Ничто имеющее отношение к детям Корчаку пустяком не казалось. Он осматривал их грязные носовые платки, замечал потерю варежки (всегда существовала опасность отморозить пальцы) и превратил в игру обучение чистке обуви. Обращаясь непосредственно к ботинкам, он объяснял им, почему мажет их именно этим гуталином, почему пользуется щеткой и почему ему требуется содействие самих ботинок в этом процессе. И вскоре ребенку самому не терпелось поскорее взять в руки щетку.
После мытья днем в пятницу новички, вроде Сташа и Сары, получали одежду с номерками, которыми потом помечались все их вещи. Качество одежды, выдаваемой им потом, определялось тем, как они берегли прежнюю. Пока Корчак был на войне, Стефа ввела шкалу оценки чистоплотности от одного балла до четырех. Аккуратные дети получали самую лучшую одежду из пожертвованной приюту или сшитую в мастерской, а неряхи, постоянно рвавшие одежду и пачкавшие ее, получали замену из грубой материи. Доба Борбергова до сих пор помнит восторг, какой испытала, когда ей выдали первые в ее жизни платье, нижнюю рубашку и панталончики. «В субботу днем, когда я пошла навестить мою семью, я все время приподнимала подол, чтобы все на улице, даже мальчишки, могли увидеть мои красивые панталончики». Ханна Дембинская, тогда настоящий сорванец, не менее живо вспоминает, какой угнетенной чувствовала себя в темных безобразных фуфайках, которые висели на ней мешками, а «хорошие девочки» щеголяли в красивых платьях. (Свою категорию можно было изменить, но для этого требовалось изменить свои привычки, а на это обычно уходили годы.)
В тот же вечер, сидя за столом, покрытым в честь субботы белой скатертью, с плетеными халами на блюдах, новички находили утешение в мысли, что завтра же они увидятся с родными. По-прежнему сохранялось правило, что сироты по субботам после обеда посещают родных, возвращаясь в семь вечера. Матери, бабушки и дедушки или другие члены семьи обычно провожали детей назад в приют, однако внутрь они допускались только на праздничные обеды в дни Хануки, Пурима и Пасхи.
Первые три месяца новичкам помогали освоиться «опекуны», сироты постарше, которые приучали их к приютским порядкам, отвечали на их вопросы и несли ответственность за их поведение. Поскольку все были заняты уроками или еще чем-нибудь, новичку и его опекуну рекомендовалось общаться в письменной форме. Корчак особенно дорожил такой перепиской между девятилетним шалуном и двенадцатилетней девочкой, его опекавшей.
МАЛЬЧИК. Я говорил с Р. про то, как было у нас дома. Я сказал, что мой отец был портным. А у Р. он сапожник. А теперь мы тут вроде как в тюрьме, потому что тут ведь не родной дом. Жизнь без отца и матери ничего не стоит. Я рассказывал, как отец посылал меня покупать пуговицы. А отец Р. посылал его за гвоздями. Ну, и еще всякое. Только я позабыл.
ОПЕКУНША. Пиши более четко.
МАЛЬЧИК. Пожалуйста, посоветуй… на уроках у меня нехорошие мысли. Чтобы украсть. Но я не хочу никого огорчать. Я, как могу, стараюсь стать лучше и думать о чем-
нибудь другом: отправиться путешествовать, чтобы открыть новый материк, или уехать в Америку, работать, купить автомобиль и кататься там по всей стране.
ОПЕКУНША. Ты правильно сделал, что написал мне. Мы поговорим обо всем, и я дам тебе советы. Но не обижайся, когда я тебе что-то говорю.
МАЛЬЧИК. Я уже исправился. Я дружу с Г., и он мне помогает. И я очень стараюсь. Но нельзя ли мне уходить чаще, чем раз в две недели? Другие же уходят. Бабушка попросила меня приходить каждую неделю, и мне было стыдно ответить, что меня не отпускают.
ОПЕКУНША. Ты очень хорошо знаешь, почему тебя не отпускают чаще, как других. Я попрошу, но вряд ли что-нибудь получится.
Следя за новичком, опекун играл роль заботливого родителя — первая ветвь уникального семейного древа. Когда со временем бывший новичок сам становился опекуном, его бывший опекун превращался в бабушку или дедушку, а позднее и в прабабушку и в прадедушку. К этим семейным ячейкам отношение было самое серьезное, и каждый год они фотографировались все вместе.
Хотя приют был радикально прогрессивным в эпоху, когда во многих интернатах детей били и морили голодом, по современным нормам режим там кажется слишком строгим. Корчак верил, что режим и дисциплина полезны детям, при условии, что в их пределах они пользуются определенной свободой. Приют работал, как часы: Корчак считал часы равными по важности весам и термометру и верил, что человек, не считающийся со временем, не может работать хорошо.
Каждое утро в шесть раздавался звонок. Однако желающим позволялось поваляться в постели еще пятнадцать минут. Тем, кто вскакивал сразу, начислялись особые похвальные очки, постоянно запаздывавшие получали соответствующую запись в своей карте.
Умывшись, одевшись и застелив кровати, дети в семь часов спускались к завтраку, который обычно состоял из какао, хлеба, яблока, а иногда яйца. Отправляясь в школу, они проходили мимо большой корзины с заранее приготовленными бутербродами, чтобы захватить пакетик с собой и подкрепиться на большой перемене, а около двух они возвращались в приют обедать. Утром Стефа у входной двери инспектировала их, убеждаясь, что уши, как и башмаки, чисты, шнурки завязаны, все пуговицы на месте и застегнуты.
Когда дети возвращались из школы, они обедали: суп с куском мяса, каша, клецки или картофель и какие-нибудь овощи. Стелла Элиасберг обычно была на кухне, пробуя и подсаливая суп, прежде чем отправить его в столовую на подъемнике (деревянной площадке на блоках, где не так уж редко прятался шалун, поддавшись запретному соблазну прокатиться наверх в подъемнике). После того как со столов было убрано, дети делали за ними уроки, а потом приходила очередь выполнения домашних обязанностей. Ближе к вечеру наступало время занятий спортом, время игр и уроков музыки. По просьбе некоторых филантропов предлагались уроки иврита и идиша, но они не были обязательными.
Корчак, если был свободен, наблюдал за тем, чем были заняты дети. Он спрашивал: «Ну, как твои дела?» или: «Почему ты такой грустный?» словно бы совершенно случайно. По собственному опыту он знал, что дети не любят вопросов и отвечают неохотно или с холодной сдержанностью: «Хорошо» или: «Вовсе я не грустный». Он мог, проходя мимо, слегка погладить одного по голове, другого потрепать по плечу, так как знал, что дети не любят демонстративных ласк. Если чье-то лицо выглядело бледным или раскрасневшимся, он обязательно говорил: «Покажи-ка язык». Иногда он присоединялся к какой-нибудь игре и водил хоровод, распевая: «Ромазья хороший мальчик, у него в кармане дырка». А когда наступал его черед встать в центре, он всегда выбирал кого-нибудь, кто либо не был популярен, либо нуждался в ободрении.
Иногда он просто сидел в тени каштана во дворе на скамье среди детей и наблюдал за какими-нибудь соревнованиями или игрой. «Мне всегда хотелось посидеть вдвоем с ним, — вспоминала Сабина Дамм, рано лишившаяся отца. — Но это было невозможно, потому что того же хотели все. И я заходила сзади и обнимала его со спины — лучше нельзя было и придумать! «Ты меня задушишь!» — пищал он». Иногда кто-нибудь из младших детей забирался к нему на колени, гладил его бородку, а потом прислонял голову к груди Корчака и засыпал. «А ведь я, не правда ли, похож на старый дуб и дети, как пичужки, рассаживаются на моих ветках?» — спрашивал он. Когда игры кончались, дети собирались вокруг и дразнили Корчака, держащего спящего ребенка. «Нянька! Нянька!» — кричали они. А он морщил лицо и притворно бранил их: «Ш-ш-ш! Не тревожьте нас. Мой маленький устал. Дайте ему хорошенько выспаться, чтобы он проснулся завтра полный сил».
Стефа редко присоединялась к этим играм — ее слишком поглощали каждодневные обязанности. Она уже заметно разменяла четвертый десяток, и годы не смягчили ее лица, а словно выдубили его. Ее дородная, обтянутая черным фигура была в постоянном движении. Большие серьезные глаза — по-прежнему очень привлекательные — одни выдавали душевную теплоту, которую она прятала под резкостью манер. Лицо Стефы было «широким, будто дрожжевой пирог, и обсыпано бородавками, как изюмом». Дети любили потрогать самую большую бородавку сбоку от носа. Эта бородавка покачивалась, когда Стефа выходила из себя. Иногда она целовала руки детей, тянущиеся к заветной бородавке. Им нравилось наблюдать, как ее очки сползают по носу и останавливаются на самом его кончике. Она была требовательной матерью, дышавшей в спину ста шести своим подопечным, иногда награждая их шлепками, а не только поцелуями. Разозлившись на нее, дети отказывались есть, зная, как она будет опасаться, что они похудеют. Фотограф, готовясь снять ее, обнаружил, что заставить ее улыбнуться можно, только посадив к ней на колени ребенка. Ее лицо просияло, и он поспешно щелкнул затвором.
Глава 15
УКРОЩЕНИЕ ЗВЕРЯ
Жизнь — это цирковая арена, и одни моменты бывают эффектнее других.
«Теория и практика»
В приюте утро. Дети наклоняют головы для краткой молитвы перед завтраком и садятся, но они возбуждены. Им предстоит провести голосование для оценки новичка, прожившего в приюте месяц. Корчак проходит по залу, вручая каждому три карточки. На одной плюс, на другой минус, а на третьей ноль. Если тебе нравится тот, кого оценивают, надо бросить карточку с плюсом в щель деревянного ящика, который передается из рук в руки, а если не нравится — то карточку с минусом. А если у тебя никакого мнения нет, то с нулем. Количество плюсов, минусов и нулей, которые получит новичок, определит его категорию, как гражданина.
Новичок, который легко ладит с другими детьми, безусловно, получит большинство плюсов, что обеспечит ему ранг «товарища». Те, у кого плюсов достаточно много, становятся «обитателями». Те, у кого плюсов мало, считаются «посредственными обитателями», а не получившие ни одного — «трудными обитателями». У товарищей, естественно, больше привилегий, чем у остальных: они заседают в парламенте, чаще ходят в кино и имеют право выбирать трудовые обязанности. В редких случаях, когда мальчик или девочка собирают все плюсы, они получают титул Короля или Королевы и имеют право первого выбора во всем.
Такое голосование представляло собой еще один способ, с помощью которого дети обретали автономию внутри своего коллектива. Вместо безоговорочных оценок со стороны взрослых они учились видеть себя глазами своих сверстников. Они, кроме того, имели право оценивать голосованием также и работающих с ними или на них взрослых, которым полагалось уважать юных граждан республики.
Бывший новичок оценивался голосованием еще через шесть месяцев, а затем ежегодно, как и все остальные. Корчак всегда относился к результатам этих голосований с большим интересом. Его заинтриговывали необычно низкие оценки, как, например, в случае с девочкой Полой. Он знал, что дети способны обмануть взрослых, но с другими детьми это у них не получается. Пола производила впечатление воспитанной девочки, но он часто слышал, как дети предупреждали друг друга: «Не трогай! Это Полы». (Эквивалент одного из его собственных присловий: «Не тронь говно, завоняет». Когда он спросил, почему все ее сторонятся, ему сказали: «Разве вы не знаете, что Пола — тихий омут?» То есть кто-то, кто кажется честным и симпатичным, а на самом деле лжет и обманывает).
Корчак считал, что дети вроде Полы, которые оставались в низших категориях, хотели бы, чтобы коллектив их принял, но не знают, как этого добиться. «Ребенок с нравственным недостатком ощущает его как обузу, но не знает, что следует делать, — писал он. — Если его не направлять, он предпримет несколько катастрофических попыток исправить положение и, потерпев неудачу, махнет рукой». Задача заключалась в том, чтобы превратить его «клинику», как Корчак часто называл приют, в место «исцеления». Если он не станет «санаторием духа», ему угрожает опасность превратиться в «источник инфекции».
Однако, купая и снабжая чистой одеждой детей улицы, хорошо усвоивших ее законы, Корчак был далек от иллюзий, будто он смывает «черные воспоминания, дурные влияния и тяжкий опыт». Были ли пределы тому, чего он мог добиться? «Я могу утверждать нормы правдивости, чистоплотности, трудолюбия и честности, но сделать этих детей другими, чем они есть, я не способен. Береза останется березой, дуб дубом, чертополох чертополохом. Возможно, мне удастся пробудить что-то спящее в их душах, но создать нечто новое мне не дано».
Он строил свои надежды на том, что сумеет помочь детям в их борьбе с ними самими таким образом, что их гордость не будет ранена. Например, до тех пор, пока они не научатся контролировать ярость и разочарование, которые годами накапливались в них, им требовалось спускать пары, и им разрешались драки. Но с условием, что заявка подавалась заранее и что противники были равными. «Если тебе так уж нужно ударить кого-то, бей, но не очень сильно, — вразумлял их Корчак. — Выходи из себя, если иначе не можешь, но только один раз в день». Ему нравилось, с намеками на обычную иронию, повторять, что его воспитательная методика полностью заключена в этих нескольких фразах.
Он избегал психоаналитического жаргона, которым щеголяли его коллеги, поскольку, по его мнению, все эти термины сводили ребенка к набору формул. («Несомненно, я вызову снисходительную улыбку или пренебрежительную гримасу, если скажу, что двухтомный труд, посвященный стирке и прачкам, ничем не уступит в солидности труду по психоанализу».) Его отношение к Фрейду было двойственным, если не сказать отрицательным (в письме к другу он назвал Фрейда «опасным маньяком»), поскольку, как он считал, подчеркивание сексуальности «пачкает» ребенка и исчерпывает детство исключительно психосексуальными фазами. Однако он признавал (в том же самом письме), что Фрейд заслуживает «сердечнейшей благодарности» за открытие «неизмеримых глубин подсознания».
Корчак гордился тем, что он более практик, чем теоретик, — хотя, как ни парадоксально, считал, что между ними никакой разницы нет. «Благодаря теории я знаю, — писал он. — Благодаря практике я чувствую. Теория обогащает интеллект, практика углубляет чувство, тренирует волю».
Его творческие приемы обращения с детьми базировались на отточенном психологическом понимании их натуры, даваемом годами практики — опытом, которого врачи, включая Фрейда, в большинстве работавшие со взрослыми, приобрести не могли. «Я врач по образованию, педагог по воле случая, писатель по призванию и психолог по необходимости», — сказал он другу. Корчак знал, что, потребовав от двух забияк назначить время их будущей драки, он дает им время поостыть, взвесить важность их ссоры и таким образом понять, когда драка необходима, а когда лучше обойтись без нее. Если один прием не срабатывал, он выуживал что-нибудь еще из своего «педагогического арсенала».
Вторая половина дня в пятницу. Длинная очередь детей выстроилась в зале у двери кладовой, которую Корчак каждую неделю превращает в казино с единственным крупье — им самим.
— На что ставишь? — спрашивает он Ежи, восьмилетнего сорванца, первого в очереди. Идея сводится к тому, что дети делают ставку на преодоление той или иной дурной привычки и, выигрывая, получают в придачу к победе немного сластей.
— На следующей неделе подерусь только один раз, — отвечает Ежи.
— Боюсь, что я не могу принять такое пари, — откликается Корчак, не поднимая головы от гроссбуха, в котором ведет запись ставок. — Это будет нечестно по отношению к тебе.
— Почему?
— Да ты наверняка проиграешь. На этой неделе ты избил пятерых мальчиков, а на прошлой — шестерых, ну, и не сможешь перестать так сразу.
— Смогу.
— Почему не поставить на четыре драки?
— Пусть две, — торгуется Ежи.
После дальнейших препирательств они сходятся на трех. Корчак записывает пари в гроссбух и вручает Ежи шоколадку из корзинки со сластями в знак доверия. Если Ежи сумеет выиграть, на следующей неделе он получит еще три шоколадки. Если проиграет, его ждут сочувственный взгляд, слова ободрения и, может быть, еще шоколадка в утешение. Ежи знает, что Корчак не станет проверять, верно ли он назовет число драк. Эта система опирается на честное слово.
Следующий в очереди Антек.
— На что ставишь?
— На будущей неделе выругаюсь только пять раз.
— Слишком мало.
— Шесть.
— А может, семь — по разу на каждый день недели? — советует Корчак.
Антек соглашается и уходит, сияя, в твердой решимости выиграть пари.
Следующая — Пола.
— На что ставишь?
— Что буду каждый день выполнять домашнее задание по арифметике.
— Ну, а если три дня? Она пожимает плечами:
— Ладно, три так три.
Он записывает пари, вручает ей шоколадку, и к столу подходит следующий ребенок. Казино остается открытым, пока последний в очереди не запишет свое пари или гонг не возвестит, что пора принимать субботнюю ванну, и не заставит их рассыпаться по дортуарам.