Впервые поколебалась слава гевеи, которая считалась до нашего времени единственной производительницей естественного каучука. А слава эта была весьма шумной. Целые книги написаны о тропических плантациях гевеи, о приключениях охотников за каучуком. Меньше, правда, писали о бесправных рабах — индейцах и индонезийцах, сгоняемых на эти плантации и вымирающих от желтой лихорадки. И о страшной, кровавой борьбе за каучук между главными империалистическими хищниками мира…
Тайные и явные агенты их, а следом и целые армии принимали участие в этой борьбе. За обладание гевеей, так же как за обладание источниками нефти, велись войны. Во время недавней мировой войны японцы, оккупировав юго-восточную Азию с архипелагом, присвоили было почти всю мировую добычу каучука. Они торжествовали. Только торжество их было недолговременно.
Борьба за гевею не прекратилась. Сейчас всеми источниками тропического естественного каучука и в Южной Америке, и в юго-восточной Азии изо всех сил стараются завладеть американцы. В Азии они пытаются оттеснить британских и голландских империалистов.
Гевея так и называется каучуковым деревом. И вводит нас она в причудливую семью молочайных. Не так много членов этого семейства приручил человек. Клещевина дает касторовое масло. Быстро сохнущими, ценнейшими техническими маслами полны семена тунгового и масличного деревьев. И странно, что в этой семье, характерной едкими, ядовитым соками, мы находим и бразильский «подземный хлеб» — кассаву, маниок: на муку размалывают их корни.
Подобно тому как множество цветов в наших садах мы получили от сложноцветных, больше всего плодов и ягод дают нам розоцветные. Именно в плодах и ягодах их главная сила и слава, хотя и носят они имя, «царицы цветов» — самой розы.
У красавицы-розы — неисчислимое множество форм и обликов. Томы заняты описанием сортов роз — старинных, всемирно знаменитых и совсем новых, особенной гордости того или иного садовода.
Но подсемейство собственно розовидных следует начинать совсем не с этого изнеженного и пышного продукта изощренного искусства садоводов и даже не с дикого праотца роз — шиповника, а с трав, собой невидных, малоприметных: лапчатки, манжетки, гравилата. Да еще с будничных, мелких ягод, прячущихся у корней деревьев в лесу или за болотной кочкой: с морошки, костяники, земляники. И вот на грядках родня земляники с ее яркими ягодками, похожими на алые удлиненные капельки, — сочная, рыхлая клубника. Колючая ежевика, ожина — в лесу и в садах. И садовая сахарная, рассыпчатая малина.
Подсемейство яблоневых: яблоня, груша, рябина, айва, боярышник, мушмула.
Черемуха, абрикос, слива, вишня, черешня, миндаль, персик — это подсемейство вишневых.
Ботаники считают, что от этого семейства, самых изысканных среди растений парфюмеров и кулинаров, есть непосредственный переход к скромным бобовым.
Не исчерпать всех зеленых слуг человека. И мы вовсе пройдем мимо многих. Но иных все же надо помянуть добрым словом. Ведь даже простой, краткий перечень наших друзей, в течение веков служащих людям верой и правдой, никак не меньше заслуживает внимания, чем знаменитый список греческих кораблей в «Илиаде»!
Обязательно надо сказать о зонтичных. Вряд ли часто привлекали ваш взгляд их мелкие цветочки, сотнями собранные в «зонтики». Но уж листва их вам наверняка известка. Это незаменимая кухонная «зелень» — укроп, петрушка, сельдерей. Тмин и морковь тоже из этой семьи летних пахучих трав, то приземистых, то высоких и раскидистых.
А свекла и шпинат — двоюродные братья (по семье маревых) придорожной, с рыбьим запахом лебеды и фантастического дерева пустыни — саксаула.
Обширная семья маревых роднит наши полевые ясменник и подмаренник с кофейным и хинным деревьями. История последнего, полная опасных экспедиций, таинственных похищений, грозных погонь, беззаветных героических подвигов и бесчеловечной торговли здоровьем, жизнью и смертью тысяч людей, — эта история немного в другом роде, но так же необычайна, поучительна и характерна для хищного мира волчьей борьбы ради наживы, как и история гевеи.
Кого же назвать еще?
Простушки крестоцветные снабдили нас капустой, репой, редькой, редиской, хреном, каперцами. Лилейные — лилиями и тюльпанами, столетником-алоэ и, что важнее, луком, чесноком, спаржей. Название «орешниковые» говорит само за себя. Губоцветные — семья эфироносов. Из тысячи видов перечных только один перец одомашнен человеком. А из пятисот растений-акробатов, входящих в семейство виноградовых, человеку не первое тысячелетие служит лишь один виноград.
Надо сказать о тыквенных — ради тыкв, кабачков, огурцов, арбузов и дынь, о рутовых (все цитрусовые!), о чайных, куда одинаково относится чайный куст и прелестная камелия. Об очень вкусно звучащем семействе шоколадных — какао и кола, чьи плоды прогоняют усталость.
О пальмах — потому что финиковая пальма кормит людей на огромных пространствах Северной Африки, Аравии и Среднего Востока, а кокосовая — да морских прибрежьях и островах тропиков — и кормит, и поит, и одевает, да еще в придачу дает «растительную слоновую кость».
О бананах… Любопытная историческая загадка связана с этими сладко-вялыми плодами, изогнутыми, как рожки. Их знало население Америки еще до Колумба, но ничего сходного с культурными бананами в дикой флоре Америки не найдено. Значит, все-таки кто-то завез их туда. Кто же были те люди, что, должно быть, за много веков до знаменитого генуэзца пересекли океан и повезли с собой не страсть к золоту, алчную и жестокую, не стремление грабить, уничтожать и убивать, а побеги растений своей старой родины?
Поставить точку нам не дает еще одно растение, еще один помощник человека. До сих пор в нашем перечне ему не находилось места. Он единственный в своем роде: это не средство потребления, не «естественный продукт», а растение — средство производства! И вся замечательная техника двадцатого века не придумала ему настоящей замены. С убранного поля это растение непосредственно переходит в совершенную и сложную машину и начинает работу как часть ее стального тела. Деталь, растущая на полях!
Говорим мы о ворсянке, из семейства ворсянковых, сестре прекрасных скабиоз, ворсянке, дающей ворсильные шишки. Миллионы их укрепляются на кардомашинах и шлихтовальных цилиндрах — ворсят и пушат шерсть; и так получаются самые тонкие, самые пушистые шерстяные ткани.
АЛЬФОНС ДЕКАНДОЛЬ
Альфонс Декандоль, женевский ботаник, был сыном, отцом и дедом ботаников. Это была ботаническая династия, растянувшаяся почти на целых полтора века. Альфонс Декандоль дополнил тринадцатью томами семь томов о растительном царстве, изданных его отцом. То был очень дотошный обзор растительного мира, путеводитель по Зеленой стране, о котором не смел и мечтать «отец систематики» и педантичный классификатор всего живого швед Карл Линней. Никакой человек в отдельности не мог бы совершить такой геркулесов труд. Декандоль передавал части его многим ученым разных стран, но зачинателем, распорядителем, всем правящим и в то же время ревностнейшим чернорабочим дела оставался он сам. И если бы в растительном царстве был трон, как полагается в заправских царствах, Декандоль счел бы только естественным и справедливым, чтобы этот трон оказался наследственным достоянием его рода.
В то время ботаники уже повторяли новое имя: Чарльлз Дарвин.
Но Альфонс Декандоль ни с кем не собирался разделять престол. Разве он за четыре года до выхода дарвинова «Происхождения видов» не написал «Объясненной географии растений» — книги, где в итоге обширнейших и скрупулезных исследований были установлены принципы и законы распространения растительных видов по земле?
Ему было 77 лет, когда в 1883 году он издал свое «Происхождение культурных растений». Дарвин умер уже. Декандоль пережил его, но, конечно, он отвечал даунскому отшельнику.[4] Старческой рукой, торжествуя, он метнул вслед ушедшему тяжелый, долго и тщательно подготовляемый снаряд. Он метил прямо в дарвиновское «Изменение домашних животных и культурных растений». То был последний удар в четвертьвековом поединке!
Не всегда, правда, в эти годы Декандоль называл имя своего противника. Но он думал, непрестанно думал о нем. Упорным, глухим, молчаливым становилось тогда единоборство. Эта теория, объясняющая, как силой естественных, равнодушных, и притом в основе своей нехитрых, законов могла возникнуть вся окружающая нас, бесконечно многообразная живая природа; теория, утверждающая, что человек, пользуясь этими законами, сам создавал новые формы жизни, — теория эволюции звучала почти личной обидой швейцарскому профессору. Она была вмешательством, грубым вторжением в ему принадлежащий, им описанный растительный мир.
Его растительный мир! Вот он — в папках гигантского гербария. Отец, Огюстен-Пирам, положил начало этому гербарию. Сын, Альфонс, умножил его сокровища. Теперь он ширится заботами внука, Казимира. Династия Декандолей! И правнук, четырнадцатилетний мальчуган, готовит свою школьную ботанику среди полок и шкапов, вызывающих изумление и зависть всех академий.
Но когда резвый, непоседливый мальчуган с книгой подмышкой выбежит оттуда, там, в комнатах гербария, воцаряется тишина. Изредка шелестнет бумагой хранитель. Вот он тоже уходит. И тогда, тихий, неслышный, один остается там глубокий старик. Потом он поднимается, он идет. Он идет давать битву Дарвину на том самом поле, где английский натуралист выиграл свое главное сражение.
Что подсказало Дарвину его теорию?
Человеческая практика. Людская деятельность в живом мире, та деятельность и те способы, посредством которых люди выводили новые породы животных, по своему произволу делали новые растения.
Вот откуда извлек Дарвин свой закон эволюции!
И не потрясать листья, не срывать стебли, но вырвать самый корень дарвинова учения решил Альфонс Декандоль.
Итак, он тоже занят историей сельского хозяйства. Его необъятная память почти не ослабела с годами, только стала суше и строже. Она безотказно подает нужные ряды фактов из незримых коллекций, собранных чудовищной эрудицией. И старческая рука не дрожит, занося их на бумагу. Нет, те, кто столько десятилетий видели на его челе золотой венец главы ботанической науки, могут не стыдиться своего короля!
Впрочем… ботаническая наука, ботаника? Да, так было когда-то. Некогда она замыкала весь его мир. Ботаника — его ремесло. Но теперь она тесна для него. Когда подводишь итог всей жизни, нельзя вставить ее только в ботанику, как фотографию в рамочку. Жизнь больше, чем «metier», как называют это французы, — больше, чем ремесло…
Он почти кокетничает, начиняя свою книгу фактами из области палеонтологии, археологии, лингвистики, истории государств и народов, монархий и республик, войн и законов, мифов и нравов.
Книга его полна кропотливейших изысканий, находок никому не ведомого или давно забытого, умных сопоставлений, мелких и значительных открытий. Еще более полна, чем прежние книги, чем «Система» и «Объясненная география». И так же, как там, где он первым сопоставил распространение растительных видов по лицу Земли с прошлым нашей планеты и дал смелый очерк географии, связанной с устройством и работой тела растений, да, сделал это, вызвав к жизни неслыханное словосочетание: физиологическая география, — так же и тут: из его находок, сопоставлений, открытий, рядом с ними, над ними возникает величественная картина огромного, как океан, Зеленого мира — в непрестанном изменении, превращении. Как! Неужели это можно прочитать в написанном им? Непрестанное превращение… то есть эволюция? Да, это вытекает из его книг, из его науки!
Но сам он — понимает ли он это? Отдает ли себе отчет, что факты его науки, в сущности, уже протянули руку тому, с кем он борется? И что последующие поколения запомнят о Декандоле совсем не то, что он хочет им внушить, а только то, чем он помог эволюционной теории, которую так страстно желал разрушить?
Нет. Глубокий старик не замечает ничего. Как некогда, во времена «Системы растений», он пытается дирижировать своими тысячеликими фактами, командовать непослушной наукой.
На полках около его письменного стола теснятся справочники сортов и каталоги садоводческих фирм, из окон видны на склонах гор, в мягкой дымке, виноградники и поля, на которых зреет жатва, какой не могло быть на Земле, если бы не существовало человека. Он откидывается на покойном кресле, окидывает рассеянным взглядом эту изумительную вторую природу, людьми созданную, со всех сторон их окружающую.
Несколько раз разжимает, сжимает и потирает пальцы, чтобы разогнать по синим жилкам холодеющую кровь, и опять принимается писать.
Он пишет о том, что ничего нети ничего не было. Нет второй природы. Не было человека — создателя новых растений. Не бывало новых растений. Как облюбовали люди из дикой природы 44 вида семь-восемь тысяч лет назад, так и оставались у людей все те же 44 вида и в следующие пять-шесть тысяч лет. Не всемогущество, а бессилие. Не победа, а беспомощность разума. Не власть над природой, а милостыня, которую подает природа.
Упрямо Декандоль отыскивает в джунглях и прериях диких собратьев культурных растений — по возможности точные копии для всего, что выращивает человек, чтобы доказать, что он не создал их, а воспользовался готовеньким. Декандоль торжествует, когда ему удается найти то, что он ищет.
Но он слишком хороший ботаник, чтобы не понимать, что во многих, чересчур во многих случаях предположенное им родство сомнительно. И вот его охватывает отчаяние: существуют десятки зеленых слуг человека, у которых нет даже намека на дикую родню!
Нет, так просто он не сдастся. Он упрекает географов, историков, археологов. Он запальчиво обвиняет неполноту геологической летописи.
Языки с их названиями растений ему кажутся составленными людьми с ленивым и нерадивым воображением.
И он возлагает упования на будущих исследователей. Они заполнят пробелы. И, неутомимо перерывая золу тысячелетий, обнаружат в черных кострищах палеолита или в ступенчатых пирамидах Древнего царства горсть драгоценных обугленных семян. И эта горсть свяжет безродную пансионерку поля или сада с какой-нибудь вольной жительницей берегов Замбези.
Упования не факты: это-то он знает. Но ему некогда больше ждать. Жизнь его кончена. Он стреляет снарядом, который готовил несколько десятков лет, на который возлагал все свои надежды, в который вложил все, что имел, — снарядом ничтожной взрывчатой силы.
Он прожил еще десять лет, чтобы успеть увидеть, как выстрел его не взорвал, а лишь укрепил то, что должен был уничтожить, и чтобы успеть прочесть в некоторых энциклопедиях: «Декандоль — соратник Дарвина».
Упования Декандоля не осуществились никогда. Тех диких братьев-близнецов, каких он так стремился отыскать, не нашел никто. Потому что их нельзя было найти. Их не существовало.
Культурные растения, которыми на протяжении тысячелетий больше всего занимались люда в своем сельском хозяйстве, в самом деле безродные. Они созданы людьми.
КРУГ РАСШИРЯЕТСЯ
Декандоль закрыл глаза на то, что из каждого «прирученного» вида человек создал десятки, иногда сотни, иногда тысячи форм. И общее количество этих наново выведенных человеком-творцом форм, пород и сортов неисчерпаемо.
Потому что и те «шесть тысяч лет», когда, по Декандолю, общий набор главных возделываемых растений мало менялся, вовсе не были мертвым временем застоя и безделья. И тогда, конечно, шло могучее, удивительное творчество человека.
Декандоль грубо ошибся.
Но вот в чем он не ошибся. Человек извлек бесконечно много из тех растений, какие он взял от природы, но как все-таки мало растений он взял от нее! Из какого крошечного клубка он разматывал все восемь или десять тысяч лет удивительную, чудесно нескончаемую солнечную пряжу своего сельского хозяйства!
И еще в одном прав Декандоль.
Человек-творец, мы знаем, создал очень много невиданного до него в Зеленой стране. Но и времени для этого ему потребовалось очень много.
Немалые это сроки — века. Дивятся люди старику или старухе, дожившим до столетнего возраста. Вся масса главных технических изобретений, без которых наша жизнь кажется нам немыслимой, сделана за последний век-полтора.