Сохранились свидетельства тому, что после залпов советских реактивных миномётов немецкие солдаты бросались к русским окопам, видя в сближении с врагом единственный шанс уцелеть.
Боевой офицер Л. Толстой в своё время очень точно подметил, что «некоторые видели спасение в том, чтобы бежать вперёд, некоторые — назад».
Он же описал характерное поведение находящихся под обстрелом солдат. Не дерущихся, не атакующих или обороняющихся, а расположенных в резерве.
Считается, что самый тяжёлый труд солдата — ждать. Ждать в бездействии, когда придёт команда. И при этом «стойко выдерживать вражеский огонь». В чём заключается этот тяжёлый, изматывающий нервы солдатский труд? В борьбе со страхом.
«Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк потерял здесь ещё третью часть своих людей. Спереди, и в особенности с правой стороны, в нерасходившемся дыму бубухали пушки, и из таинственной области дыма, застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом, вылетали ядра и медлительно свистящие гранаты. Иногда, как бы давая отдых, проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно оттаскивали убитых и уносили раненых.
С каждым новым ударом всё меньше и меньше случайностей жизни оставалось для тех, которые ещё не были убиты. Полк стоял в батальонных колоннах на расстоянии трёхсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: „Носилки!“ Большую часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной, распорошив её в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по-новому подвёртки и переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетёночки из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого внимания на эти обстоятельства. Когда же вперёд проезжала артиллерия, кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях. Батарея артиллерии прошла перед фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков пристяжная заступила постромку. „Эй, пристяжную-то!.. Выправь! Упадёт… Эх, не видят!..“ — по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твёрдо поднятым хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченно рысцой выбежала перед ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в сторону. По всему полку раздалось гоготание и взвизги. Но развлечения такого рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица всё более бледнели и хмурились».
Кто посмеет сказать, что этим солдатам не страшно? Что они перетягивали пряжки, переобувались, строили домики и плели плетеночки от скуки?
Этим примером Л. Толстой описал «скрытую» форму страха, которая позднее получила название «лихорадочной пассивности». Она характеризуется бессмысленной деятельностью, при помощи которой солдаты стараются отвлечься, заглушить свой страх.
Подобные моменты отмечают и другие авторы. Например, М. Шолохов в романе «Они сражались за Родину».
«Прерывисто вздохнув, он стал пристально всматриваться в тонкую зелёную полоску, отделявшую балку от склона высоты. Там, за этой полоской, всё ещё глухо и ровно гудели моторы. У Николая от напряжения заслезились глаза, а всё его большое, теперь уже не в полной мере принадлежащее ему тело стало делать десятки мелких, ненужных движений: зачем-то руки ощупали лежавшие в нише диски, как будто эти тяжёлые и тёплые от солнца диски могли куда-то исчезнуть, потом он поправил складки гимнастёрки и всё так же, не отрываясь взглядом от балки, немного подвинул автомат, а когда с бруствера посыпались сухие комочки глины, носком сапога нащупал и растоптал их, раздвинул веточки полыни, хотя обзор и без того был достаточно хорош, пошевелил плечами… Это были непроизвольные движения, и Николай не замечал их».
В этом же романе Шолохов сделал интересное наблюдение. «И вот наступили те предшествующие бою короткие и исполненные огромного внутреннего напряжения минуты, когда учащённо и глухо бьются сердца и каждый боец, как бы много ни было вокруг него товарищей, на миг чувствует ледяной холодок одиночества и острую, сосущую сердце тоску. Николаю было знакомо и это чувство, и источники, порождающие его. (…) „Воюем-то мы вместе, а умирать будем порознь, и смерть у каждого из нас своя, собственная, вроде вещевого мешка с инициалами, написанными чернильным карандашом… (…) Свидание со смертью — это штука серьёзная. Состоится оно, это свидание, или нет, а всё равно сердце бьётся, как у влюблённого, и даже при свидетелях ты чувствуешь себя так, будто вас только двое на белом свете: ты и она… Каждый человек живой, чего же ты хочешь?“».
Чем только не старались заглушить страх, каких «рецептов» не изобретали! Штрафбатовец В.И. Голубев рассказывал: «Друг один посоветовал: будет страшно — пошевели большим пальцем ноги. Я как-то вспомнил и пошевелил… Надо же, и страх ушёл, и улыбка на лице… Танки прут, а у меня улыбка на роже… Не надеялся я жить в своей будущей жизни…»
Наверное, очень страшной была эта улыбка. Неестественной. Как маска.
Иногда «лихорадочная пассивность» выглядит вполне активной, но сводится к суете «нравственно измученных людей» и в конечном счёте грозит срывом задания.
«В штабах такая „активность“ замедляет или даже парализует работу. Конкретными её проявлениями может быть образование новых рабочих групп, которые ничего существенного не делают, кроме организации многочисленных телефонных звонков и радиограмм, противоречащих друг другу».
Казалось бы, для постороннего глаза работа кипит, телефоны надрываются, мечутся связисты, генералы с воспалёнными от бессонницы глазами диктуют приказ за приказом.
Эта бурная деятельность продолжается до тех пор, пока в дверях не появляются вражеские автоматчики. И тут становится понятно, насколько сильным был страх — пленённые штабные офицеры вздыхают с облегчением: конец этому ужасу!
На войне везде страшно.
Как проявляется страх в бою?
Исследования боевых психических травм (БПТ) показали, что у 90 % страх имеет в боевой обстановке ярко выраженные формы: рвота, нарушение способности регулировать функции кишечника и т. п.
У девяноста процентов!
Значит, и солдаты прошлого боялись так же: греческие пелтасты, русские дружинники, польские жолнеры, монгольские цирики, турецкие спаги, американские волонтёры. Человеческий организм с тех времён не изменился.
И страх на войне — тоже.
В XX веке военная медицина дала точное определение: патологический страх является основным симптомом нарушения психики во время боевых действий. «Его типичную клиническую картину составляют сердцебиение, холодный пот, сухость во рту, дрожание конечностей, охватывающее подчас и всё тело, функциональные параличи конечностей, заикание, потеря речи, непроизвольное отделение мочи и кала».
После этого совсем иначе воспринимаешь некоторые моменты, описанные Ярославом Гашеком, участником Первой мировой и Гражданской войн, в книге «Похождения бравого солдата Швейка».
Я. Гашек знал, о чём писал.
«Во время боя не один в штаны наложит, — заметил кто-то из конвоя. — Недавно в Будейовицах нам один раненый рассказывал, что он сам во время наступления наделал в штаны три раза подряд. В первый раз, когда вылезли из укрытия на площадку перед проволочными заграждениями, во второй раз, когда начали резать проволоку, и в третий раз, когда русские ударили по ним в штыки и заорали „ура!“. Тут они прыгнули назад в укрытие, и во всей роте не было ни одного, кто бы не наложил в штаны. А один убитый остался лежать на бруствере, ногами вниз; при отступлении ему снесло полчерепа, словно ножом отрезало. Этот в последний момент так обделался, что у него текло из штанов по башмакам и вместе с кровью стекало в траншею, аккурат на его же собственную половинку черепа с мозгами. Тут, брат, никто не знает, что с тобой случится».
Общий сатирический фон книги провоцирует истолковать приведённое описание как грубоватый солдатский юмор.
Но это не юмор.
Внимательно изучающие тему писатели отмечают у солдат те же симптомы страха во время боя. В частности, Э. Золя, описывающий события Франко-Прусской войны 1870–1871 гг.
«Безумный страх овладел Морисом. Он обливался потом, испытывая мучительную тошноту, неотразимую потребность бежать со всех ног прочь отсюда и выть. Жан бранил его жёсткими словами, зная, что человеку иной раз придают храбрости хорошим пинком. Другие солдаты тоже тряслись. У Паша глаза были полны слёз, он невольно тихонько стонал, вскрикивал, как маленький ребёнок, и не мог от этого удержаться. С Лапулем приключилась беда: ему так свело живот, что он спустил штаны, не успев добежать до соседнего плетня. Товарищи подняли его на смех, стали бросать в него пригоршнями землю; его нагота была предоставлена пулям и снарядам. Со многими солдатами случалось то же самое; они облегчались под общий хохот, под град шуток, которые придали всем смелость».
Мой дед иногда упоминал «мокрые портки» на фронте, но я в детстве почему-то думал, что он так шутит. А потом и на себе испытал, как это бывает. Когда, например, на ночной улице приходится драться с троими растатуированными отморозками. Ты бьёшь, тебя бьют. Сбивают с ног. Поднимаешься. Физиономия в крови. Кулаки тоже. Вроде бы ведёшь себя вполне достойно, по-мужски, не малодушничаешь, с матерным ором нападаешь сам. Каждый нервик натянут, дрожит до звона. И вдруг чувствуешь, как по ноге непроизвольно начинает струиться что-то тёплое и противное. И недоумеваешь в такой момент, и стыдишь себя, и злишься на несовершенство человеческого организма, а поделать ничего не можешь.
Чего же говорить об атаке на пулемёты, о штыковом бое!
Ещё раз подчеркну, медики считают нормальной психической реакцией на войне «тремор, мышечное напряжение, потливость, тошноту, незначительную диарею, частое мочеиспускание, учащённое дыхание и сердцебиение, тревожность, беспокойство».
Обратите внимание, это — нормально.
Офицерам при этом просто не рекомендуется «фиксировать излишнее внимание на этом состоянии подчинённых, подчёркивать серьёзность положения, высмеивать или оставаться безучастным». Наоборот, они должны общаться с солдатами, поддерживать их, указывать на положительные моменты и ни в коем случае не ослаблять своего чёткого руководства подразделением.
Отсюда все эти «хладнокровные» окрики опытных офицеров под огнём врага: «Идти в ногу! Не прибавляй шагу! Вперёд — равняйся! Не шевелиться!» Только чтобы подчинённые не подумали, что остались без командования, предоставленные сами себе. Они, как дети, должны всё время слышать голос отца-командира, который всё знает, ничего не боится.
В противном случае — страх, паника, поражение, смерть. А так — есть шанс уцелеть, есть надежда выйти живым из этого ада.
Знаток тёмных глубин человеческой психики Ф.М. Достоевский в своём романе «Идиот» подметил: «…Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он всё ещё будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор, и он с ума сойдёт или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия?»
Не надо думать, что даже для самых мужественных солдат пережитые бои проходят без последствий.
Сержант Андрей Волков, воевавший в Чечне, рассказывал: «У меня по стрельбе хорошие оценки были, но человек от макета здорово отличается. Нажимая на курок, понимаешь, что не по куску фанеры или по бутылке палишь, — надо настроиться. (…) Не было ни страха, ни шока, действовал автоматически. Первое, что увидел, — человека без головы, и всё вокруг в крови… Шок от пережитого наступил через несколько дней».
Есть такое понятие — «боевой шок».
«При прогрессировании „боевой шок“ проходит три стадии. Первая развивается в течение нескольких часов или дней и характеризуется чувством тревоги, депрессией и страхом. На второй (острой) стадии появляются невротические симптомы. Она длится от нескольких дней до нескольких недель». На третьей (хронической) стадии проявляется психическая декомпенсация.
Конечно, страх обостряется в бою, но он никуда не уходит и в перерывах между сражениями. Когда-то сильнее, когда-то слабее он подвергает человеческую психику испытанию на прочность на протяжении всей войны. И человек невольно ищет спасение от него в мелочах солдатских будней, повседневной армейской работы.
К. Симонов охарактеризовал это следующим образом:
«Война не есть одна сплошная опасность, одно ожидание смерти, одни мысли о ней. Если бы это было так, то ни один человек не выдержал бы тяжести войны не только в течение полугода, но даже в течение месяца. Война есть совокупность смертельной опасности, постоянной возможности быть убитым и рядом с этим всех случайностей и особенностей, деталей повседневного быта, который всегда, а не только на войне присутствует в нашей жизни. Я хочу этим сказать, что человек, даже постоянно находясь в опасности, всё-таки не думает о ней всё время хотя бы по той простой причине, что он носит бельё и, когда может, стирает его, что он греется, ест, пьёт, отправляет свои естественные надобности, в общем, делает всё то, что так или иначе принято делать в нормальной жизни. Он не только делает всё это, но и думает обо всём этом. Думает повседневно и ежечасно. И если человека могли убить вчера, и если он чудом спасается от смерти завтра, то это не значит, что он сегодня не станет думать о том, выстирано его бельё или нет; он непременно будет об этом думать. Больше того. Он будет ругаться, если бельё не удалось постирать, совершенно забыв в эту минуту, что завтра его могут убить, независимо от того, в каком он будет белье — в чистом или в грязном. Эти бытовые обстоятельства отнимают у человека и время, и нравственные силы. И это не только не плохо, а, наоборот, прекрасно, ибо без этого человек всецело был бы занят мыслями об опасности.
Чувство опасности присутствует у всех и всегда. Больше того. Продолжаясь в течение длительного времени, оно чудовищно утомляет человека. При этом надо помнить, что всё на свете относительно… Человеку, который вернулся из атаки, деревня, до которой достают дальнобойные снаряды, кажется домом отдыха, санаторием, чем угодно, но только не тем, чем она кажется вам, только что приехавшим в неё из Москвы. Это я говорю никому не в обиду. Просто привожу как пример. Потому что, если продолжить эту цепочку, для человека, сидящего сейчас в Новосибирске, Москва, которую иногда бомбят, тоже в какой-то мере кажется опасностью, в то время как вы сами, только что вернувшись в Москву из фронтовой поездки, считаете её совершенно безопасным местом.
Чувство страха у человека никогда не исчезает. Но есть две причины, по которым оно смягчается на фронте. Одна из них — мысль о том, что тебя могут убить не только в двухстах метрах от немцев, но иногда и в двадцати километрах; и вторая — главная, — что человек на фронте занят работой, бесконечным количеством дел, о которых ему в силу своих обязанностей постоянно нужно думать и из-за которых он часто не успевает думать о своей безопасности. И чувство страха притупляется на фронте именно поэтому, а вовсе не потому, что люди до такой степени привыкают, что становятся бесстрашными. (…)
Вопрос о риске. О том, что люди рискуют жизнью в такой степени, когда почти не остаётся надежды остаться в живых… И смертельный риск, на который они готовы, не так уж далеко отстоит от постоянного, ежечасного риска, которому они подвергаются. В таких обстоятельствах и легче решаться, и легче решать — посылать людей на смерть…»
Бой требует величайшего напряжения, выжимая последние капли сил. А где их взять, если чувство постоянной опасности и страх на войне и без того «чудовищно утомляют» человека?
И тогда внутри происходит надлом.
Это называется «боевым переутомлением». Под ним понимают психические нарушения, возникающие через несколько недель боевых действий средней интенсивности.