией плохо живут, чахнут на корню. Больше чем уверен, что у этого типа дома даже кактусы засыхают. Если вообще растут.
Мумия.
Стоять с ним рядом противно было, я даже назад отшагнул. Этот оранжевый труп с зубами тут же срочно спросил:
Ты ведь Никита?
И с дикцией тоже. Проблемы. Дефект. У меня что, дефективная неделя?
Тебе что надо? — спросил я так грубо, как только мог.
Оранжевый удивился. Так мне показалось, во всяком случае. Зубы выставились ещё на полтора сантиметра, пасть раззявилась.
Ты не знаешь? — снова спросил он.
Да что я должен знать?
Ну это... — Апельсин пожал плечами. — Про нас.
Как просто. «Про нас». Что за день? Через полчаса мне предстоит, может, самый поганский разговор в моей жизни, а этот дурак меня задерживает. И какую-то чушь несёт.
Ты и я... — продолжал булькать он. — Мы ведь...
Я плюнул ему под ноги, взял за руку, отвёл к забору. Прислонил к штакетнику, прижал, чтобы не отваливался. Хотел сказать что-нибудь героическое, но ничего подходящего не придумалось.
Поэтому я придавил его посильнее и отправился дальше, до больницы оставалось всего ничего.
Но он не отставал, тащился за мной. На отдалении, правда, но не особенно скрываясь. Как будто специально. Чтобы меня посильнее взбесить. Ну и это... Добился своего. Я разозлился как мамонт. Нервы у меня с утра были взвинчены, а этот дурак ещё раскрутил. Переполнил чашу народного терпения.
Я опять спрятался, на этот раз за дерево. А когда этот апельсин появился, выскочил.
Хотел по морде ему съездить, да опять не получилось, толкнул просто. Он в пыли растянулся, громыхнул конечностями, ушибся, кажется. Но ничего не сказал.
Ещё за мной пойдёшь — зубы выбью! — пообещал я.
Ладно... — промямлил он. — Ладно, Никита...
Я тебе не Никита, — буркнул я.
А я Денис...
Очень приятно.
Я пнул пыль, так чтобы она этого Дениса окатила как следует, чтобы на зубах заскрипела. А он расчихался только и повторил снова:
Меня Денисом зовут.
Ну вот, так я и познакомился с Упырём.
Глава 4
Полночная жаба
— Мне надо с тобой серьёзно поговорить.
Отец смял сигарету и бросил её под крыльцо.
Я испугался. Здорово испугался, просто мне даже холодно стало, такой колотун по коже прокатился, от пяток до основания черепа. Начало было просто классическое. Такого я как раз и боялся. Боялся, что он скажет мне эту фразу, ну, что надо серьёзно поговорить.
Поговорить? — спросил я без всякого энтузиазма.
Ну да... — Отец вдруг покраснел. — Поговорить. Серьёзно поговорить....
Отец отвернулся и увидел трубу. С «дурой».
Забавно, — сказал он, — человек на трубу залез... И кому только приспичило?
Да уж... Какой-то сам дурак...
Чего тянет? Приступал бы сразу к главному. Жутко не люблю длинных вступлений, они только всё ухудшают. И без того нервы из носа выпрыгивают, а он ещё тянет, тянет, тянитолкай какой.
Туда ведь просто так не залезть, — отец кивнул на трубу, — надо постараться...
Мы что, теперь будем обсуждать, как какой-то дурак на трубе котельной написал слово «дура»?
Ты хотел поговорить, — напомнил я.
Да, — кивнул отец. — Хотел... Нам надо поговорить. Может, пойдём по парку погуляем?
Ну пойдём.
Мы пошли. Сосновый парк тянется вокруг всего больничного городка, окружает его кольцом. Парк хороший, как лес, в грибные годы здесь даже маслята встречаются. А удобных тропинок так и не сосчитаешь. И скамейки полагаются.
Отец шагал первым, я за ним. Он всё молчал, потом вдруг остановился возле толстой сосны.
Тут, Никита, такое дело... — начал он. — Видишь ли, я серьёзно влип, да... С этой аварией...
Я молчал. Ждал, пока сам не скажет.
Я там напортачил. — Отец поморщился. — Послал Котлова, а он... ну, сам знаешь. В реанимации теперь. Вот... Комиссия приезжает разбираться. Поэтому мне... Поэтому так... Я тебя попросить хотел.
-Да?
Да. Да, хотел попросить. Я не знаю, сколько тут пролежу... Наверное, мне придётся тут задержаться...
У отца как-то нос даже задёргался. И щека. Тик, что ли? Сейчас, наверное, скажет.
Я хотел тебя попросить. — Отец, видимо, решился. — Об одном деле... Это очень важно для меня. Ты не мог бы для меня кое-что сделать...
Отец замолчал. В левом плече опять стало неприятно и холодно, но не вчерашняя ледяная капля, а настоящий тяжёлый орден вплавился в кожу.
Ты можешь мне здорово помочь, — тихо сказал отец.
Хорошо.
У меня проскочила дикая мысль — сейчас отец попросит раздобыть ему яд. Чтобы он мог уйти из жизни с достоинством, а не мучиться полтора месяца. И я тут же судорожно принялся думать, что мне делать? Рассказать матери? Попытаться отговорить? Подсунуть вместо яда глюкозу?
Помочь... Это может тебе показаться...
Он вдруг замолчал. Я ждал. Когда закончится. Всё это.
Отец шумно выдохнул:
Месяц, наверное, мне придётся проваландаться, а дров у нас нет...
Сказал он.
Вот так так! Оказывается, дело в дровах!
Что? — Мне показалось, что я ослышался.
У нас один мужик лежит, — отец с каким-то облегчением улыбнулся, — он в гортопе работает, говорит, что в августе дрова подорожают.
Дрова? — тупо спросил я.
Дрова сильно подорожают. А у нас дровяник пустой совсем. Вот я чего и хочу тебе сказать. Вы с матерью выпишите машины две... а лучше три — горбыля, потом возьмите у Сухорукого за бутылку пилу...
Ты что, об этом хотел со мной поговорить? — перебил я.
Ну да, — кивнул отец. — Об этом. Сам понимаешь, я могу тут проваляться долго ещё, я говорил, а горбыль лучше всего сейчас выписывать, когда подорожает, то уже поздно...
Он врал. Он явно врал. И мне обидно было, что отец меня за дурака держит. Он думает, что я не понял. А я ведь не был дураком, я понимал, что историю про дрова он придумал только что, у сосны.
А главного так и не сказал. И ещё я понимал, что если я сейчас буду его расспрашивать, то он и вообще ничего не скажет. Поэтому я сделал равнодушное лицо и сказал:
Дрова можно напилить. Только времени у меня мало, отработка у меня. А от Сеньки толку нету. А если дождь пойдёт? Погниют. Так что, может, не стоит выписывать?
Ну да... — Отец почесал подбородок. — Да, правильно. Молодец! Думаешь! Ну ладно с дровами, с дровами сам разберусь, хуже, если грибы пойдут...
Хуже, — согласился я.
Да... — Отец потянулся за табаком, но потом передумал. — Я в этом году думал лисичек килограммов сорок насушить... Ну, да потом уж. Как у вас дела?
Нормально.
Что вообще? Как Катерина?
Какая Катерина?
Да ладно, — улыбнулся отец. — Она хорошая девчонка.
Я промолчал.
У тебя как, серьёзные намерения? Или просто позажиматься?
Папаша лукаво мне подмигнул.
Уже небось тискаетесь? — ехидно спросил он.
Да нет... — зачем-то стал оправдываться я. — Мы вообще только ходим...
Да ладно. — Отец хмыкнул. — Ты знаешь, я в твои годы...
Мне пора. — Я остановил наметившийся было поток откровений. — Мне ещё надо там...
Отец улыбнулся. Я тоже улыбнулся. Сказал, что завтра зайду, и убежал. Прямо через парк ломанулся, башкой вперёд через две скамейки перепрыгнул. Бежал на остановку: возвращаться по Хлебопекарной улице мне совсем не хотелось, а вдруг там этот кретин оранжевый меня опять поджидает? А я сейчас зол, могу его ещё покалечить сильно.
К тому же я решил зайти к матери. Может, она что скажет? Её я хоть спросить смогу, ну, что на самом деле происходит.
А папаша молодец, лихо меня отшил. С Катькой. Чтобы лишних вопросов не задавал. Мастер.
Было уже два часа, и я как раз успел на автобус, добрался до «Дружбы» за пять минут. На ступенях скакали на горных велосипедах какие-то ребята, я их не знал, наверное, городские. Здорово скакали, как настоящие спортсмены. А один стоял перед доской с анонсом фильмов и снимал афишу на камеру. И хихикал.
Я пригляделся. У нас тут всяких шутников полно, любят афиши исправлять. Вместо «Город страха» получается «Хобот страха», вместо «Полночная жара» — «Полночная жаба», и всё в том же духе. А матери потом от департамента культуры втык.
Нет, всё в порядке, ошибок не было. И ничего весёлого вроде не было, кино как кино, что-то из репертуара Майкла Парэ. Видимо, именно это обстоятельство и представлялось парню весьма забавным, он щёлкал и щёлкал своей камерой, отходил чуть подальше и снова щёлкал. В прошлом году вот тоже один приезжал, фотограф. Снимал наших местных бомжей, а потом аж в Москве выставку открыл. Типа вот она, Настоящая Россия. Страна алкоголизма и близкородственного скрещивания. На фоне чахлых берёз. Большим успехом пользовалась выставка. А что, оно и понятно: на одного Зюзю посмотришь — полчаса хохочешь; когда Зюзя заходит в аптеку за боярышником, так ребята с другой стороны улицы перебегают — это же цирк настоящий. А этот парень, может, из афиш хочет выставку сделать, у нас сейчас свобода, каждый что хочет, то и делает. Хотя маловат он для художника, лет пятнадцать, наверное, тоже мне, работник культуры...
Этот работник культуры точно мысли мои просканировал, обернулся, подмигнул и тоже сфоткал. Я не знал, как на это реагировать, улыбнулся и направился в «Дружбу». Теперь окажусь на выставке. В Санкт-Петербурге. «Муроды России» — так выставка будет называться, спешите видеть.
В клубе было пусто. До вечернего сеанса ещё четыре часа, никого нет, лишь плёнкой горелой пахнет да где-то ведро железное брякает. Я пошёл на этот бряк и увидел мать. Она мыла пол. Зачем тут пол мыть? Всё равно приходит полтора человека. Но мать моет пол каждый день. Наверное, это ей значимости придаёт. Вообще пол должна обихаживать Сарапульцева, но у неё всё время что-то болит. Вот мать и моет.
Старается.
Привет, ма. — Я чуть не поскользнулся, пол был уж слишком чистым.
Привет. — Мать выпрямилась и сразу перешла к делу. — У отца был?
Был.
Ну и что? — Она поглядела на меня исподлобья. — Поговорили?
Значит, она специально к отцу сегодня не пошла. Чтобы не мешать нам, чтобы оставить нас, так сказать, наедине.
Поговорили.
И что?
Я думаю, справлюсь.
Ну и хорошо... Это хорошо. Конечно, это тяжело...
Да я справлюсь. Делов-то, машину дров перепилить. В прошлом году две перепилили...
Каких дров? — Мать остановилась.
Из-под швабры поползла грязная лужа.
Как каких? Горбыля соснового. Я даже один справлюсь...