Уже значительно позже, в ноябре 1939 года, Гитлер вспоминал в кругу своих генералов: «В ходе внутренней реорганизации (рейха. — Авт.) я поставил перед собой еще одну задачу: освободить Германию от международных обязательств. При этом должны быть особенно выделены два события: выход из Лиги наций и срыв конференции по разоружению. Принять эти решения оказалось тяжело. Число пророков, предсказывавших, что они приведут к оккупации Рейнской области, было велико, число верующих — очень незначительно. Я провел свои решения, опираясь на народ, который весь непоколебимо стоял за меня. После этого последовал приказ о перевооружении».
Уступчивость Запада объяснялась, конечно, отнюдь не только его легковерностью. Поистине олимпийское спокойствие, которое проявили в это время западноевропейские политики, было вызвано их желанием руками Гитлера расправиться с коммунизмом, натравить нацистов на Советский Союз. Англию и Францию привлекал антикоммунизм фюрера, и, надо сказать, Гитлер ловко использовал эту ахиллесову пяту своих весьма коварных, умудренных опытом противников. И все же легкость, с какой западные державы фактически санкционировали агрессивные акции гитлеровского правительства, неизменно вызывала удивление Гитлера и рождала в нем нечто вроде чувства презрения к государственным мужам западноевропейских стран. Ведь он-то хорошо знал, что создание вермахта было обращено не только против Востока, но и против Запада. В порыве откровенности Гитлер сказал в кругу видных военных еще в феврале 1933 года: «Самым опасным для нас временем будет период создания вермахта. Вот когда мы узнаем, есть ли во Франции государственные деятели. Если есть, они не дадут нам времени и нападут на нас сами…»
Увы, опыт показал, что государственных деятелей, понимавших всю меру фашистской опасности, не оказалось ни во Франции, ни в Англии. Ослепленные антикоммунизмом, они предоставили Гитлеру «карт-бланш». Перевооружение Германии фюрер осуществил без всякого сопротивления со стороны Запада.
Агрессор набирает силу
Приказ о перевооружении последовал почти сразу же после выхода Германии из Лиги наций. Гитлер дал указание увеличить за год, т. е. к октябрю 1934 года, численный состав армии втрое — со ста до трехсот тысяч. Спустя шесть месяцев он решил пойти еще дальше: оповестил тогдашнего начальника генерального штаба Людвига Бека о том, что не позже 1 апреля 1935 года аннулирует все военные ограничения Версальского договора и введет всеобщую воинскую повинность.[69]
В то же время в Германии в широких масштабах началась милитаризация экономики. Перед промышленностью были поставлены две задачи: создать достаточное количество оружия, причем новейшего образца, для снабжения массовой, многомиллионной армии и обеспечить максимальную независимость Германии от ввоза стратегического сырья и топлива, особенно бензина и каучука.
Во время процесса Круппа и заправил «ИГ Фарбениндустри», состоявшегося в американской зоне оккупации после второй мировой войны, выяснились некоторые любопытные детали практики перевооружения. Так, например, Крупп заявил, что большинство пушек, которые гитлеровская армия применила на полях сражения в 1939–1941 гг. до нападения на Советский Союз, было произведено уже в конце 1933 года. Концерн «ИГ Фарбениндустри» получил в 1933 году задание довести за три года производство синтетического бензина до 300 тысяч тонн в год. К этому времени концерн справился и с другой задачей, поставленной перед ним Гитлером и потребовавшей огромных затрат, — изготовил синтетический каучук (так называемый «буна»).
В начале 1934 года Гитлер приказал приступить к строительству двух линкоров водоизмещением в 25 тысяч тонн каждый — такой тоннаж линкоров в два с половиной раза превосходил разрешенный Германии по условиям Версальского договора. Одновременно в Германию были доставлены по частям 12 подводных лодок, тайно построенных на верфях Испании и Финляндии; фюрер велел до 1935 года хранить их в разобранном виде. Но в дальнейшем подводные лодки строились уже немецкими фирмами в самой Германии.
В начале 1934 года нацистский совет обороны утвердил огромный список предприятий (включая мелкие и мельчайшие), которые должны были перейти на военное производство.
Военная промышленность быстро набирала темпы — производство оружия росло не по дням, а по часам, и вместе с ним росли баснословные прибыли концернов. Монополистам не на что было жаловаться: Гитлер выполнял и перевыполнял свои обещания. Доходы концерна Круппа, например, за два года «мнимого миролюбия» почти удвоились (они составляли в 1933 году 118 миллионов марок, а в 1935 году — 232 миллиона марок); за следующее пятилетие, т. е. до 1940 года, они выросли еще почти в два раза (до 421 миллиона марок). Чистая прибыль концерна «Ферейнигте штальверке» возросла почти в четыре раза (с 6,2 до 21 миллиона марок).
Когда гросс-адмирал морского флота Редер в беседе с Гитлером выразил свою озабоченность в связи с тем, что новая программа увеличения флота потребует мобилизации огромных средств, фюрер быстро успокоил адмирала. «В крайнем случае, — записал Редер слова Гитлера, — он даст распоряжение Лею предоставить 120–150 миллионов марок из средств «Трудового фронта». «Эти средства, — добавил он цинично, — в конечном итоге все равно пойдут на пользу рабочим». Разгромив и ограбив профсоюзы, Гитлер не остановился перед тем, чтобы за счет профсоюзов финансировать рост вооружений!
Конечно, наиболее сложной была на первых порах проблема финансирования гигантской военной программы. Но здесь на помощь фюреру пришел «финансовый гений», т. е. «гений» темных финансовых махинаций Яльмар Шахт. В своей ставке в Растенбурге в 1942 году Гитлер с большим удовольствием вспоминал о финансовых аферах того времени. «Шахт понял, — сообщил он своим слушателям за обеденным столом, — что без миллиардных сумм любая политика германского перевооружения будет выглядеть смешной. Когда речь шла о суммах, до 8 миллиардов марок, он никогда не отказывал в содействии… И он обнаруживал редкостный ум, когда надо было кого-либо перехитрить (вместо слова «перехитрить» Гитлер употребил нецензурное выражение. — Авт.). Благодаря своей непревзойденной способности обманывать он был просто незаменим». И далее Гитлер поведал об одном из самых грандиозных финансовых мошенничеств Шахта: по его совету германское правительство обесценило ценные бумаги Германии (акции, государственные обязательства), хранившиеся в банках других стран. Затем оно тайно скупило эти бумаги по курсу 12–18 процентов номинальной стоимости и вновь продало внутри Германии за настоящую цену. Прибыль от этой махинации составила 80 и более процентов: Гитлер «заработал» на афере с ценными бумагами свыше 250 миллионов марок.
Но в конце концов даже Шахт «пресытился» головокружительными финансовыми трюками Гитлера и ушел в отставку сначала с поста министра экономики, а потом и президента Рейхсбанка. Гитлер оказался куда более «масштабным» и бессовестным обманщиком, нежели Шахт. Вопреки советам всех финансовых экспертов, предсказывавших экономическую катастрофу «третьего рейха», фюрер беззастенчиво увеличивал государственный долг, выколачивая средства для перевооружения. Он играл ва-банк. Вот некоторые цифры, дающие представление об этой авантюре: задолженность Германии составила в конце 1932 года 8,5 миллиарда марок, в 1939 году — 47,3 миллиарда марок (т. е. выросла почти в 6 раз!), а к концу войны — 387 миллиардов марок. Расходы на вооружение за первые два года правления Гитлера достигли около 6 миллиардов марок, а в одном лишь 193 839 финансовом году выросли до 18,4 миллиарда марок. Это составило 58 процентов всех бюджетных расходов Германии.
Мало-мальски сведущим экономистам было ясно, что Германия идет к финансовой катастрофе. Они не учли лишь одного — Гитлер шел к ней сознательно. Перед ним маячила ясная цель — война, а война, говорил он себе, все «спишет». Повторяем, это была сознательная «политика на грани катастрофы» и затрагивала она отнюдь не только финансы, но и всю государственную жизнь в целом.
Вот каким образом сам Гитлер сформулировал «принципы» этой беспрецедентной политики в одной из своих «застольных бесед». «Точно так же, как в тот период (имеется в виду 1932 год, канун захвата власти) я подписывал долговые обязательства национал-социалистской партии, полностью сознавая, что если борьба НСДАП не увенчается успехом, все мы погибли, так и сегодня я подписываю долговые обязательства Германии, твердо веря в нашу победу и будучи убежден, что если мы не выиграем войну, все и так пойдет прахом, и что в этом случае, чем больше долгов, тем лучше».
Эти слова — целая программа, установка всей жизни. Их можно было бы назвать исповедью сверхавантюриста, но и такое определение звучит слабо. История видела немало отчаянных авантюристов-политиков. Но в какой-то степени все они оставались государственными деятелями в общепринятом смысле слова: они не переходили той грани, когда сама судьба нации становилась разменной монетой в безнадежной азартной игре. Гитлер вышел за эту грань, и говорить о нем как о государственном деятеле в общепринятом смысле слова трудно…
Создание военной промышленности и массовой армии было лишь одной стороной милитаризации Германии. Другая сторона заключалась в воспитании народа в духе агрессии.
Огромную роль в подготовке Германии к войне сыграла пропаганда запугивания и ненависти, т. е. пропаганда, которая пугала обывателя мнимыми планами и намерениями «врагов фатерланда» и старалась разжечь ненависть немцев к этим «врагам».
Мы уже говорили, что Германия была отрезана от всех зарубежных источников информации, изолирована от остального мира. Это существенно облегчало задачу Гитлера. К тому же фюрер сразу провел резкую грань между пропагандой, направленной на заграницу, и внутренней пропагандой. Разрыв между ними стал поистине вопиющим: Берлин передавал по одной программе, рассчитанной на заграницу, самые миролюбивые и дружественные высказывания, например, о Франции. И в тот же день немецкое радио внутри страны изрыгало Дикую брань и инсинуации по адресу той же Франции. Особенно разительным этот разрыв стал в годы заигрывания с Польшей (1934–1938). Официально Польша объявлялась «лучшим другом и союзником» Германии, а в это время пропаганда, рассчитанная на рейх, вела яростную шовинистическую антипольскую кампанию, изображала поляков «недочеловеками», подлежащими уничтожению. До такого виртуозного «разделения труда» между пропагандистами, обслуживающими заграницу, и пропагандистами, работавшими на внутренний рынок, до Гитлера никто еще не додумывался.
Но лживая пропаганда была отнюдь не единственным средством одурачивания народа. С первых же дней прихода к власти Гитлер поставил себе целью превратить немцев в соучастников всех его агрессивных акций и авантюр. Фюрера и народ, по его замыслам, должно было связывать нечто вроде «общности преступлений» и в области внешней политики. Свои мысли на этот счет Гитлер изложил в речи на секретном совещании гаулейтеров в Берлине в феврале 1934 года. «Именно в области внешней политики важно, — поучал он своих сатрапов, — чтобы весь народ действовал как бы под гипнозом и безоговорочно поддерживал свое руководство; необходимо, чтобы вся нация по-спортивному, страстно следила за борьбой; это необходимо, ибо, если вся нация участвует в борьбе, она ответственна и за проигрыш. Если же нация ни в чем не заинтересована, то проигрывают лишь руководители. В первом случае гнев народа падет на противников, во втором — на фюреров».
Одним из средств привлечения «интереса» немцев к гитлеровской внешней политике, в том смысле, как это понимал Гитлер, были нацистские референдумы — народные опросы. Первый из них состоялся, как уже говорилось выше, в ноябре 1933 года: на голосование был поставлен вопрос, одобряет или нет избиратель выход Германии из Лиги наций и ее отказ участвовать в конференции по разоружению. В референдуме участвовало 96 процентов избирателей. 95 процентов из них «одобрили» акцию Гитлера.
Миллионы немцев — часть насильно, а часть добровольно — были вовлечены таким образом в гитлеровские авантюры, стали как бы соучастниками его политики. Первый референдум послужил и другой цели — с его помощью гестапо «подобрало» последних активных противников Гитлера. Очень многие из тех, кто, несмотря на террор, имел мужество проголосовать против нацистов, жестоко поплатились за это, а так называемый «средний немец» раз и навсегда понял, что во время «выборов» и «референдумов» надо держать ухо востро. С тех пор многочисленные референдумы приносили неизменный успех фюреру даже тогда, когда они проходили не на германской территории. Так, например, в январе 1935 года в Сааре 90 процентов избирателей проголосовали за присоединение к рейху; в марте 1938 года в Австрии референдум легализовал захват суверенного австрийского государства нацистами. Общественное мнение Запада это каждый раз сбивало с толку. Тем более, что общественное мнение в своей оценке Гитлера исходило из совершенно неверной посылки. Любую акцию нацистов оно воспринимало всерьез, как принципиальный шаг; в действительности эти акции были всего-навсего бессовестными маневрами в политике агрессии. Никаких принципов у Гитлера не было, если не считать «принципом» иезуитскую формулу: цель оправдывает средства.
Впервые Гитлер вверг западный мир в шоковое состояние в январе 1934 года, объявив о германо-польском соглашении о ненападении. Автор «Майн кампф», злейший враг поляков, равно как и всех славян, которых он причислял к «низшим расам», ярый проповедник восстановления границ 1914 года (включавших в состав Германии обширные польские территории) и идеолог «похода на Восток», сам протянул руку Польше. На такой шаг не мог в свое время решиться даже Густав Штреземан, который, будучи немецким националистом, считал, что примирение с Польшей невозможно, поскольку Германия не должна отказываться от территорий, принадлежавших ей до первой мировой войны. А Гитлер выступил с речью и во всеуслышание заявил, что Германия и Польша соседи вот уже более тысячи лет, что двум государствам от этого не уйти и что поэтому отношения между ними «следует строить таким образом, чтобы извлечь из них наибольшую пользу для обеих наций». Тем самым Гитлер дал нечто вроде гарантии дальнейшего существования Польши в пределах ее тогдашних границ.
Очень многие люди на Западе восприняли это как отказ от программы «Майн кампф». В том числе тогдашние государственные руководители Польши — Пилсудский и Бек. Подгоняемые чувством животной ненависти к Советскому Союзу и страхом перед коммунизмом, они готовы были продаться хоть самому дьяволу. Польские политики тешили себя мыслью, что они вместе с гитлеровцами образовали нечто вроде «оси Варшава— Берлин», направленной против Советского Союза.
Кульминационным пунктом позорной политики польских лидеров следует считать 1935 год, когда Геринг посетил Варшаву, а министр иностранных дел Польши Бек — Берлин, В коммюнике, опубликованном по случаю поездки Бека, говорилось о «далеко идущем согласии» между двумя государствами. Так реакционные правители Польши вступили на тот путь, который всего через четыре года привел к оккупации Польши гитлеровскими войсками и к уничтожению шести миллионов польских граждан.
Но в тот, 1934 год Гитлер сладко улыбался польским государственным деятелям, скрепившим своей подписью пакт о ненападении, и не жалел слов для восхваления германо-польского «примирения». Ведь фюрер хорошо знал, как много он выигрывает от этого «примирения». Он мог теперь еще усилить кампанию «миролюбия», отвлекавшую общественность Запада от перевооружения рейха, нанести сильнейший удар версальской системе союзов и посеять семена раздора между Польшей и Францией, т. е. странами, которым непосредственно угрожали гитлеровцы. Наконец, усилить на Западе позицию тех, кто хотел проводить политику «умиротворения» нацизма, кто считал, будто нацистскую агрессию можно направить в «нужном» направлении — лишь против Советского Союза. Нет сомнения, что от германо-польского договора 1934 года вела прямая дорога к мюнхенскому сговору 1938 года.