Прием, эффективный для одного ребенка, мог никак не подействовать на другого. Порой Корчаку бывало нелегко найти подход к особенно трудному беспризорнику. Его целью было не столько изменять детей, сколько помогать им укреплять волю, как когда-то он укрепил свою. А для этого требовалось освободить их от комплексов, дать их ранам время зажить. «Решение следует искать не только в психологии, но и в медицинских справочниках, социологии, этнологии, поэзии, криминологии, молитвеннике и в руководстве для дрессировщиков», — писал он. Причем последнее было добавлено к общему списку вовсе не для красного словца. Вернее сказать, он во многом приписывал свое умение укрощать дикого зверя в себе своим наблюдениям за дрессировкой животных в цирке. «Работа дрессировщика честна и исполнена достоинства. Бешенство диких инстинктов побеждается силой несгибаемой воли человека». И он добавляет: «Я не требую, чтобы ребенок полностью сдался. Я просто укрощаю его порывы».
Веря, что воспитатель должен отчасти быть и актером, Корчак мог притвориться перед неисправимым ребенком, будто вышел из себя. Он кричал, лицо и лысина багровели, но слова не были клишированными упреками: «Стыдись!» или: «Не смей этого делать!» Черпая из своего «кувшина крепких порицаний», он извлекал из него: «Ах ты, торпеда! Ах ты, ураган! Ах ты, вечный двигатель! Крысолов! Лампа! Стол!»
Зная, что сила эпитетов слабеет от частых повторений, он постоянно расширял свой репертуар, заимствуя слова из самых различных сфер: «Ах ты, ладья! Литавра! Волынка!» Кроме того, он экспериментировал с поисками слова, которое могло подействовать именно на данного ребенка. Был один сорванец, на которого ничто не действовало. Он перепробовал всевозможные существительные — никакого эффекта. И вдруг внезапное озарение: «Ах ты, фа-мажор!» Мальчик присмирел до конца дня.
Другой подход: он говорил провинившемуся ребенку: «Я сердит на тебя до обеда (или до ужина)». Если проступок был серьезным, он продлял срок приговора до следующего дня. И до тех пор не обращался к мальчику (или девочке) ни с единым словом. Если приятель провинившегося брал на себя роль посредника и спрашивал: «Можно ему взять мячик?» — Корчак отвечал: «Скажи ему, что он может взять маленький мячик, но не гонять его ногами». И ребенок понимал, что наказан, но только на определенное время, а потом будет прощен и сможет начать все заново.
Вот так «ворча, прикрикивая, увещевая, даже упрекая», Корчак сполна использовал свою «фармакопею». Он принципиально никогда не употреблял фразы: «Я же тебе сто раз говорил!» — потому что она неточна и навязчива и ребенок всегда может ее опровергнуть. Он предпочитал: «Я говорил тебе в понедельник, или во вторник, или в среду и так далее». Или: «Я говорил тебе в январе, феврале и т. д.». Или: «Я говорил тебе весной, летом, осенью или зимой». Это было не только точно и честно — одновременно он преследовал две другие цели: учил провинившегося ребенка названиям дней недели, месяцев, времен года и обогащал его словарь.
В редких случаях, когда ни один из этих методов не срабатывал, ребенка усаживали на возвышении в глубине зала в углу за роялем сроком от пяти минут до часа. Один из мальчиков, Юхан Нуткиевич, вспоминает, что всегда ощущал себя «заключенным», пока сидел там и смотрел на играющих детей. А Ханна Дембинская, получившая час отсидки в этом углу за то, что в школе ее на неделю отстранили от занятий, ускользнула на улицу и купила булочку с изюмом за монетки, которые ей дала мать. Пока она сидела, нахально грызя булочку, пчела, опустившаяся среди изюминок, ужалила ее. Лицо у девочки раздулось. «Мы еще сделаем из тебя человека», — ласково сказал Корчак, отвозя ее в больницу.
Каким бы неподдающимся ни был ребенок, Корчак никогда не прибегал к методам, принятым в других приютах — побоям, запретам на еду, — наказаниям, которые считал «чудовищными, грешными, преступными». Но если на ребенка не действовали никакие его приемы, наступал тяжкий момент, когда оставалось только прибегнуть к телесному наказанию, — тяжкий, потому что Корчак верил: битье ребенка из метода воспитания может превратиться для взрослого в потребность. «Но если уж придется, всегда с предупреждением и только в качестве необходимой самообороны — один раз, только один и без гнева».
Воспитатель, прибегающий к телесному наказанию, напоминает «хирурга в борьбе с неизлечимой болезнью: только рискованная операция может спасти жизнь пациента — или оборвать ее». Приходится рисковать. Начать следует с трех предупреждений, и только когда последнее не даст результата, придется применить телесное наказание — поскольку ни в коем случае нельзя прибегать к простой угрозе без намерения ее выполнить. В процессе наказания воспитатель должен быть спокоен и ни в коем случае не выглядеть рассерженным.
В двух случаях, когда Корчак наказывал детей собственноручно, на тех это «произвело впечатление, и они исправились». В двух других они не изменили своего поведения, и им пришлось покинуть приют.
Когда ребенок начинал вести себя или учиться лучше, он получал цветную открытку с подписью Корчака. Если заметного улучшения не происходило, он все-таки мог получить открытку для ободрения. Достоинство открытки как награды заключалось в том, что она была яркой и недорогой, а из-за малой величины получивший мог легко спрятать ее и сберечь. Решение, кому получать открытки, выносили двенадцать депутатов парламента, выбранные из тех, кто в этом году не был судим за нечестный поступок. Картинки на открытках соответствовали поводам для награждения. За быстрое одевание по утреннему звонку зимой — снежный пейзаж, а весной — весенний. Если ребенок почистил картошку — открытка с цветами. За драки, дерзкие возражения, непослушание — открытка с тигром. Открытка с видом Варшавы вручалась тем, кто добросовестно выполнял обязанности дежурных. (Корчак считал Дом сирот «районом» Варшавы, а детей — его «гражданами».)
Когда посетительница спросила: «Что особенного в открытке, которую можно купить везде за гроши?» — Корчак отрезал: «Есть вещи, которые кто-то ценит, а кто-то нет. Я знаю людей, которые используют портреты своих матерей как подставки под кастрюли».
Для Корчака было ценно все, так или иначе связанное с его детьми, он даже коллекционировал их молочные зубы. Часто можно было видеть, как к нему подбегает ребенок, протягивая только что выпавший зуб. Корчак брал зуб, рассматривал, указывал на дупла и оценивал общее его состояние, а затем торговался из-за цены, которую соглашался заплатить. Это был прекрасный способ снабдить ребенка небольшой суммой на личные расходы и в то же время ритуальное празднование перемены, которую знаменовала потеря молочных зубов. Дети знали, что свое новое приобретение Корчак унесет к себе наверх и присоединит к замку, который строил из их зубов. «Мы воображали, что замок будет похож на тот, в котором жил король Матиуш, — вспоминал один из сирот, — и с нетерпением ждали, чтобы выпал следующий зуб». Иногда дети раскрывали рты и просили Корчака покачать зуб и определить, когда он выпадет. Если ребенок пытался тут же продать шатающийся зуб, Корчак говорил: «Я не могу купить кота в мешке». Он никогда не уплачивал полную сумму за шатающийся зуб, прежде чем он выпадал, но мог внести задаток. Как-то, когда мальчик попытался выдать камушек за зуб, а Корчак попросил показать ему оставшуюся во рту дырку, мошенник разразился смехом и признался в обмане.
Важным для Корчака было и все то, что коллекционировали сами дети. Словно бы ничего не стоящие пустяки (веревочки, бусинки, почтовые марки, птичьи перья, еловые шишки, каштаны, трамвайные билеты, засушенные листья, ленточки) могли быть связаны с какой-то историей или были бесценными эмоционально. «Они все хранят воспоминания о прошлом или заветные мечты о будущем. Маленькая ракушка — это мечта о поездке к морю. Маленький винтик, отвертка и проволочки — это самолет и гордая мечта о том, чтобы самому летать. Глаз давным-давно сломанной куклы — единственная память о погибшей любви. Можно найти фотографию матери ребенка или два грошика, завязанные в розовую ленту, — подарок покойного дедушки».
Он жестко отчитал бессердечного учителя, у которого достало духа вышвырнуть эти сокровища, как никчемный мусор: «Грубейшее злоупотребление властью, варварское преступление. Да как вы посмели, чурбан, распоряжаться чужой собственностью? Как вы смеете после подобного преступления требовать, чтобы ребенок уважал что-либо или любил кого-либо? Вы сжигаете не клочки бумаги, а свято чтимые традиции и мечты о прекрасной жизни».
Для защиты собственности своих сирот Корчак снабдил их всех ящичками с замками и ключами, хранящимися в главном зале. Если дети хотели выменять какое-нибудь сокровище на что-нибудь другое, они вывешивали объявление на доске рядом. Эта доска объявлений, испещренная оповещениями, предостережениями, просьбами, расписаниями, картинками, записочками с благодарностью, кроссвордами, газетными заголовками, прогнозами погоды, картами роста и веса, обладала собственной жизнью. Нечто вроде витрины, перед которой дети останавливались всякий раз, когда у них было желание и время. Даже ребенок, не умевший читать, распознавал свое имя и приобретал аппетит к словам.
Кроме того, Корчак установил «ящик находок» как напоминание, что «у каждой самой маленькой вещи есть владелец». Сознание, что их скудное имущество находится под такой же надежной защитой, как и они сами, внушало детям ощущение безопасности, избавляло от страха быть потерянными навсегда.
В 1921 году осуществилась мечта Корчака о летнем лагере для приюта. Доктор Элиасберг убедил богатую супружескую пару, чья дочь умерла, пожертвовать приюту участок в Гоцлавеке в десяти милях к югу от Варшавы. Лагерь был назван «Маленькая Роза» в честь покойной девочки. Корчак попросил Общество помощи сиротам арендовать соседнюю землю для сельскохозяйственных работ. Был построен сарай для коровы, двух лошадей, козы и кур. Лагерю не хватало только речки или пруда, так что детям, чтобы искупаться, приходилось ехать на поезде до другой станции.
Жизнь в деревне была более вольной, чем в городе. После завтрака Корчак расхаживал с кусочками хлеба с маслом и выкрикивал: «Мороженое! Мороженое! Кто хочет мороженого?» — это была возможность подкормить детей. Каждый день игры, спортивные состязания и экскурсии в окружающие леса, где дети собирали цветы и ягоды. Иногда Корчак блаженно растягивался на песчаной земле и раскрывал рот, а дети бросали туда ягоды. Он не позволял детям разбредаться, собирал их, дуя в игрушечную трубу, к большому их развлечению: любовь к музыке у него не подкреплялась талантом. Его завораживали муравьи, и он часами сидел с детьми, наблюдая за ними. «Вы можете многое почерпнуть из трудолюбия муравьев и их организованности», — говорил Корчак своим маленьким спутникам. Многому можно было научиться и с наступлением темноты. Часто он водил детей посмотреть фосфоресцирующее сияние на деревьях, испускаемое крохотными насекомыми и растениями, позволяя им самим убедиться, что это естественное явление, не имеющее никакого отношения к призракам и другой чертовщине.
На протяжении этих более свободных летних месяцев маленькая республика жила по тем же правилам, что и в городе. Каждый имел те или иные обязанности. Младшие дети кормили кур и подбирали мусор с земли, старшим поручались многие нелегкие сельскохозяйственные работы. Нужно было удобрять почву на клумбах и грядках, ухаживать за цветами и овощами, в частности за помидорами и огурцами в большом стеклянном парнике. Конюшню требовалось чистить, а кто-то должен был присматривать, чтобы коза не забралась в огород. Если старшие мальчики и девочки жаловались на жару или усталость, Корчак говорил: «Жареные голуби вам сами собой в рот не падают, их надо приготовить».
Когда старшие дети устроили сидячую забастовку, отказываясь снимать яблоки с длинного ряда яблонь вдоль дорожки, ведущей от калитки, Корчак собрал забастовщиков и предложил им работу младших детей — накалывать мусор на острые палки. Они согласились, но потом решили, что это ниже их достоинства, а потому спрятались в кустах черной смородины, хихикая и отправляя в рот ягоды. Когда Корчак нашел их, он опять собрал их для разговора.
— Послушайте, ребятки, я предложил вам трудную работу. Вы от нее отказались. Я предложил вам легкую работу. Вы и ее не захотели. Так скажите мне, что вы хотите делать?
Они не знали. Затем, поглядев на усыпанную гравием дорожку перед верандой, по которой было трудно ходить босиком, кто-то из мальчиков предложил утрамбовать ее. Корчак дал согласие. Следующую неделю забастовщики копали глину в оврагах и привозили ее на тачках, засыпая гравий. Они сумели сделать дорожку приятной для босых подошв и такой гладкой, что хоть в крокет играй. Но когда после первого же дождя она превратилась в липкое месиво, забастовщики поняли практичность гравия — а заодно и то, что не все просто, что кажется простым на первый взгляд.
Однажды в три часа ночи Корчак услышал, как некоторые мальчики постарше жалуются, что комары не дают им спать. Он шепнул, чтобы они побыстрее оделись и встретились с ним у картофельного сарайчика. Дверь в сарайчик была заперта, и он велел Срулику, который был самым маленьким и щуплым: «Влезь в окошко и впусти нас». Они набрали картошки и прошли через лес к песчаной поляне, где часто устраивались пикники. Поиграв, послушав всяких баек, они разожгли костер и напекли картошки. Кто-то из мальчиков спросил Срулика, что случится, когда пропажа картошки будет замечена. Вместо него ответил Корчак: «За все, что мы сделали, отвечаю я, а не Срулик».
Когда они вернулись в лагерь уже после завтрака, Корчак записал себя в суд. Он признался, что ушел из лагеря в запрещенное время и без разрешения взял картошку. Мальчики тоже записались, поскольку были его сообщниками.
Детский суд, который в лагере заседал по субботам, как и в Варшаве, признал их всех виновными. Но судьи простили Корчака, потому что он действовал из лучших побуждений, а затем постановили, что мальчики уже понесли наказание, так как в тот день остались без завтрака.
Глава 16
СТРЕМЛЕНИЕ К ПРАВОСУДИЮ
Суд не срывается с узды. Он не выкрикивает бранные слова. Он говорит спокойно.
«Как любить ребенка»
«Одно судебное разбирательство говорит мне о ребенке больше, чем месяц наблюдений за ним», — любил повторять Корчак. Он считал суд равных краеугольным камнем своей системы. В годы войны вдали от приюта он составил Кодекс законов, который должен был направлять судей при вынесении приговоров. Кодекс этот несколько напоминал наполеоновский, который лег в основу системы польского правосудия — с той только разницей, что Кодекс Корчака ставил во главу угла прощение.
Преамбула излагает философию Корчака в отношении права. «Если кто-то сделал что-то плохое, лучше простить. Если он сделал это по незнанию, то теперь он знает. Если сделал это умышленно, то поостережется в будущем… Но суд обязан защищать робких от забияк, добросовестность от беззаботности и лени».
Корчак все еще надеялся привить идею справедливости и правосудия, пусть и несовершенного, своим маленьким сиротам. Он хотел, чтобы они поняли, что существуют справедливые законы и несправедливые законы, так же как существуют справедливые люди и несправедливые. «Суд не равносилен правосудию, но он должен стремиться к правосудию, — говорится далее в Преамбуле. — Суд не истина, но его цель — истина». Поскольку правосудие зависит от людей, и в первую очередь от судьи, следует предупреждение: «Судьи могут совершать ошибки. Они могут наказывать за действия, в которых повинны сами. Но позор, когда судья сознательно выносит несправедливый приговор».
Пять судей, выбиравшиеся на неделю из детей, на которых в тот момент не было подано жалоб, могли ссылаться на любую из тысячи статей Кодекса. Статьи от 1-й по 99-ю, касавшиеся мелких нарушений, тут же даровали прощение обвиняемому. «Ты поступил плохо, но ты этого не понимал» или: «Это было в первый раз, и ты обещаешь больше так не делать». Статья 100-я разграничивала прощение и осуждение. Она гласила: «Не даруя прощения, суд постановляет, что ты совершил действие, в котором тебя обвиняют». Тем не менее единственным наказанием было порицание, которое выносил суд.