Князья вернулись на Русь с тревожной вестью: „поганые“ решили провести перепись всего населения страны, определить точные размеры дани.
Великий хан Менгу (1251–1259) решил пресечь злоупотребления в финансовых делах, а также упорядочить призыв в монгольскую имперскую армию воинов из покоренных народов. С этой целью в 1250-е гг. была проведена перепись населения „улуса Джучи“. Все взрослое мужское население было разделено на десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч (тумены), что позволяло в случае необходимости быстро провести полную или частичную мобилизацию.
В южных районах (Северный Кавказ) перепись началась в 1254 г. Однако из-за недостатка опытных в этом деле людей, глухого сопротивления местного населения и смены ханов в Сарае дело затянулось. Лишь в 1259 г. удалось провести перепись на крайнем севере „улуса Джучи“ — в новгородской земле.
Хан Менгу внимательно следил за ходом переписи в русских землях. В 1253 г. он поручил руководство этим делом некоему Бицик-Берке — своему доверенному лицу. Позднее, в 1257 г., хан назначил верховным сборщиком налогов на Руси своего родственника Китата (67, 199).
Имперские чиновники проводили перепись при содействии нового правителя „улуса Джучи“ — хана Берке, а также самих русских князей, и в первую очередь великого князя Владимирского. Вот как рассказывает об этих событиях летописец: „В лето 1257 зимою приехали татарские численники и пересчитали всю землю Суздальскую, и Рязанскую, и Муромскую, и поставили десятников, сотников, тысячников и темников, и поехали в Орду. Не пересчитали только игуменов, и чернецов, и попов, и клирошан тех, кто зрит на святую Богородицу“ (25, 95).
Но если в Северо-Восточной Руси Александру удалось провести перепись без особых осложнений и конфликтов, то совсем иначе сложилась обстановка в новгородской земле. Здесь не испытали татарского погрома, не видели воочию страшной лавины с воем несущейся вперед ордынской конницы. И потому новгородцев куда труднее было заставить принять у себя ханских чиновников-переписчиков.
„В лето 1257 пришла в Новгород весть из Руси злая, что хотят татары тамги и десятины от Новгорода. И волновались люди все лето. А зимой новгородцы убили Михалка-посадника. Если бы кто сделал другому добро, то добро бы и было, а кто копает под другим яму, сам в нее ввалится.
В ту же зиму приехали послы татарские с Александром и начали послы просить десятины и тамги. И не согласились на то новгородцы, но дали дары для царя Батыя и отпустили послов с миром“ (25, 96).
Понимая, что строптивость новгородцев может вызвать ханский гнев и новое нашествие на Русь, Александр в 1258 г. вновь отправился в Орду. Вместе с ним поехали к Улавчию братья — Андрей и Ярослав — и князь Борис Ростовский.
Но как ни щедры были русские князья на дары и лесть ханским вельможам, решение Великого хана о проведении переписи по всей Руси оставалось в силе. Князья только-только вернулись из Орды, а вслед за ними пожаловали во Владимир и ханские „численники“ для переписи новгородской земли.
Александр знал, что на сей раз именно он — как великий князь Владимирский — непременно должен заставить новгородцев смириться с переписью. В то же время князь не хотел доводить дело до вооруженного столкновения с новгородцами, проливать русскую кровь. Да и мог ли он навести татарскую рать на Новгород — город, с которым связана была вся его жизнь?
Задача, стоявшая пред Александром как полководцем и политиком, была крайне сложной: гордые новгородцы поклялись скорее умереть, чем признать над собой власть „поганых“. Казалось, ничто не может подорвать их решимость. Однако князь хорошо знал этих людей — столь же храбрых, сколь и легкомысленных, впечатлительных. Скорые на слово, новгородцы были по-крестьянски неторопливы на дело. К тому же их решимость сражаться отнюдь не была единодушной. „Вятшие люди“ — бояре, купцы, зажиточные ремесленники — хотя и не решались открыто призывать к благоразумию, но в душе готовы были откупиться от татар.
В начавшейся бескровной или, выражаясь современным языком, „психологической“ войне с новгородцами Александр решил прибегнуть к средству, которое точнее всего было бы в данном случае определить как военную хитрость. В Новгород был послан некий Михаило Пинешинич — новгородец, преданный Александру. Он уверил земляков, будто на них уже послано татарское войско. Оно стоит во владимирской земле и в любой момент готово двинуться на Новгород.
Это известие произвело на новгородцев очень сильное впечатление. Перед лицом страшной опасности они дрогнули, вновь обрели здравый смысл и согласились принять татарских „численников“.
Зная изменчивость настроений новгородцев, Александр поспешил закрепить достигнутый успех. Он не только сам прибыл в Новгород вместе с „численниками“, но и привел с собой сильнейших князей Северо-Восточной Руси — своих братьев Андрея Суздальского и Ярослава Тверского, а также Бориса Ростовского. Все они, разумеется, явились на берега Волхова в сопровождении многочисленных дружин. Обо всем этом, а также о завершении переписи лаконично и выразительно повествует новгородский летописец.
„В лето 1259 зимою приехал с Низа (т. е. из Владимирской земли. — Н. Б.) Михаило Пинешинич со лживым посольством, говоря так: „Соглашайтесь на число, не то полки татарские уже на Низовской земле“. И согласились новгородцы на число. В ту же зиму приехали окаянные татары сыроядцы Беркай и Касачик с женами своими и иных много. И был мятеж велик в Новгороде. И по волости много зла учинили, когда брали тамгу окаянным татарам. И стали окаянные бояться смерти и сказали Александру: „Дай нам сторожей, чтобы не перебили нас“. И повелел князь сыну посадникову и всем детям боярским стеречь их по ночам.
И говорили татары: „Дайте нам число, или мы уйдем прочь“. Чернь не хотела дать числа, но сказала: „Умрем честно за святую Софию, за дома ангельские“.
Тогда раздвоились люди: кто добрый, тот стоял за святую Софию и за православную веру. И пошли вятшие против меньших на вече и велели им согласиться на число. Окаянные татары придумали злое дело, как ударить на город — одним на ту сторону, а другим — озером на эту. Но возбранила им, видимо, сила Христова, и не посмели.
Испугавшись, новгородцы стали переправляться на одну сторону к святой Софии, говоря: „Положим головы свои у святой Софии“.
А наутро съехал князь с Городища, и окаянные татары с ним. И по совету злых согласились новгородцы на число, ибо делали бояре себе легко, а меньшим зло. И начали ездить окаянные татары по улицам и переписывать домы христианские. Взяв число, уехали окаянные, а князь Александр поехал после, посадив сына своего Дмитрия на столе“ (25, 96–97).
Летописец явно сочувствует тем, кто готов был положить голову за честь „Господина Великого Новгорода“. Действительно, настроения новгородцев не могут не вызывать сочувствия. Но значит ли это, что Александр Невский действовал в данном случае вопреки интересам Руси? Отнюдь нет. Князь „любил“ ордынцев не более, чем восставшие против „численников“ горожане. Но он был правитель — и потому не мог поступать как все. Гордость и мужество — эти коренные свойства натуры Александра — толкали его на путь мятежа. Однако, став кормчим Руси, он потерял право быть самим собой.
„…Добродетели государя, противные силе, безопасности, спокойствию Государства, не суть добродетели“, — заметил Карамзин (39, 108). В этом суждении историка открывается вечное, непримиримое противоречие власти и совести, правды земной и правды небесной. Вся религиозно-этическая мысль Древней Руси вращалась вокруг этого печального парадокса. И даже такой человек дела, как Александр, не мог не думать о нем. Случайно ли, что жизнь свою он окончил монахом? То было явное, хотя и запоздалое, покаяние…
Заставляя новгородцев согласиться на уплату ордынской дани, Александр тем самым спасал новгородскую землю от погрома, подобного тому, что испытала Северо-Восточная Русь в 1237–1238 и 1252 гг. Для достижения этой благородной цели князь привлек весь свой опыт обхождения с новгородцами. Он использовал самые различные приемы воздействия на боевой дух противника — впечатляющие демонстрации военной силы, распускание панических слухов, разжигание внутренних противоречий и привлечение на свою сторону влиятельных лиц из вражеского стана. Вероятно, не обошлось и без тайной дипломатии — подкупа, посулов, интриг. Все шло в ход для умиротворения мятущегося города.
И наконец Александр одержал победу — быть может, не менее трудную, чем победа над шведами или немцами. Новгород принял на себя ордынскую дань и выплачивал ее вместе с другими русскими землями вплоть до освобождения страны от чужеземного ига.
Летописец с возмущением отмечает, что новгородские бояре, перешедшие на сторону князя, постарались переложить основную тяжесть ордынской дани на плечи „меньших“, т. е. простонародья. Князю пришлось закрыть глаза на эту несправедливость: мог ли он в критическую минуту выступить против своих союзников-бояр? Да и по самому своему положению Александр, конечно, был ближе к новгородской знати, „вятшим“, нежели к „меньшим“. Он, вероятно, и не представлял мир иначе, как разделенным на „больших“ и „меньших“, богатых и бедных. Таким создал мир Всевышний. И могут ли люди усомниться в мудрости его замысла?
Здесь мы предлагаем читателю отвлечься на время от внешних событий биографии Александра Невского и попытаться увидеть его живым человеком, понять его отношение к происходившим событиям.
* * *
Как часто историкам приходится сожалеть о том, что вещи не могут видеть, слышать, помнить и говорить! Многое могла бы рассказать об Александре Невском знаменитая икона Федоровской Богоматери. Согласно церковному преданию, она была его любимой молельной иконой. Ей доверял он самые сокровенные свои радости и горести. Удивительна судьба этого древнего образа. Кажется, это единственная из великих русских чудотворных икон, оставшаяся в распоряжении верующих. Ее „сродницы“ — Владимирская, Казанская, Смоленская, Тихвинская, Курская, Толгская — сгинули в недавнее лихолетье или стали украшением музейных витрин. И лишь одна Федоровская, почерневшая от времени и неудачных „реставраций“, и доныне посылает луч надежды молящимся ей в старинной костромской церкви Воскресения на Дебре.
Но вещи — даже столь одухотворенные, как эта! — обречены на вечную немоту. Погруженная в золотистое сияние свечей и лампад Федоровская по-прежнему остается таинственно безмолвной. В ее пугающей черноте словно сквозит непроглядный мрак минувшего…
Как понимал Александр окружающий мир и свое место среди людей? В чем видел он свое призвание? Дошедшие до нас письменные источники той эпохи не позволяют дать сколько-нибудь детальный ответ, на эти вопросы. Однако некоторые черты все же угадываются. О многом говорит, например, засвидетельствованная летописями близость Александра с митрополитом Кириллом (1246–1280).
В истории русской церкви Кирилл занимает особое место. Со времен крещения Руси константинопольский патриарх избирал кандидатов на кафедру киевских митрополитов только из числа своих придворных клириков, греков по происхождению. Византийцы очень ценили эту привилегию и не утверждали на митрополию тех кандидатов (русских по происхождению), которых выдвигали русские князья.
Кирилл стал первым русским, утвержденным константинопольским патриархом на киевской митрополии. Его успех был обусловлен целым рядом обстоятельств политического характера — поддержкой могущественного князя Даниила Галицкого, бедственным положением самого патриарха, вынужденного переехать из захваченного „латинянами“ Константинополя в провинциальную Никею, а также установлением монгольского владычества на Руси. Однако не последнюю роль в решении патриарха сыграли, по-видимому, и личные качества Кирилла. Это был человек широко образованный, умный, способный энергично отстаивать интересы православия в эту тяжелую для него пору.
По убедительному предположению исследователей древнерусской литературы, именно митрополит Кирилл был заказчиком „Жития Александра Невского“ (47, 220). Его представления о заслугах князя и значении его деятельности определили идейную направленность произведения.
В соответствии с Божьим промыслом весь жизненный путь князя определялся одной целью — защитой русского православия от угрозы со стороны католичества. Для русского человека той эпохи идея „латинской угрозы“ отнюдь не была книжной, умозрительной. Напротив, она явно „носилась в воздухе“. Не забудем, что весь XIII в. прошел под знаком военно-политического наступления „латинян“. В 1204 г. крестоносцы захватили Константинополь. На Руси все понимали, что совершилось историческое событие — одно из тех, в которых приоткрывается таинственный Божий промысел о всем человечестве. Многие русские летописи включили в свой текст обширную „Повесть о взятии Царьграда“. Ее автор — безымянный русский путешественник, очевидец событий — заканчивает свое произведение горькими словами, звучащими как предупреждение соотечественникам: „Вот так и погибло царство богохранимого города Константинова и земля Греческая из-за распрей цесарей, и владеют землей той фряги“ (8, 113).
Если на юге натиск крестоносцев был остановлен уже в 1205 г., когда болгарский царь Калоян нанес им тяжелое поражение в битве под Адрианополем, то на севере решить эту задачу оказалось значительно сложнее. „Латиняне“ — шведы и немцы — сумели подчинить себе обширные территории, населенные преимущественно „язычниками“, а затем вторглись на территорию православной Руси. Лишь победы Александра Невского в 40-е и 50-е гг. XIII в. остановили „латинян“. В сознании современников, да и его самого, они неизбежно должны были иметь не только военное, но и религиозное значение.
Правильно понять значение, которое придавали современники Александра Невского „латинской“ теме, можно, лишь учитывая и то, что во второй половине XIII в. католические миссионеры активно действовали и на территории собственно Орды. В начале XIV в. здесь существовало 12 францисканских монастырей.
В то время как Александр с мечом в руках защищал Русь и православие от „римлян“, его знаменитый современник князь Даниил Галицкий в 1253 г. принял королевскую корону из рук папского легата и тем самым добровольно признал над собой духовную власть „престола святого Петра“. С точки зрения интересов православия это было явное предательство. Именно поэтому митрополит Кирилл после 1253 г., насколько известно, прекратил всякие связи со своим былым покровителем. Напротив, его дружба с Невским простиралась до того, что в 1256 г. он даже сам отправился вместе с князем в поход на „латинян“, придавая тем самым всему делу характер „священной войны“.
Несомненно, Кирилл всячески поддерживал религиозный энтузиазм Александра, убеждал его в богоугодности борьбы с „римлянами“. После кончины князя митрополит воплотил свой взгляд на него как на Божьего избранника в „Житии Александра“.
Создание жития было необходимым условием причисления к лику святых. Именно эту цель ставил перед собой Кирилл. И если он не смог добиться признания его святости в масштабах всей Руси, то во Владимире-на-Клязьме Александра чтили как святого уже вскоре после кончины.
Составлением жития и прославлением Александра как святого митрополит не только чтил память своего друга и единомышленника. Всем этим Кирилл как бы призывал и других князей следовать примеру Александра — мужественно сражаться против „римлян“ и в награду получить по кончине венец святости.
В то время как борьба с наступлением „римлян“ поощрялась церковью как дело необходимое и „богоугодное“, любое восстание против власти Орды рассматривалось ею как „богоборчество“. Такая позиция церкви определялась многими причинами. Вероятно, определенную роль сыграло то, что монголо-татары во всех завоеванных ими странах — в том числе и на Руси — освобождали священнослужителей от податей и повинностей. Таков был завет самого „Потрясателя Вселенной“ — прозорливого Чингисхана.
И все же основные причины „примиренческого“ отношения русской церкви к монголо-татарам отнюдь не в этом. Было бы неверно думать, что наше духовенство „продалось“ чужеземцам и за дарованные ему льготы верой и правдой служило „поганым“, призывая народ к покорности. Такой взгляд, восходящий ко временам „воинствующих безбожников“, порой еще встречается в научной и научно-популярной литературе.
В действительности позиция церкви объяснялась прежде всего самой реальностью тогдашней Руси. Призыв к восстанию против власти Орды в тех условиях был равносилен призыву к массовому самоубийству. Иное дело — борьба против „римлян“. Жизнь показала, что остановить и разгромить этого врага вполне возможно. Необходимо лишь единомыслие князей, всеобщее единение во имя „святого дела“.