Итак, размышлял я, сидя под Лениным и сосредоточенно разглядывая рваную плешь на паркете, самое время осмыслить: что, собственно, я собой представляю и где я теперь?
Лет – 37!
Еще не так много, чтоб так уж бояться…
Но уже не так мало, чтобы не бояться вообще.
Короче, пока не боюсь, но уже страшновато.
По внешнему ряду – имеются плюсы, они же и минусы.
При росте 187 см (что, говорят, хорошо!) я чересчур заметен (что плохо!).
Можно сказать, что я строен, а можно – что худ.
Долговяз и сутул.
И голову держу, по отцовой манере, не совсем прямо.
И профиль не тот.
И морщины на лбу.
И рассеянный взгляд, и растительность на лице, и даже кадык на шее – в точности как у него…
Однажды, по дружбе, меня пожалела сама Анна Борисовна Никритина, вдова замечательного поэта-имажиниста Анатолия Мариенгофа, друга Есенина.
–?Семочка, – с милым прищуром сказала она, – вы не красавец, но есть и похуже. И сильно похуже. Я даже не знаю, что лучше!
Можно продолжить.
Пока ничего не болит. Чему немало, возможно, способствуют: ежедневные бег, растяжки, прыжки и бой с тенью – где бы ни находился и по любой погоде. Держу уголок. Без помощи ног лазаю по канату. Могу отжаться от пола 100 раз, присесть и подняться со штангой на плечах весом до 120 кг…
Ну, может, еще поживу – если не случится военных пожарищ, вселенского потопа, страшного землетрясения или ножа в спину.
В личном плане – тоска, по-другому не скажешь.
У меня нет жены, нет детей, нет места, где меня ждут.
Вообще никаких обязательств.
Свободен!
Так, должно быть, себя ощущает человек по выходе из тюрьмы на волю. После долгой болезни. Очнувшись от летаргического сна. Странное, одуряющее состояние – когда ты свободен от всех, и все свободны от тебя…
Наконец: что с карьерой (словечко, однако!).
Пьесы играются в лучших театрах Москвы, Ленинграда, Софии, Праги, Стокгольма, Токио, далее и везде. Кроме Антарктиды. Издаются в престижных журналах и сборниках.
Театральные критики будто бы благоволят и величают чуть ли не лидером «Новой волны».
Храню, как икону, фотографию моего кумира Сергея Юрьевича Юрского с его личным автографом: «Семену Злотникову, драматургу божьей милостью».
С самим богом сцены – Георгием Александровичем Товстоноговым – делюсь, трепеща от волнения, замыслом пьесы «Уходил старик от старухи». Ему интересно, он ждет. Он так и сказал – что он ждет!
С великим Олегом Николаевичем Ефремовым читаем и обсуждаем пьесу «На четвертые сутки после исчезновения».
Небожитель Юрий Петрович Любимов звонит мне на грешную землю и зовет почитать «Сцены у фонтана» на труппе.
Я и прочел. И Таганка проголосовала «за!».
Гениальный, гонимый и несгибаемый Петр Наумович Фоменко в Театре комедии на Невском проспекте репетирует пьесу «Все будет хорошо!».
И действительно: будто бы все хорошо.
Только тогда отчего же мне так худо?..
– Виноват… бога ради… мне тут подсказали… что вы как бы, что ли… должно быть, последний? – услышал я возле себя робкий и нервный одновременно голос существа невнятного происхождения: то ли мужского, то ли женского.
–?Последний? – вяло откликнулся я, нехотя отрывая глаза от проплешины в паркете.
–?Мне сказали, что вы… или – разве не так? – продолжал вопрошать мужчина с внешностью Владимира Высоцкого, голосом французской певицы Мирей Матье и манерами Акакия Акакиевича Башмачкина из повести Гоголя «Шинель».
–?Но если не вы – тогда кто?.. – не унимался Владимир-Мирей-Акакий Акакиевич.
Чем, вдруг подумалось мне, не персонаж с героическим обликом всеми обожаемого секс-символа нашей советской эпохи и манерами всеми отвергнутого и глубоко несчастного титулярного советника?!
–?Он, он, он последний, кто же еще! – из-под ленинской мочки откликнулась тетка – страшная, как язва двенадцатиперстной кишки.
–?Я буду последний! – произнес я, решительно поднимаясь и жестом любезно приглашая занять мое место.
–?Нет-нет, бога ради, вы что! – возопил шепотом мой новый герой, почему-то опять нервно озираясь по сторонам.
Все же, пока я сидел, он не выглядел таким крошечным.
Настоящий Высоцкий, с которым, случалось, мы пересекались в длинных, напоминающих катакомбы, переходах Таганки, казался огромным – аж захватывало дух.
«Последний, последний… – бормотал я, обреченно потягивая «Opal» и уныло меряя шагами внутренний дворик отделения внутренних дел, сплошь усеянный битой керамикой, развороченными рамами, початыми мешками с цементом и прочим строительным мусором. – Последний, последний…» – талдычил я тупо, в попытке восстановить ход своих размышлений.
То ли по врожденной небрежности, то ли следуя инстинкту самосохранения, я не особо задумывался о последствиях землетрясения, обрушившегося на мою голову. Как если бы я, упав со скалы, не заплакал от боли, а стал размышлять о загадках и таинствах бытия.
«Как будет – так будет, – внушал я себе (наверное, чтобы не сойти с ума). – Того, что пропало, уже не вернуть. Бесполезно стенать, рвать на себе волосы, проще забыть, перевернуть страницу и начать жить с чистого листа!»
Голова была полна аналогий – с библейским Иовом (ни меньше ни больше!) и королем Лиром. Сравнение с Лиром мне льстило, с Иовом – давало надежду, что все у меня еще будет… Курить я уже больше не мог, но и возвращаться с улицы в душный предбанник отделения милиции тоже не хотелось.
Время от времени я приоткрывал дверь и проверял движение очереди. Какие-то люди входили и выходили, но меньше их почему-то не становилось.
–?Ради писания слов, – неожиданно вспомнился наш последний с отцом разговор перед моим фатальным отъездом из Ташкента, – ради этого ты покидаешь старых родителей, дом, любимую женщину, бросаешь нормальную работу на телефонной станции, дипломный курс института связи, хороших друзей и бежишь как ненормальный неизвестно куда и непонятно зачем?!
Папочка-папа на сто лет вперед пытался меня уберечь от любых возможных падений, вывихов и переломов…
–?Ты же умный, представь, – рисовал он унылую картину моего прибытия в Ленинград, – ты представь, как ты вышел из поезда с двумя старыми потрепанными чемоданами. Дождь со снегом, полярная ночь и тоска! Ни жилья, ни работы, ни денег! Куда ты пойдешь? Где будешь спать? И что будешь есть? И кто тебя вдруг пожалеет?..
–?Намазюкал, как этот, несколько никудышных стихотворений (папа бил прицельно и больно) и сразу решил, что ты (он при этом брезгливо поморщился) – этот?.. Ты хочешь быть этим? Ты хочешь им быть?..
Он настолько не верил в меня, что в горячке не смог вспомнить слова: поэт!
–?Да что ты, червяк, о себе возомнил? – вопрошал он, с трудом удерживаясь от крика. – Что ты Господь Бог?
–?Ты – никто и ничто! – папа резал правду сплеча. – У тебя нет таланта, нет денег, нет связей! Не знаешь людей и жизни – тоже не знаешь!..
–?И даже если представить, что тебя там признают (он почти допустил и такое!) – мы с мамой до этого не доживем. И что будешь делать потом? Придешь на могилку и там нам расскажешь, как ты всех победил? Да все самые-самые слова этого мира, – кричал он, – не стоят одной слезинки твоей матери, чтобы ты знал!..
Так он меня убеждал, просил, требовал и умолял одуматься и не уезжать.
А я в ответ бормотал что-то, тер и прятал глаза, чтобы только не видеть, как он страдает.
Воистину, те несколько часов взаперти с ним показались мне вечностью.
Однако чем больше он уговаривал меня, тем я непреклоннее хмурился и молчал.
Вся океанская мощь отцовой мудрости не могла совладать с утлым суденышком моей фанатической веры в себя. На его стороне был нечеловеческий житейский опыт, а на моей – неуемная жажда свершений чего-то такого… такого чего-то… не важно чего!
Все отцовы предвидения и пророчества, впрочем, сбылись с поразительной точностью: меня в самом деле никто не встречал, дул холодный пронзительный ветер, и с неба валил мокрый снег, и вокруг было много людей, все куда-то спешили, и никому до меня не было дела.
Возможно, тогда, на холодном перроне, я впервые в жизни испытал чувство бесконечного одиночества…
– Виноват… бога ради… не угостите сигареткой… – послышался сзади слегка дребезжащий голос Мирей Матье (оборачиваясь, я уже знал, что увижу Владимира Высоцкого). – Возможно, что я ошибаюсь, но я… – закурив и покашляв, продолжил мужчина. – Я вижу, как вас что-то гложет… Нет-нет, ради бога, если не хочется!.. – он вдруг испугался, заметив мой взгляд.
–?Я все потерял, – пояснил я спокойно.
–?Все-все? – почему-то схватившись за голову, переспросил Владимир-Мирей-Акакий Акакиевич.
–?Все-все! – также исчерпывающе подтвердил я.
–?А я все нашел! – возвестил он со слезами на глазах, откровенностью за откровенность.
Возможно, я слишком еще пребывал под наркозом собственных потерь и не вполне мог соответствовать жгучей, как чувствовалось, потребности одного живого существа отворить душу другому живому существу.
И все же, признаюсь, меня поразила сердечная исповедь незнакомца.
Оказалось, в милицию он заявился, по его выражению: дабы придать земные черты чуду своего преображения – натурально, из мужского обличья в женское.
На мой неолитский вопрос: как он дошел до такой жизни? – Высоцкий-Матье-Башмачкин излился пространным монологом, бесконечно меня тронувшим.
–?Все не нравилось, все раздражало! – признался он с неизъяснимой горечью. – Дневной свет казался мне чересчур ярким и резал глаза, а ночной – угнетал, просачивался в душу и томил. Всякое проявление звезд на небе, сколько себя помню, воспринимал как личное оскорбление и старался наверх не глядеть. Но и внизу…
Он понизил вдруг голос до шепота:
–?Но и внизу – тут! – ничто не внушало доверия и нагоняло тоску: чередование времен года в той, а не иной последовательности, течение рек в ту, а не в противоположную сторону, четыре угла жилища, навязанных мне от рождения… Жены и дети… – мужчина со стоном схватился за голову, – дети, представьте, и жены!.. Сколько их было, а были – зачем?! Чтобы ранить? Унизить меня? Оскорбить? Подчеркнуть свою правоту и мою несостоятельность?..
На мгновение он перевел дух и сглотнул слюну.
–?Всегдашняя неудовлетворенность собой делала меня невыносимым и для других… Не желаю, – устало взмолился мужчина, – я пить с ними пиво! Выслушивать горький горячечный бред, кто кого и по сколько раз, кивать, ухмыляться, поддакивать и сопереживать пошлости!
–?Скажите, что делать, ответьте, как быть, – умолял он меня, – если общение с себе подобными – в тягость мне? Подобие наше зримое, внешнее, по сути же я – один… Я один…
Тут мы с ним закурили еще по одной.
–?В дальнем детстве, – продолжил печально Владимир-Мирей-Акакий Акакиевич, – как-то спасала надежда, что разлад мой временный… что все оттого, что я маленький, а они большие. Что есть – я надеялся! – некая тайна, единящая взрослых, этих загадочных, странных существ… Знали бы вы, как мне страстно хотелось, чтобы они, эти существа, и в самом деле оказались странными и загадочными! – воскликнул он в отчаянии. И продолжил:
–?Я мечтал об одном: поскорее наконец вырасти, чтобы постичь эту тайну… Постичь! Как постичь? Вырос и понял, что тайны-то – нет?.. И тысячи связей, чужих и ненужных, опутали меня и душат, душат! Или растаскивают по разным сторонам и – глодают, глодают!.. А я, как бы со стороны – всегда почему-то умудряюсь зависнуть над собой со стороны! – разглядываю себя, разъятого, без смысла и значения, и без надежды снова стать мною. Я слышу и помню одно: ты – мужчина! Ты, говорят мне, должен! Я – должен? Кому?.. Говорят, я природой назначен. Назначен? На что? Разве я могу говорить резко и внятно, что думаю? Или поступать, как считаю нужным? Или есть в целом свете хоть что-то, что зависит от меня? Именно от меня. Может быть, погода на завтра? Или будущий урожай? Или – будем дружить с марсианами или воевать? Расписание трамвая, везущего меня на работу? Да хотя бы мое собственное право с надеждой смотреть в завтрашний день? Я и в сегодняшнем запутался, я в сегодняшнем себя не нахожу!!!
Если верить Спинозе, размышлял я, блуждая по тусклым милицейским коридорам, случайностей в мире не существует. Может статься, не так уж случайна и эта случайная встреча с Высоцким-Матье-Башмачкиным.
Имени, жаль, спросить не успел…
Мой Порфирий Петрович, как я моментально, чтобы не мучиться, окрестил старшего следователя по уголовным делам Арзыбека Арлановича Киргизбаева, оказался гигантом трехметрового роста (ну, может быть, двух, но не меньше), в обхвате с египетскую пирамиду в ее основании. Над бескрайними плечами, увенчанными майорскими погонами, возвышалась величественная, как Сулейман-гора, лохматая голова. Усталые тени вокруг добрых глаз, черный пенек усов, окруженный полянами серой щетины, делали его похожим на старую панду. Занимая два стула, колосс левой дланью величественно опирался о мощную трость на четырех лапах, в то время как правой, подобной ковшу экскаватора, попеременно выуживал из чрева казенного сейфа – то французскую булку, то шмат колбасы.
–?Кушить хочишь? – спросил он, едва я вошел.
Как волной окатило из забытого детства!
Ни с чем не сравнимой поры, когда папа был еще жив и мама была молодой… Когда я был в ладу сам с собой. Когда мир казался огромным, а жизнь – бесконечной, и все в ней мне нравилось – «люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитающие в воде»…
Сразу поймет меня разве родившийся в Самарканде и впитавший в себя человеческое тепло Средней Азии и потрясающие запахи восточного базара. «Кушить хочишь?» – звучало на каждом шагу в Бухаре и в Оше, в Ташкенте и в Душанбе. В любом доме, где я появлялся, меня первым делом спрашивали: «Кушить хочишь?»
–?Хочу! – кивнул я.
–?На! – обрадовался великан.
Странно: легко понять, но нелегко объяснить состояние, когда ты готов открыть душу случайному встречному!
Я сам не заметил, как это случилось, что мы перешли грань обычного между людьми отчуждения и услышали друг друга. Я поведал ему обо всех своих страхах, обидах и болях, комплексах и недовольстве собой, поисках и сомнениях; о смерти отца и тоске по нему, про женщин и жен, про друзей и знакомых и мысли о смерти…
Впервые, пожалуй, я сам (не мои персонажи!) оказался в ситуации, из которой не видел выхода.
Когда умирать неохота, а жить – не хочется.
Как будто завис в пустоте промеж двух пустот: пустоты под названием «тут» и пустоты, именуемой «там».
Где пустей – «там» или «тут»?
Вот в чем вопрос, как сказал бы принц датский…
И невероятным образом во все продолжение моей исповеди рядом незримо присутствовал – так мне казалось! – Владимир-Мирей-Акакий Акакиевич… Или Высоцкий-Матье-Башмачкин?
Не важно – живой человек.
Наконец, напоследок куснув колбасы, майор попытался подняться на ноги – но, впрочем, осел обратно, так и не преодолев земного притяжения. Заметив мой взгляд, уважительно погладил себя по животу и лукаво подмигнул: «Черчил ти знаишь? Я тожи – как он, очинь тижёлий!»
Я сразу представил Уинстона Черчилля в мундире советского милиционера, изъясняющегося по-русски с киргизским акцентом. Чем не персонаж для современной комедии положений? Еще посадить рядом Сталина, говорящего по-английски с грузинским акцентом, и Рузвельта – по-киргизски с английским…
–?Так вы теперь вроде Льва Николаевича Толстого после бегства из Ясной Поляны? – неожиданно произнес он без толики акцента.
–?В каком смысле? – опешив, откликнулся я, не зная, чему больше удивляться: сравнению с Толстым или внезапному превращению моего Порфирия Петровича.