— Был, да сплыл.
— Как понимать вас, товарищ майор?
— А так, что ты поступил, как самый настоящий вражеский пропагандист.
— Не понимаю вас?
— Сейчас поймешь. Вот я тебе прочту, что пишут о тебе твои же солдаты.
Особист надел очки и зачитал донос на меня: мол, я повторял в беседе с солдатами то, что с противоположного берега рассказывали перебежчики на следующий день после побега.
— Товарищ майор, хреновый у вас помощник, балбес. Я повторил слова мерзавцев, но призывал солдат — не верить! Вот об этом не написал доносчик, или, как вы называете, «осведомитель».
— Проверим, — завершил разговор со мной майор, — проверим!
Из особого отдела я вышел весь мокрый, с тяжелым чувством, как следует быть осторожным. «Выходит, вокруг тебя уши. Малейший промах, и попадешь в дьявольские лапы. Я уже слышал, как кто-то из офицеров так называл особый отдел». Вот я увидел в человеческом обличье самого настоящего дьявола. Откуда он взялся на мою голову?
С того памятного дня и до конца войны, так же как и многие мои товарищи, я старался быть в стороне от особого отдела, а с 1943 года от — СМЕРШа. Однако дважды еще попадал на их крючок, и слава богу, удавалось сорваться. Об этих историях я рассказал в вышедших книгах «Ржевская мясорубка» (Москва) и «Через водоворот» (США).
Фронт учит быстрее, чем любая самая лучшая школа, учит не только воевать, подавлять страх смерти, учит ненависти к врагу и злости к дуракам-командирам, учит, несмотря на всяческие подлости. Не случайно один год на фронте засчитывался за три года трудовой деятельности в мирное время.
И солдаты, и офицеры очень скоро разбирались, «кто есть кто». На переднем крае — горстки бойцов, а позади них начальников — не перечесть.
Горстке солдат маячили особые штрафные роты, офицерам — штурмовые и штрафные батальоны, и дальше — заградительные отряды.[77] В сборнике приведены в приложениях данные о штрафниках за годы войны. Как свидетельствуют цифры, было основано 29 штурмовых и 63 штрафных батальона, а также 1102 отдельные штрафные роты и 6 штрафных взводов. Всего в них прошли службу 727 910 человек. Это в 5–6 раз больше, чем в штрафных немецких войсках. Но о потерях в сборнике не говорится ни слова! Между тем известно, что примерно до 50–70 % офицеров и солдат штрафников — погибали.
Я, участвуя в боях за освобождение Минска, видел, как против семи линий немецкой обороны были брошены в бой штрафники. Они прорвали вражескую оборону и открыли путь танковым армиям.
Следует отметить, что особые отделы, а затем (с апреля 1943 г.) СМЕРШ контролировали подразделения штрафников. В каждом штрафном батальоне или в особой штрафной роте находился особист.
Фронт учит честности и мужеству, пониманию, что собой представляет храбрость и мужество, а также предательство. С каждым годом росла мощь Красной Армии, солдаты приобретали боевой опыт, офицеры поумнели и повзрослели, генералы научились не только обороняться, но и наступать. Появились воздушные дивизии и армии, механизированные корпуса, артиллерийские дивизии и танковые армии. Чем ближе мы приближались к победе, тем больше каждый боевой офицер и красноармеец чувствовал их мертвую хватку.
Какой бы ты ни был герой, сколько раз ранен, сколько получил наград, нет тебе никакой защиты от дьявола. Я не помнил ни одного случая, чтобы солдаты защитили своего товарища, попавшего в его лапы. Об офицерах говорить не приходится. В подобных ситуациях они старались не вмешиваться в события, происходящие на их глазах. Значит, фактически отдавали на заклание особистам своих солдат.
Как странно — победа нас, фронтовиков, ослепила. Многие из нас вновь оказались простаками. Мы забыли о негласной слежке за каждым из нас, о доносительстве. Сколько погибло честных фронтовиков, забыв всю эту гнусность, которой нас окружали сталинские опричники.
Чтобы читатель лучше понял, что собой представляла «дьяволиада» — жизнь армии постоянно под колпаком, от солдата до генерала, — познакомлю его с воспоминаниями фронтовиков, воевавших подо Ржевом.
Бывшие, еще живые, особисты, смершевцы, не говоря о современных офицерах ФСБ, вовсю орут о том, что их обливают грязью в средствах массовой информации. Между тем, как они утверждают, и особые отделы, и СМЕРШ сыграли огромную роль в достижении общей Победы. Так ли это? Как правило, защитники чекистов ссылаются на то, что критики, как правило, не знают истинной правды, не опираются на документы, на воспоминания ветеранов. Что ж, мы решили помочь «особистам-смершевцам» познакомить читателя с воспоминаниями о них солдат и офицеров во время войны.
Как может человек служить такому безбожному делу, доносить друг на друга, поднимать руку на человека, жить без сострадания. Вслух об этом не говорили, но каждый из нас, фронтовиков, именно так и рассуждал. С ненавистью обрушивались на доносчиков, старались от них избавиться любыми путями, вплоть до убийства.
Вспоминает Борис Поляков: «…Как-то я зашел в штаб полка, где начальник особого отдела попросил меня зайти к нему составить схему к донесению. Я быстро выполнил задание, а особист тем временем заинтересовался моей авторучкой (устроенная по принципу рукомойника), которую я обнаружил в немецком штабном автобусе, отбитом под городом Белый еще в феврале 1942 года. Повертев ручку в руках, особист сказал, что ручку изымает в качестве трофейного имущества. Меня взорвала столь откровенная наглость, и я возмущенным тоном высказал все, что думал о его поведении… Высказав все то, что у меня накипело, я поднялся и ушел, не преминув за собой хлопнуть дверью. Отзвук этого столкновения последовал не сразу.
Однажды я со своим взводом возвращался с занятий — шли узкой лесной тропой, растянувшись цепочкой. Замыкающим шел я. Проходя небольшую поляну, направляющий поднял немецкую листовку, прочитал ее на ходу и передал шедшему за ним. Так, по цепочке, листовка дошла до меня. Я прочел ее, разорвал и бросил на землю, сразу забыв об этом. Мало ли в прифронтовом лесу валялось листовок, как немецких, так и наших.
На следующий день об этом пришлось вспомнить. Под вечер мой помкомвзвода Глащев отозвал меня в глубь леса и показал черновик донесения, который он нашел под нарами бойца Тучина. В нем подробно и, в общем, правдиво излагался вчерашний случай с листовкой, но без каких-либо комментариев… Тучин был педагогом с высшим образованием. Ранее Тучин, находясь на посту, уснул. А время-то военное, да еще и на передовой. Вот он угодил под трибунал. Ему грозила штрафная рота. Почему-то его судьба сложилась более благоприятно. Об этом никто не знал… Правда, до меня доходили слухи, что его завербовал особый отдел в осведомители и направил в наш взвод. Надо полагать, для слежки за мной.
Из донесения Тучина можно было раздуть «дело». Читать немецкие листовки запрещалось, хотя, прежде чем использовать их на самокрутку и закурить, солдаты все равно прочитывали их.
Никаких последствий от этого донесения на меня не случилось. Только после войны я узнал, что дело погасло по инициативе комиссара полка Шаребина А.Н. Он был непреклонным авторитетом не только нашего полка, но и всей дивизии.
…Такова была общая система обстановки давления над всеми нами — солдатами войны. Многие послевоенные годы раздумья нередко приводили меня к мысли, что я должен считать себя счастливчиком, что не только вражья пуля меня миновала, но и судьба уберегла от спрута тоталитарного режима, при котором все мы были перемешаны в той страшной игре».
(Борис Поляков, «Когда подозревался весь народ». — Это было на Ржевско-Вяземском плацдарме. Книга вторая. Сборник воспоминаний. С. 90–93.)
* * *
Воспоминания капитана Ивана Месковцева, ветерана (215 с.) к дневнику Ивана Масленникова: «Знали офицеры и солдаты, что записи какие-либо (дневники) вести нельзя. Особые отделы ревностно следили, чтобы никто не вел дневников. Нарушить это правило означало попасть в СМЕРШ, а это не сулило ничего хорошего, потому что оттуда никто не возвращался. Да и само это слово произносилось со страхом и таинственностью… На попавших туда смотрели, как на приговоренных».[78]
Воспоминания артиллериста П.А.Маихина: «…Как-то немцы засекли нашу батарею, и за нее взялся 87-й бомбардировщик, прошел вдоль фронта батареи и сбросил по одной бомбе на каждое из четырех орудий… Солдаты, как вспуганные воробьи, стремглав бросились в укрытия, но ни одна бомба не взорвалась, они прямо попали под голубцы. «Вот это ас! Чистая работа! Четыре бомбы и каждая в цель!» — не удержался от удивления сержант Хохлов. Так думал каждый из нас, но все молчали. В те времена такое говорить вслух было опасно, так можно было угодить в особый отдел, где с нашим братом особенно не церемонились. Лучше погибнуть в бою, чем иметь дело со СМЕРШем… Сержант тут же осекся, а я пришел ему на выручку:
— Но ведь ни одна не взорвалась! — умышленно умалял достоинство немецкого летчика.
— А если бы взорвались? — тут же сказали несколько человек, которые не отряхнули с себя недавних страхов и потеряли всякую осторожность, что можно, а что нельзя говорить.
— Ничего бы от нас не осталось, — вторили им такие же недальновидные.
— И хоронить бы было некого, — продолжали они…
Тут прибежали расчеты с других орудий… Радовались, что чудом уцелели.
— Вот немцам обидно, сколько труда положили, как мастерски сработали, и все впустую.
— А ты поплачь, поболей за них…
— Так почему бомбы не взорвались? — прерываю опасные разговоры. Об этом надо доложить.
— Господь нас спас! — убежденно сказал пожилой Трофимов и перекрестился…
— Господь или не господь, но чтобы все четыре не взорвались, такого еще не бывало, — говорю я.
— Антифашисты работают, — убежденно сказал парторг батареи Ромашов.
Может, он и докладывал в своих политических донесениях обо всех разговорах в батарее.
Необычное событие на войне, маленькая сцена с рассказом о человеческих чувствах, связанных буквально с волшебным спасением от гибели, но так четко она высвечивает положение солдат на фронте. «Лучше погибнуть, чем попасть в руки особого отдела!» (п-к П.А.Михин, бывший командир взвода 1028-го артполка 32-й стрелковой дивизии).
И еще одно воспоминание П.А.Михина. Рассказ о трагической судьбе Волкова, смелого разведчика, командира взвода управления в батарее: «…При ее поддержке рота атаковала противника и заняла немецкую траншею, но потом вынуждена была отойти метров на 200 назад. В тот момент прервалась связь, и Волков не мог организовать поддержку роты огнем батареи. Он со своим разведчиком и связистом оказался отрезанным от своих. Они скрылись в пустом немецком блиндаже, чтобы отсидеться до темноты. Немцы их обнаружили. Завязался бой… Разведчик погиб, а Волков ранен в руку… Пользуясь темнотой, Волков со связистом выбрались из блиндажа и пробрались к своим… Мы их встретили как героев. Но прибыл лейтенант-особист. Он посчитал Волкова предателем, побывавшем в тылу у врага. Поэтому приказал вырыть в расположении батареи два «колодца», под охраной поместить туда Волкова и связиста. Нам запретили общаться с ними.
Весь день длился допрос, а вечером под конвоем Волкова отправили в особый отдел. Я до сих пор помню страдальческую улыбку на побелевшем лице Волкова. Помню, как горько перекосилось его лицо и на глазах выступили слезы. Он едва держался, чтобы не расплакаться (вчерашний школьник). Такую обиду причинили ему свои. Нам было жалко Волкова, но помочь ему тогда мы не могли… До конца войны я сам трижды попадал в трагические ситуации, как у Волкова, но мне везло. Связь каждый раз восстанавливалась, и я, отгоняя немцев, выходил назад, на свой наблюдательный пункт. Но в те страшные минуты я переживал такие же страхи и волнения, что и Волков, когда свои отступили, немцы бегут мимо тебя, а ты лежишь без связи, вжался в землю, притворился мертвым и боишься не смерти, а плена и что подумают о тебе твои начальники и особисты…»[79]
В положении Волкова находились все мы, солдаты и офицеры, когда особисты из героев «лепили» предателей. Расстреливали их, били, отправляли в особые штрафные роты… Примерно такое же испытание случилось со мной под Смоленском, но по приказу комбата во время окончания и наступления вместе с остатками роты ушел из немецких траншей.
Вспоминает солдат Бурлаков: «…На следующий день после освобождения Ржева мы обнаружили повсюду разбросанные листовки. Немцы выпустили их в виде обложек партбилетов. Запала в память фраза: «Большевизм — это не теория, не учение, а организованное преступление». Мне непонятен и чужд был смысл этих слов… Наши комиссары проводили с нами разъяснительную работу, а особые отделы рьяно следили, чтобы эти листовки изымались и уничтожались. Да, собственно говоря, солдатам было не до этих немецких бумажек. Надо было воевать.
Лишь через несколько десятилетий спустя я стал задумываться над смыслом этих листовок, о том, почему мы вступили в войну плохо вооруженными и плохо подготовленными и какой крови это нам стоило… Все это ярко выразилось в первые годы войны на Ржевской земле.[80]
Воспоминания В.Ф.Ходосюка, автоматчика, 404-й сп, 215 участник штурма Ржева: «Наш командир был хороший парень — высокий, стройный и добрый, чего не скажешь о политруке — небольшого роста, малограмотный и злой. Меня он невзлюбил за то, что я постоянно приставал к нему со всякими вопросами, на которые он не любил отвечать и подчас не мог. Например, почему нельзя читать немецкие листовки? Ведь мы их все равно читаем. Немцы вели широкую пропаганду. Даже за линией фронта они разбрасывали свои листовки — красные, белые, голубые. Смысл в них был один и тот же — переходите на нашу сторону, Красная Армия разбита… А внизу листовки черной чертой отделен уголок, где было написано: «Оторви и сохрани пропуск. Будешь накормлен и устроен на работу». По известным причинам откровенно говорить мы не могли…»(Очерк «Огневая память моя». С.99–107.)
Вспоминает П.Михин: «— Снаряд разорвался в стволе орудия, — доложил я по телефону на КП командиру батареи.
— Ты с ума сошел! — рявкнул потрясенный комбат. — Да ты знаешь, что будет со стволом?
— Уже было — ствол разлетелся по самый щит, — парировал я не менее запальчиво. Мне терять было нечего. Я уже пережил случившееся и готов был ко всему.
Когда разошелся дым от взрыва и я побежал к гаубице, передо мной предстало орудие без ствола, без того, что стреляет, что все равно* что увидеть человека без головы. Немыслимая потеря. Кинжалом порезано мое сердце. Но вдруг боль потери перекрыла страшная мысль: а что будет со мной? Жалость утраты сменилась страхом ответственности. Я остолбенел и неподвижными глазами уставился в пустое пространство, где обычно громоздился ствол. На месте многометровой, толщиной в обхват человека стальной машины ничего не было. Из шокового состояния меня вывели солдаты орудийного рассчета. «Товарищ лейтенант, мы живы!» — кричали они. Я очнулся. Радость за людей перекрыла горечь утраты и страх за свою судьбу. Но было немного стыдно: сначала о судьбе и себе подумал, а уж потом о людях. Вспомнил. Но разве моя вина в том, что нас так воспитали — сам погибай, людей теряй, но прежде пушку спасай.
— Да как же вы уцелели?.. — Про себя я подумал: «Вместе с вами я уцелел, без людских потерь обошлось, может, не расстреляют, а только в штрафной отправят…»
Дальше произошло следующее. К обеду на лошади приехал лейтенант из особого отдела. Вместе с ним — также на лошадях — два автоматчика. Посему я обрадовался, что расследовать происшествие будет не какой-нибудь брюзга-старик, а мой сверстник, но когда гость, не поздоровавшись, небрежно козырнул и скороговоркой сообщил, что он лейтенант Конецкий, я насторожился.
— Где взорвалась пушка? — строго спросил он, ни к кому не обращаясь. Его черные колючие глаза смотрели мимо меня. Не оставляя никакой надежды на доверительный товарищеский разговор, как будто мы с ним не были вчерашними студентами, только он с юридического, а я с педагогического. На Конецком была новенькая непомятая гимнастерка, хрустящий ремень с портупеей, а щеголеватые галифе наглажены так, что стрелки выпирали наружу. Узкие голенища хромовых сапог плотно облегали нежирные игры ног. И сопровождали его автоматчики, словно вынутые из конфетных оберток, — отличались от моих огневиков, как новенькие гвозди от ржавых железяк. Но нам было видно, что они не таскают гаубицы из болота.