Она сболтнула первое, что пришло в голову, потому что очень рассердилась. Но покупатели, слышавшие весь разговор, поддержали ребят.
— Правильно!
— Если бы из своего кармана пришлось платить, тогда бы призадумалась…
Все покупатели были на стороне пионеров. И тут директор струсила.
— Вы что же, — спросила она уже другим тоном, — комсомольский патруль?
— Нет, мы — пионеры, — гордо ответил Шура.
— Ладно, ладно, пионеры, чего расшумелись? — уже миролюбиво заговорила директор. — Иди знай, кто вы такие… Я думала, вы просто хулиганы, — и повернулась к молодой продавщице: — Варя, пойди-ка погаси свет в витрине! Эти ребята правильно говорят, что зря горит свет.
Таня и Шурка немного постояли, пока Варя погасила свет, потом вежливо сказали «до свидания» и гордо вышли из магазина.
Но за порогом булочной они припустили к школе со всех ног.
— Видели? Погасили! — победоносно закричала Таня ребятам. — Но что было!.. — И они с Шуркой наперебой стали рассказывать, как их встретили в булочной.
Когда ребята немного успокоились, Колька Пышнов с таинственным видом спросил:
— Угадайте, ребята, что я придумал.
— Пойти в кино! — подсказала Сорока.
— Давайте разделимся и пойдём на другие улицы смотреть, не горят ли лампочки.
— Вчера я видела одну лампочку в магазине «Гравючас», — вспомнила Сорока. — Не меньше ста свечей…
— А у нас на доме у ворот весь день горит лампочка, — сказал Юзеф Янковский. — Честное пионерское.
— Кто за Колькино предложение? — спросила Таня.
Все подняли руки. Тогда распределили, кто с кем пойдёт. Получилось три пары. Выбрали улицы и договорились собраться опять на скамейке в школьном саду ровно в шесть часов, чтобы подсчитать, сколько нашли лампочек и куда пойдут завтра.
В этот день друзья природы обнаружили восемь лампочек. Они горели в разных местах, и не везде школьников встречали приветливо. Но, когда ребята говорили, что они пионеры, тон сразу менялся. Все думали, что в самом деле имеют дело с каким-то патрулём, вроде комсомольского.
А несколько дней спустя вся школа заговорила о делах друзей природы, и на отрядном сборе Юра сообщил, что в райкоме комсомола похвалили инициативу Таниного звена.
— Теперь мы разделим наш район на участки и поручим каждому отряду следить за экономным расходованием электроэнергии, — сказал Юра. — Это будет наш вклад в школьную пионерскую копилку.
Потом Юра сказал, что совет отряда начислил звену Тани Калмыковой за пионерскую заботу о народном добре сто рабочих часов.
Ни один человек не возразил. Только звездолёты сказали, что хватит и пятидесяти, но их не послушали.
Месть Репы
Аркаша Чухрай выскочил из подворотни навстречу Антоше, как чёртик из коробочки, и в первую минуту нельзя было понять из его объяснения, что случилось.
Наконец Антон понял. Но он не мог поверить и кинулся со всех ног во двор, к сараю. Дверь крольчатника была открыта, и на пороге стоял милиционер.
— Хозяин? — деловито спросил он и вежливо уступил дорогу. — Проходите…
В углу сарая горела «летучая мышь». Тусклый свет освещал клетки, и пятна крови казались не красными, а чёрными. Все кролики были зарезаны. Все до единого…
— Когда это случилось? — тихо спросил Антон. И в ту же минуту подумал, что это всё равно. Он даже не расслышал ответа, стоял, опустив руки, и молча удивлялся: почему кровь кажется чёрной? Потом про себя решил: должно быть, Репа проделал это ночью. Значит, сегодня утром, когда он, Антон, был на заводе и считал себя в безопасности, его кролики были уже мертвы. Он не смотрел на клетки, где находились белые великаны и ангорская крольчиха, но ясно представлял себе их — крупных и красивых. Он ими так гордился, и ещё сегодня обещал Калине подарить самочку от приплода ангорской. Теперь она лежит с перерезанным горлом…
— Может быть, пройдём в дом, гражданин? — спросил участковый.
Никто ещё так не называл его, и Антон не сразу понял, что участковый обращается к нему. Старшина собирался составлять протокол. И вдруг Антон осознал: рвутся последние нити, соединяющие его с детством, с прошлой жизнью. Ему было мучительно больно, и он крепко зажмурил глаза, боясь заплакать горько и неудержимо.
— Как вы думаете, чья это работа? — допытывался старшина. — Зверь, а не человек. Ну, пристукнул бы кролика ребром ладони по затылку, а то ножиком… — рассуждал старшина. — Бандит.
— А он и есть бандит! — неожиданно закричал Аркаша.
— Так ты знаешь, кто это? — оживился старшина.
Прикусив язык, Аркаша стоял с выпученными глазами. Бедный Аркаша не собирался выдавать Репу, он сам не знал, как проговорился, и сейчас готов был дать стрекача, но старшина крепко схватил его за руку.
— Нет, ты постой! — грозно сказал участковый. — Так ты, значит, знаешь?
Твёрдо Аркаша не мог сказать, он только догадывался. Но старшина всё записал.
— Теперь, бандюга, не отвертишься, — заключил он. — А ну-ка, подпиши! — сказал он Аркаше. Затем протокол подписали Антон и в качестве понятого — дядя Костя.
Они ушли, но дворник скоро возвратился. Дядя Костя интересовался, что Антон собирается делать с «дохлыми кролями».
— Если хочешь, обдеру, — предложил он. — Шкурки — твои, мясо — моё. По рукам?
Значит, крольчатника больше нет, думал Антон. Не нужно будет платить дяде Косте за аренду сарая, и не надо будет заботиться о корме, и соседи по двору не будут его ругать «паршивым собственником». Нет у него больше крольчатника. А ведь только вчера Калина завёл разговор о том, чтобы отдать кроликов школьной ферме. Антон ничего на это не сказал, промолчал, а сегодня крольчатника уже нет.
Трудно сказать, как горевал бы Антоша, если бы такая беда приключилась с ним раньше, ну, хотя бы месяц назад. А сейчас он лежал на кровати, заложив руки за голову, смотрел на потрескавшийся потолок и думал, что скажет Фёдор Калина, когда узнает о случившемся, и как отнесётся к этому Феня Рубашкина.
Тут раздался стук в дверь.
Антон вскочил с постели, но не открывал. Вдруг это Репа пришёл разделаться с ним, как с кроликами? Тошка прислушался. Кто-то опять постучал, и Антон услышал знакомый голос Шурки Чопа:
— Открой, это я, Шурка!
Никогда, пожалуй, Антон не был так рад его приходу, как сейчас. Тошка любил этого черноглазого мальчишку. Чем-то напоминал он Фёдора Калину, в котором Тошка сейчас, в эти тревожные минуты, больше всего нуждался: он боялся одиночества. Шурка, конечно, был ещё мал — куда ему до Калины! Но это был смелый мальчишка, и хорошо, что он пришёл.
— Тошка! — сказал Шура. — Ты очень огорчён?
— А ты как думаешь?..
— Репу уже поймали. Я сам видел. Он вертелся возле нашего дома, хотел, наверное, посмотреть, что будет, а его хоп, и поймали, — возбуждённо рассказывал Шурка.
Он видел, как бледное Тошкино лицо медленно окрашивалось румянцем, как заблестели глаза, и, желая облегчить горе товарища, сделать что-нибудь приятное, Шурка стал фантазировать:
— Репа ка-ак размахнётся!.. — продолжал он рассказывать. — Ты ведь знаешь, какой он сильный. Но тут подоспели дружинники и его связали по рукам и ногам. Так ему и надо, подлому…
— А ты видел сам? — переспросил недоверчиво Антоша.
— Ну вот честное пионерское, чтоб мне с этого места не сойти! — поклялся Шурка и предложил: — Послушай, Тошка, хочешь быть заведующим нашей пионерской кролефермы? А я у тебя буду помощником, как раньше…
Это была великая жертва со стороны Шурки, но Антоша только тяжело вздохнул.
— Таких кролей погубил, негодяй!.. — сказал он, думая о своём.
— Ты считаешь, — по-своему понял Тошкин вздох Шурка, — что у нас плохая ферма? Такой во всей области не найти, — хочешь верь, хочешь не верь. У нас даже пара ангорских есть, честное пионерское…
— Ты… был там?.. — спросил неожиданно Тошка, и Шурка понял его.
— Был. Дядя Костя уже всех унёс к себе…
— Ловкий!
Они несколько минут молчали — Шурка из деликатности, а Тошка, — вернувшись к мыслям о подлости Репы и о том, что нет больше крольчатника.
— На вашей кролеферме мне делать нечего, — вдруг сказал он. — Я уже вышел из пионерского возраста. Вот поработаю с год и, может быть, в комсомол примут. — Он оживился. — Как ты думаешь, Шурка, могут меня принять в комсомол или нет?
— Вполне могут, — важно согласился Шурка. — Только надо заслужить. Когда мне будет четырнадцать, я тоже подам в комсомол.
— Мне ещё четыре месяца в учениках ходить, а там и разряд присвоят, — сообщил Антоша. — Второй, а может быть, и третий.
— Даже обязательно третий, — был уверен Шурка. — Я же знаю, какие у тебя руки.
— Какие такие руки?
— Золотые — вот какие. Это и вожатый говорит. Наш Юра. А ему Шевякин сказал.
— Ерунда! — покачал Тошка головой, но видно было, что Шуркины слова ему приятны.
«Значит, меня всё-таки уважают, если так говорят», — подумал Антон, и на сердце у него потеплело.
Он не знал, что его ожидало самое большое несчастье, какое только могло случиться в его жизни.
«Я останусь со своими»
Это случилось уже после экзаменов и после отрядного сбора «С чем ты идёшь в коммунизм», на котором шефы вручили звену Тани Калмыковой вымпел с надписью «Идущий впереди».
Таня сразу побежала домой.
— Мама, мама! — закричала она ещё с порога. — Можешь меня поздравить. Моё звено получило вымпел.
Повиснув у мамы на шее, Таня зашептала:
— Может быть, мне сон снится, а, мама?
— Нет. Это, к счастью, не сон, Таня, — серьёзно ответила мама. — Вы хорошо поработали.
— Ох, мама, как я счастлива!
— Теперь сходи и расскажи Варваре Ивановне и Николаю Сергеевичу о своих успехах, — посоветовала мама. — Они ведь тоже немало сделали для тебя.
Таня согласилась.
— Я пойду с Шуркой, — сказала она. — Он обещал зайти за мной.
— Шура сегодня не зайдёт, Танюша. У Антона Пугача мать умерла, и, наверное, Шура не захочет оставить его одного.
— О! — растерялась Таня. — Я лучше побегу к Шурке. Хорошо, мама?
Мама ничего не сказала, только кивнула, и Таня выскочила на улицу.
Она быстро шла и думала о том, как всё переменилось в её и Шуркиной жизни за прошедший год.
Вначале они поссорились из-за Тошки. Таня ненавидела его, потому что он был бездельником. Он чуть было и Шурку не запутал, если бы не Юра Погорелец. Вместе с Шевякиным вожатый и Тошку вырвал из дурной компании. А самого Репу, говорит Шурка, недавно строго судили, и на суде выступал Андрей Шевякин.
Несколько дней назад Тошка приходил на пионерскую ферму. Он долго ходил от клетки к клетке и всё расспрашивал и расспрашивал. А Шурка отвечал так, как будто перед ним стоял не Тошка Пугач, а учитель биологии и спрашивал заданный урок. Когда Тошка дошёл до последней клетки, он вдруг стал ругать Шурку.
— Сколько этим крольчатам? — кричал Тошка. — Семнадцать дней, говоришь? В эту пору им нужно давать мягкий или даже лучше мелкодроблённый корм. А это что? Что это такое, я тебя спрашиваю?
— Ребята недосмотрели, — защищался Шурка.
Затем Тошка стал подробно объяснять, как и когда надо проводить отсадку.
— В трёхмесячном возрасте опять распределяй по группам, — поучал Тошка. — А ты этого не делаешь. Клеток не хватает? Построй новые. Хочешь, я с Калиной помогу тебе…
Шурка не спорил, кивал головой и всё записывал в блокнот: когда начинать расчёсывать пуховых кроликов, как лучше снимать пух — стричь, вычёсывать или выщипывать. Тошка советовал выщипывать. Оказывается, кроликам совсем не больно. Только выщипывать пух нужно, конечно, умеючи.
Перед уходом Тошка обещал подарить ребятам пару белых великанов.
— У меня есть на примете, — сказал он.
Шурка так и просиял.
Тогда Колька Пышнов спросил, не подарит ли Тошка заодно и Петьку-попугая для живого уголка.
— Чего захотел, а? — свистнул Тошка. Он с Петькой не мог расстаться. И с ежом Авоськой…
Это понравилось Тане. Значит, Тошка действительно любит животных и возится с ними не только ради денег. Она опять подумала, что Тошка не такой уж плохой, каким его считали.
Теперь Тане было до слёз жалко Тошку…
Таню встретила Ксения Петровна. Лицо у неё было заплаканное: она только что возвратилась из больницы, куда ездила с Тошкой.
— Шура у него, — сказала Ксения Петровна. — Может быть, и ты сходишь, Танюша. Снеси вот обед, пусть съест чего-нибудь. И прибрать в комнатах не мешает. Справишься?
— Ну, конечно, справлюсь, — обрадовалась Таня. — Я, знаете, как умею мыть полы!
— Ну, ну. Вот и хорошо, — ласково улыбнулась Ксения Петровна.
…Тошкину маму хоронили на третий день. У неё было чужое лицо — восковое, с заострившимся носом. Антон не плакал, строго смотрел в это чужое лицо и думал: нет у него мамы. Как же теперь он будет жить? Но сознание невозвратимости потери с полной ясностью пришло лишь в ту минуту, когда гроб опускали в могилу. Тогда Антон заплакал — тихо и горько, закрывая мокрое от слёз лицо руками, как будто стыдился Калины, Шевякина, Фени Рубашкиной, Шуркиной мамы…
— Вишь, как убивается! — вздохнула старуха Панина.
В этот день, как и в прошлые три дня, с Тошкой неотлучно оставался Калина. Видно, он взял на заводе отпуск. Ради него — Антона. Эта мысль впервые пришла в голову, когда Фёдор на второй день после похорон завёл разговор о новом задании, полученном бригадой строгальщиков.
— Выбрать фигурный паз — дело тонкое, — говорил Калина. — А никому другому, как Шевякину, поручили. Ценить нужно. — Свою бригаду Фёдор иногда называл именем бригадира.
Антон откликнулся не сразу. Калина вскипятил чай и подогрел давно остывший обед, принесенный Феней из столовой. Вскоре и сама Феня пришла и тоже завела разговор о новом задании. Всех волновал ответственный заказ, полученный заводом.
Было уже поздно, когда Калина сказал:
— Ну, Фенюшка, спасибо за обед, а нам пора на боковую. Завтра, учти, мы на первой смене…
Он не спросил Антона, собирается ли тот завтра на завод или нет: это само собой было понятно. Без Калины и Фени Рубашкиной, без Шевякина и завода, без Шурки Чопа уже немыслима была его жизнь. И когда позже, дней пять спустя, пришёл отец и спросил, не хочет ли сын перейти жить к нему, в его особняк, Антон решительно ответил:
— Нет, папа, я останусь со своими.