Немецкие пулемётчики вспоминали панический страх, который охватывал их уже в 1941 году (!) во время контратак частей Красной Армии. Они «косили» цепи советской пехоты, но «русские шли волна за волной». Это требовало огромного психического напряжения.
Я специально упомянул пулемётчиков, имеющих возможность вести огонь длинными очередями. Высокая скорострельность. Только ленты меняй.
И тем не менее даже они говорят о гнетущем впечатлении от этих массовых атак. (Ниже я ещё вернусь к этой теме.)
А каково приходилось солдатам, вооружённым карабинами, при отражении таких атак? И в 1941-м и, тем более, в 1945-м? И германским, и советским?
«Уцелевшие немцы лежат удобно, как на стрельбище: ноги для устойчивости разбросаны, локтями прочно в землю упираются, и ведь стараются целиться, да разве совладаешь с нервами? — и пляшут в руках карабины, пули рвут воздух. И у красноармейцев не лучше: эти и не хоронятся вовсе, кто как пристроился, так и шпарят выстрел за выстрелом, почти не целясь, словно задались поскорее пожечь все патроны. Один красноармеец уж как неудачно сидит — просто сидит на земле, и каждый выстрел почти опрокидывал его, но ему даже в голову не приходит завалиться набок и лечь поудобней: времени нет, и мысль (даже не мысль, потому что он сейчас не думает, он только стреляет, вся жизнь его в этой обойме) у него одна: вон того, конопатого, с железными зубами, с кольцом, с родинкой под левым глазом — убить, убить, убить…»
Кстати, одним из способов морального воздействия на противника были так называемые «психические атаки».
Каждый солдат знает, что страшно не только ему, но и врагу. Знать-то он знает, но чувствует только свой страх. Вся надежда на то, что неприятель вот-вот дрогнет, спасует. А если нет? И в душу закрадываются опасные сомнения: может, он боится меньше? Поэтому солдаты с таким торжеством отмечают в бою вражескую нервозность: «Ага, пригибаетесь, залегли, значит, тоже боитесь, сволочи!»
Но если те не выказывают никаких признаков страха, надвигаются как ни в чём не бывало, несмотря на упавших, словно не замечая их, то в воспалённом воображении рождаются самые фантасмагоричные мысли: они не люди! Это какие-то роботообразные существа. Бессмертные механизмы, которым чужды эмоции. С ними невозможно сражаться, их нельзя победить!
Пожалуй, самая известная психическая атака была предпринята генералом В.О. Каппелем во время Гражданской войны в России, под Уфой, на участке 25-й дивизии Красной Армии, когда «на рассвете перед фронтом чапаевцев, шагая в полный рост и чётко выдерживая строй, появились отборные офицерские части».
Сразу нужно оговориться, что устрашающее воздействие было значительно снижено сообщением одного из уфимских рабочих, который заранее предупредил красных о готовящейся «необычной атаке». Поэтому чапаевцы не дали захватить себя врасплох.
О том, что произошло дальше, рассказал участник боя, адъютант М.В. Фрунзе С.А. Сиротинский.
«…С винтовками наперевес, молча, не стреляя, шли ударные батальоны генерала Каппеля. В тёмном английском обмундировании со значками скрещённых костей и черепа на фуражках, рукавах и погонах, все с георгиевскими крестами, они производили жуткое впечатление… Чапаевцы без выстрела подпускали их ближе. Мало патронов. В пулемёты закладывались последние ленты. И когда передние ряды каппелевцев были совсем близко, треск пулемётов нарушил напряжённую тишину. Но сбить строя атакующих не удалось. На место „срезанных“ каппелевцев вставали новые… Навстречу им поднялись чапаевцы. Это историческое сражение продолжалось почти три часа. То отступали чапаевцы, то офицерские батальоны Каппеля. Обе стороны дрались с непревзойдённым упорством и смелостью. Тут на выручку к чапаевцам подоспел свежий полк…» (Этот эпизод — вероятно, результат литературного творчества Фурманова (Примеч. ред.).
Представим, что должны были чувствовать офицеры, идя в полный рост на пулемёты! Каково видеть «срезанный» строй, перешагивать через убитых и раненых товарищей и, не ускоряя шага, двигаться вперёд. Сознавать, что теперь ты «на мушке». Но вместе с тем знать, что производишь «жуткое впечатление», и лишь благодаря этому держаться из последних сил. Только расширяются зрачки, до зубовного хруста сжимаются челюсти, и обильный пот скатывается из-под фуражки.
Другой участник боя, Н. Виглянский, вспоминал:
«Наша тактика — отражать эти атаки, очень близко подпуская противника, тактика „встречи в тишине“ сложилась сама собой из-за недостатка боевых припасов. Нужно было беречь каждый заряд и стрелять наверняка, а ведь очень немногие стреляли тогда настолько хорошо, чтобы попасть в далеко движущуюся мишень.
Семьсот, восемьсот шагов…
Это большое напряжение, нужна выдержка — цепь идёт прямо на тебя, а ты лежишь, видишь её снизу вверх и ничего не делаешь. Иной боец от ожидания подскакивает всем телом на месте. Наступающие цепи всё ближе, уже различаешь во всех подробностях отдельные лица — и лежишь, молчишь!
Сигнал!.. И тут уж всё, что у нас есть, обрушивается на врага… Стреляя, люди кричат, ругаются от долго сдерживаемой злости…»
Обратили внимание — красноармейцев корчит от страха, от нервного напряжения так, что они лёжа «подскакивают всем телом». А потом «кричат, ругаются», поднимаются навстречу, только чтобы сойтись грудь с грудью, а не видеть неумолимо накатывающейся чёрной стены…
Эти невольные признания пробились даже сквозь жесточайшую политическую цензуру послереволюционной эпохи. Они сделаны вопреки победным реляциям и самовосхвалению, уничижительному отношению к белогвардейцам, при общей установке на романтизацию подвигов Красной Армии и мужества её бойцов, которым неведом страх, так как они «сражались за правое дело».
Возможно, что многие во время той атаки бились в истерике, плакали, бросали оружие и, не выдержав, бежали. Только говорить об этом позднее было нельзя. Запрещено.
Но всё равно, как видно, этот бой несколько отличался от известной сцены в кинофильме «Чапаев». На самом деле «то отступали чапаевцы, то офицерские батальоны Каппеля. Обе стороны дрались с непревзойдённым упорством и смелостью». И неизвестно, чем бы всё закончилось, не подоспей к красным подмога.
В результате анализа 80 неудачных операций и боёв XX века были отмечены случаи, когда атаки прекращались даже тогда, когда наступающий имел 10-кратное превосходство над противником, но бывало, когда обороняющиеся бросали свои позиции и при своём двукратном численном перевесе.
Может, страх стал особенно сильным в последние войны, когда захлёбывается в злобном стуке автоматическое оружие, рвутся снаряды, рычат танки? А раньше, в эпоху копий, мечей, кремнёвых ружей и штыков, солдатам так страшно не было?
Было. Так же.
Для примера приведу слова ветерана Г.В. Сорокина, который имел возможность сравнить: «…Честно признаюсь, я прошёл всю Великую Отечественную войну, начиная с битвы под Москвой и кончая освобождением Праги, но такого напряжения и ужаса, как в боях на Баин-Цагане, не встречал. Может быть потому, что в Отечественную я служил в танковых частях и в штыковом бою не участвовал, а в боях с самураями мне пришлось восемь раз идти в штыковые атаки, а это, прямо скажу, дело страшное…»
Восемь атак! Всего-то! Раньше это был один из основных приёмов боя. «Пуля — дура, штык — молодец!» Солдаты постоянно ходили «чужие изорвать мундиры о русские штыки».
Но для Г.В. Сорокина, словно побывавшего в прошлом, эти восемь атак затмили все ужасы Великой Отечественной.
Страх идущего на смерть человека всегда остаётся страхом. Вид поля боя никогда не вызывал оптимизма.
Как можно сравнивать половинки человеческой головы, срезанные осколком снаряда или срубленные железом алебарды? Глаза, выбитые пулей или арбалетной стрелой? Руки, оторванные взрывом или отсечённые палашом?
Ещё один ветеран, А.М. Кривель, в 1945 году ставший свидетелем последствий такого «устаревшего» способа ведения войны, писал:
«Мы знали, что японские военнослужащие — большие мастера ближнего боя. Особо почиталось у них умение владеть холодным оружием. Но знать вообще — одно, а увидеть результаты такой схватки — другое.
Проводя с 10 на 11 августа разведку пути, по которому предстояло двигаться нашему полку, часа в два ночи мы въехали в тёмный туннель железнодорожного переезда. Лошадь захрапела и поднялась на дыбы. Я включил фонарик, и мурашки побежали по спине. В неестественных позах мёртвыми лежали наши пехотинцы. Открытые раны зияли на их телах. Это были совсем молодые парни».
Ещё неизвестно, что страшнее: слышать посвистывание вездесущих пуль или хриплое дыхание бросающегося на тебя врага? Понимать, что именно сейчас всё решится, видеть его яростный выпад с целью убить тебя, и, если повезёт, убить самому. И видеть как убиваешь: в живот, в грудь, в горло… Видеть его глаза, его кровь. Слышать его крик…
Сорокачетырехлетний серб Зоран, воевавший в Боснии во время гражданской войны в Югославии, вспоминал, как убил в бою двух хорватских солдат: «Я выстрелил в упор. До сих пор вижу их лица. Им не было и 20 лет. Я ещё подумал, что они могли бы быть моими сыновьями. Самое трудное на войне — это убивать в упор». Когда Зоран рассказывает об этом, по его щекам текут слёзы.
В моей видеотеке есть уникальные кадры штыкового боя времён Первой мировой войны. На них русская полурота контратаковала наступающую полуроту немцев. Бегом. Со штыками наперевес. На белом снегу чёрные шинели растянулись в цепь. Метрах в ста от зрителя фигурки смешались. И вдруг стали падать, падать, падать один за другим, почти одновременно, как кегли при попадании шара в боулинге. Там стреляли в упор, кололи штыками, резкими, незаметными с такого расстояния движениями били прикладами.
Секунды через три ряды настолько поредели, что стали видны отдельные фигурки, перебегающие от группы к группе. На помощь своим. И группы в то же мгновение таяли.
На это ушла ещё пара секунд.
Никто из немцев не побежал. Бесполезно. Поздно. Из них не удалось уцелеть ни одному. Русских осталось несколько человек. Победа!
Зрелище, завораживающее своей кровавой скоротечностью.
Но если на это страшно даже смотреть, то каково же было солдатам идти в штыки, зная, что выживут единицы?!
Бесстрастная статистика говорит о том, что в древности потери в сражениях были небольшими (В отдельных сражениях потери были огромны; например, в Куликовской битве потери обеих сторон составили более 100 000 человек (Примеч. ред.) в сравнении с позднейшими войнами благодаря холодному оружию, защите доспехов и низкой манёвренности. И, значит, война якобы была не такой страшной.
Но страх для солдата определяется не количеством убитых, а возможностью оказаться среди них. Иначе огромные армии при ничтожных потерях не обращались бы в бегство.
Командующий, конечно, имеет какую-то информацию о действиях врага, размерах потерь и наличия резервов. Он может планировать удары и контрудары, сохраняя при этом относительное хладнокровие. Но двум десяткам арбалетчиков, засевшим за плетнём деревенской ограды и потерявшим одного убитым и троих ранеными, кажется, что вражеское войско обрушивается всеми силами именно на них. И что им при этом никак не уцелеть.
Кровопролитие возросло с совершенствованием огнестрельного оружия. По замечанию маршала Таванна: «Прежде сражались 3–4 часа и на 500 человек не было и 10 убитых. Теперь за час всё кончается!»
«Всего десять убитых?! Ха-ха, вот это была война!» — думал я раньше. Но потом призадумался. При таком соотношении, например, десятитысячное войско теряло в бою 200 человек. А кроме убитых были ещё раненые. У одного сотрясение мозга после удара мечом по шлему, другому срубили пальцы, третьему выбили глаз, у четвёртого под ключицей застряла стрела, пятого сбили с коня и он переломал ноги. Много их, окровавленных и увечных сползалось после боя на свет бивачных костров, оглашая поле стонами. Многие потом умирали от полученных ран. На 200 убитых приходилось 300–400 раненых (Процент раненых у победителей (до применения огнестрельного оружия) был значительно выше. На 1 убитого приходилось до 10 и более раненых. У побеждённых, как правило, раненых (их не подбирали) почти не было (Примеч. ред.). А это означает, что потери были равны 5–6 %.
(В XX веке, например, во время Арабо-Израильской войны 1973 г. египетские войска отступали при потерях, не превышающих 1 %, а атаки израильтян срывались даже при потерях в три раза меньших, чем нёс обороняющийся противник.)
Но и в более поздние времена, когда на смену арбалетам пришли мушкеты, и «за час всё кончалось», победы и поражения определялись не залпами в упор, одномоментно скашивающими целые ряды.
Страшные в бою слова «Обошли!», «Отрезали!», «Прорвали!» являлись и являются ключевыми для настроения войск. Если не побежишь, то погибнешь! И, заражая друг друга паникой, бросая знамёна и пушки, бежали нередко перед численно меньшим врагом.
Казённый язык военной психиатрии характеризует бегство от источника опасности, как неконтролируемые движения, вызванные «двигательной» формой страха.
«Чувство страха среди солдат распространяется как цепная реакция, что объясняется отсутствием у личности при нахождении в организованном коллективе персональной ответственности и преобладающими в её действиях эмоциями, которые чаще всего носят примитивный характер. Это приводит к возникновению коллективных реакций, одна из которых — паника».
Нередко при этом происходят «поражения психики, которые вызываются воздействиями реальной (или мнимой) потери управления войсками и объясняются тем, что военнослужащий теряет уверенность в командовании». Отсюда истерические призывы: «Бей офицеров! Измена!»
При отступлении Красной Армии от Екатеринодара в 1918 году «везде среди разбегавшихся частей раздавались крики: „Продали нас и пропили!“».
К сожалению, в прошлые времена было не принято документировать чувства солдат, идущих в бой: о чём они думали, что вспоминали, как переживали опасность. Предпочитали описывать сражения, деяния полководцев, подвиги героев. Чувство страха считалось тождественным трусости. Лишь по художественной литературе и дневникам, авторами которых являлись современники — участники или свидетели — кровавых событий, можно составить приблизительную картину психологического состояния людей на поле боя.
«…Слушайте, ребята! если кто хоть на волос высунется вперёд — боже сохрани! Тихим шагом!.. Господа офицеры! идти в ногу!.. Левой, правой!.. раз, два!
Три ядра, одно за другим, прогудели над головами солдат; четвёртое попало в самую середину каре.
— Не прибавляй шагу! — закричал Зарядьев. — Примкни! Передний фас, равняйся!.. В ногу!.. Заболтали!.. Вот я вас… Стой!
Каре остановилось; ещё несколько ядер выхватило человек пять из заднего фрунта, который приметным образом начал колебаться.
— Не шевелиться! — закричал громовым голосом Зарядьев. — А не то два часа продержу под ядрами. Унтер-офицеры, на линию!.. Вперёд — равняйся! Стой!.. Тихим шагом — марш!
— Послушай, Зарядьев! — сказал вполголоса Рославлев. — Ты, конечно, хочешь показать свою неустрашимость: это хорошо; но заставлять идти в ногу, выравнивать фрунт, делать почти ученье под выстрелами неприятельской батареи!.. Я не назову это фанфаронством, потому что ты не фанфарон; но, воля твоя, это такой бесчеловечный педантизм…
— Эх, братец! Убирайся к чёрту с своими французскими словами! Я знаю, что делаю. То-то любезный, ты ещё молоденек! Когда солдат думает о том, что идти в ногу да ровняться, так не думает о неприятельских ядрах.
— Положим, что так; но для чего вести их тихим шагом?
— А ты бы, чай, повёл скорым? Нет, душенька! От скорого шагу до беготни недалеко; а как побегут, да нагрянет конница, так тогда уже поздно будет командовать…»
В хаосе боя очень трудно руководить солдатами, которые находятся во власти эмоций, сильнейшая из которых — страх. У командующего может быть разработан самый замечательный план, сосредоточены крупные воинские части, но всё это превращается в обычные бумажки со стрелками и цифрами, если живые люди, из которых состоят войска, начинают вести себя по-своему.